.. Эта непреклонность льва в две недели покончила со страшной заразой.
Не повезло и спекулянтам. Я вызвал самого знаменитого олигарха - богача Уврара. В период всеобщего воровства и вседозволенности он создал целую финансовую империю. Но явно не понял наступивших перемен. И тотчас поплатился.
Я слышал об этой истории от маршала Жюно. Уврар действительно не понял, с кем имеет дело. Он знал, что новая власть остро нуждается в деньгах и что сам консул беден, как церковная мышь. И решил продемонстрировать силу. В это время Первый консул увлекся некоей дамой. Он уже договорился с красавицей и готовился совершить свой "набег"... Как вдруг прелестница сообщила ему, что внезапно занемогла. Но Фуше тотчас доложил Первому консулу истину... Оказалось, Уврар, узнавший об интрижке, попросту перекупил его пассию. Он заплатил ей бешеные деньги за ужин с ним. После чего позаботился, чтобы Париж узнал о его подвиге. И на бульварах поняли: Францией по-прежнему правят деньги.
Император улыбнулся, видимо, моим мыслям. И продолжил:
- Итак, я вызвал Уврара. Привыкший открывать ногой дверь в кабинеты Директории, он посмел опоздать. Войдя в кабинет, начал обычно, то есть нагло: "Какие глупцы ваши финансисты, гражданин консул! Я знаю, что по их милости правительство в трудном положении. У меня есть несколько предложений для французского банка..."
"А у меня только одно, - прервал я глупца, - посадить вас и немедленно в Венсеннский замок". - И я посмотрел на него. Строго.
Уврар верно понял новые обстоятельства и молча подписал чек... И каждый раз, когда я вызывал его, мы отнюдь не беседовали. Он молча подписывал чеки - и на много миллионов. Так я заставил его постепенно возвращать наворованное. Когда он уходил (в тот первый раз), я сказал ему: "И запомните, я сам буду решать все проблемы. Дело остальных - мне починяться. А ваше дело - подчиняться и платить. Безоговорочно!"
В дальнейшем он все-таки посмел забыть это правило, и тогда пришлось ему побывать в Венсеннском замке. Но об этом позже...
Я изменил стиль работы моих министров. Я заканчивал работу много позже полуночи. И, глядя, как они падали от усталости, говорил: "Господа, в чем дело? Мы с вами должны до конца отрабатывать деньги, которые платит нам Франция".
Обычно я просыпался перед рассветом и после ванны работал... И, когда мне нужны были мои министры, их беспощадно поднимали с постели. А когда я жил в загородных дворцах, например, в Фонтенбло, они жили там же, чтобы быть всегда под рукой... Они должны были, как и я, помнить все... А мне память никогда не отказывала. Я мог указать, допустим, военному министру во время его доклада об укреплениях в Бретани, что он забыл целых две пушки. И показать, где я в свое время распорядился их поставить. Да, две пушки из тысячи орудий, но забывать их нельзя! Мой министр обязан знать все свое хозяйство... И когда я их назначал, я честно предупреждал: "Я не дам вам состариться... Человек, которого я назначаю министром, уже через шесть лет должен быть не в состоянии даже помочиться!" Эти глупцы думали, что я шучу.
Я спал мало, но засыпал мгновенно. Я ценил эти короткие минуты сна и строго-настрого запретил себя будить. Только если будут дурные известия. Ибо при добрых нечего торопиться.
Став Первым консулом, я тотчас перевел свою резиденцию в Тюильри. Простота хороша только в армии. Власть должна привлекать к себе внимание... Когда я вошел в этот дворец королей, голос сказал мне: "Вот ты и дома!" И я понял: этап моей жизни завершился. Я поступил так, как хотела моя судьба... Помню, как прошел по дворцу в первый раз. Тяжелые тона расцвета королевской власти - пурпур и золото - властвовали в одних залах... и нежные, слабые цвета ее заката - лазоревый, золотистый - в других... Много свечей и зеркал, в которых недавно отражалась жизнь самых могущественных королей Европы... И все промелькнуло, как сон... Я попросил внести во дворец бюсты Брута и прочих великих римских республиканцев. Чтобы всем было ясно: здесь поселился Первый консул Республики.
Кабинет мой был на первом этаже. Огромный стол в глубине кабинета был обращен к окну, выходившему в сад Тюильри. Прямо у окна стояли конторка и кресло Меневиля. Он и приглашенные секретари сидели лицом ко мне, спиной к саду. И я диктовал, глядя на мраморные статуи, смотревшие на меня из сада. В кабинете за моей спиной стояли часы. Этакий регулятор моей жизни, напоминавший мне, что удача не вечна и надо торопиться. И я использовал тогда каждую минуту... В центре кабинета был камин и у камина мое любимое кресло. Здесь я сидел в одиночестве, порой часами, если нужно было принять важное решение... По стенам кабинета - мои друзья, книжные шкафы. В них моя библиотека и книги, оставшиеся от прежних хозяев - покойных Людовиков...
Теперь я обязан был вернуть Франции то, что Директория пустила по ветру в мое отсутствие. Я должен был вернуть мою Италию. И вторая итальянская кампания началась... Я придумал, перейдя через Альпы, появиться перед австрийской армией, как гром с ясного неба. Для этого мы должны были одолеть перевал Сен-Бернар. До меня это удалось только Ганнибалу. Но он же это сделал - значит, должен был сделать и я. Впрочем, если бы Ганнибал видел мой переход, он свой посчитал бы сущей безделицей... Я шел с дурно экипированной голодной армией и с артиллерией. На одной доблести мои солдаты волокли к снежным вершинам разобранные пушки - тяжеленные орудийные стволы, лежавшие внутри выпиленных стволов деревьев, зарядные ящики, лафеты. Через пропасти, обвалы и жестокий холод. Отдых и сон были только в снегу.
...Мы преодолели! Ночью среди белевших во мраке горных вершин мы подошли к австрийской крепости. Я велел начинать. И все осветилось... Пушечные залпы, непрестанная канонада... Австрийцы решили, что началось светопреставление. Они сдали крепость, и мы спустились в долину. Теперь мы были в тылу у австрийцев.
А потом началась решающая битва при Маренго. Надо отдать им должное на этот раз австрийцы дрались отчаянно, я кое-чему их научил. И в три пополудни, казалось, я проиграл эту битву. Глупцы отправили в Вену курьера с известием о своей победе. Но я был спокоен. Я все рассчитал. Я верил в судьбу. И ждал. Мой генерал Дезе должен был явиться с подкреплением. И в пять часов он появился. И все было кончено. Это была великая победа. Но во время сражения Дезе убили.
Маршан рассказывал мне: когда император умирал, он вспоминал Маренго и все шептал в агонии: "Дезе! Где ты? Дезе... судьба моей победы..." На смертном одре и тогда, в каюте, император был там и все видел вновь...
- Атака... Как великолепен строй!.. Но вот они бегут... Австрийская армия перестала существовать... Я обходил поле сражения, усеянное ранеными и мертвыми, и увидел маленькую собачку, скулившую над телом хозяина. Собачья преданность долговечнее человечьей... И совсем недалеко от австрийского офицера и его собачонки лежал мой Дезе. Лежал, уткнувшись лицом в землю, примяв головой траву. По щеке полз черный жук... Мне не пришлось обнять Дезе после победы. Но я накрыл его знаменем... и плакал в палатке... в первый раз... И прямо с поля боя я обратился к королям: "Я обращаюсь к вам после победы, окруженный умирающими, стонущими людьми, с предложением мира..."
Я вернулся в Париж с победой и миром. Французы захотели покоя - страна устала от войн и революции. И благодарный Париж высыпал на улицы. Полиция докладывала: толпа била окна в домах, где посмели не зажечь иллюминацию в мою честь. Люди окружили Тюильри, они звали меня, но я не вышел. Я решил показать: наступил новый порядок. Их вождь будет теперь выходить к своему народу, когда он сам того захочет, а не когда этого требует чернь. Я никак не мог забыть... лицо жалкого короля во фригийском колпаке в окне дворца... теперь моего дворца...
А потом зашевелились якобинцы, уцелевшие после самоистребления. Точнее, остатки якобинцев... Привидения из эпохи террора... Каждое утро Фуше докладывал мне об их разговорах о Кромвеле, сожравшем республику. Я всегда ненавидел этих кровавых глупцов. Я и поныне уверен, что революцию делают из тщеславия, а все слова о свободе - только прикрытие... Они по-прежнему грезили о крови и анархии... Через секретных агентов Англия передавала им деньги, о чем эти глупцы и не подозревали. Был составлен заговор - "бешеные" собирались заколоть меня кинжалом в Опере. Кинжал Брута и смерть Цезаря не давали им покоя.
На этот раз заговорщики были схвачены, но и далее враг не забыл про мою любовь к музыке... В тот рождественский вечер в Опере давали ораторию Гайдна "Сотворение мира". Мы ехали в Оперу, как обычно, по улице Сен-Никез. Со мной в карете были Ланн, Бертье и, кажется, Лористон. Зная мое обычное нетерпение, кучер гнал на бешеной скорости. Увидев впереди тележку водовоза, преградившую нам дорогу, я крикнул кучеру: "Не останавливайся! Опаздываем!" На той же бешеной скорости мы обогнули тележку, и тотчас сзади раздался взрыв. Грохот был такой силы, что даже в моем кабинете в Тюильри вылетели стекла. Дома вокруг были разрушены, и десятка два мертвецов и полсотни раненых валялись на улице. Оказалось, на тележке была установлена адская машина... Такой мне приготовили рождественский подарочек... Но когда я появился в опере, то был абсолютно спокоен. Только сказал директору, пришедшему в мою ложу: "Эти ребята хотели меня взорвать по дороге. Дайте либретто". Взял либретто и начал его читать.
Когда я вернулся в Тюильри, мои дорогие министры были в сборе. Я сказал Фуше, прошляпившему взрыв... я много чего ему сказал! Он невозмутимо выслушал мою брань и ответил, что это "дело рук роялистов, и меры уже приняты". Когда я услышал про роялистов, я не выдержал... Я орал на него: "Я старый воробей, и меня на мякине не проведешь! Ни аристократы, ни шуаны тут ни при чем! Это они, ваши друзья-якобинцы! А вы... вы попросту бережете своих... все не можете забыть, что вы один из них! Эти мерзавцы в революцию жили по колено в крови! И сегодняшних кровавых демонов извергнул все тот же ад девяносто третьего года! Нет, видно, их нельзя усмирить... Значит, их надо раздавить! Надо раз и навсегда очистить Францию от этой сволочи!"
Фуше промолчал. Но на следующий день он принес мне длиннейший список якобинцев, которые подлежали, по его мнению, наказанию. Бывший вождь кровавых фанатиков не пропустил никого из прежних друзей и предложил для них самую суровую кару. Мне оставалось это только утвердить. Одних казнили, других заключили в тюрьму, третьих отправили в Гвиану - на "сухую гильотину", - где их угробил невыносимый климат, четвертых выслали из страны.
Но не прошло и месяца, как мерзавец молча положил передо мной отчет. И с тем же бесстрастием (за которым мне всегда чудилась насмешка) ждал, пока я прочту... В отчете были неопровержимые доказательства того, что адскую машину действительно подложили роялисты. Более того - главные виновники уже были схвачены и ждали казни.
"Как видите, я был прав".
"Отчего же вы не сопротивлялись? Почему составили те списки?"
"Я подумал, сир, что покушение - прекрасный повод избавиться от всех этих людей, которые, уверен, будут сильно сопротивляться тому, что неизбежно должно случиться. И в самое ближайшее время!"
Я уставился на него.
"Я говорю о возвращении монархии, - улыбнулся он. - Не так давно кем-то была напечатана брошюра "Параллели между Цезарем, Кромвелем и Бонапартом". Это умело составленное сочинение справедливо доказывает необходимость восстановления королевской власти в вашем лице, гражданин консул. Брошюра, конечно же, анонимная, но не прошло и получаса после того, как она легла ко мне на стол, а я уже знал, кто ее автор. Сие сочинение написал и издал ваш брат Люсьен... Впрочем, как и он, я тоже уверен: это будет полезно для Франции. Но якобинцы... к которым вы причисляете почему-то и меня... пошли бы на что угодно, лишь бы помешать этому... И я решил, что вы..." - Он остановился.
"Что я негодяй, убивающий людей из предусмотрительности?"
"Нет, что вы - очень хороший политик".
Император неодобрительно посмотрел на меня.
- И вы тоже так думаете... Нет, тысячу раз - нет! Хотя я не жалею об этих мерзавцах. Скольких невинных они погубили в дни террора! Так что я оказался лишь невольным возмездием. Моя мать недаром цитировала Библию: "Ассур жезл гнева Моего! И бич в его руке Мое негодование". Я выступил только бичом Божьим. И народ это оценил. Когда якобинцев везли в ссылку, их с трудом спасли от разъяренной толпы. Что же касается существа вопроса, Фуше был прав: уже тогда я начал подумывать о возвращении королевской власти. Я имел на то право. И сочинение Люсьена должно было подготовить общество. Франция благоденствовала. Я дал Республике главное - справедливые законы, и ни одна страна мира не имела подобных... В Тюильри я собрал цвет мысли Франции, мы работали над Гражданским кодексом по десять часов ежедневно... Запомните: мой кодекс я ценю больше, чем все свои победы. Да, были великие победы. Но слава моя не сводится к сорока выигранным битвам. И даже если Ватерлоо перечеркнет их, мой Гражданский кодекс пребудет вовеки. Он собрал воедино плоды великой революции, в нем идеи великих философов... Собственность там объявлялась священной. Ибо в стране, где правит собственность, правят законы общества, а в стране, где правят неимущие, правят законы природы...
Никогда Франция не знала такого процветания! Не хватало лишь стабильности в управлении. По тогдашней Конституции я - главная причина благоденствия страны - в любой момент мог потерять свой пост по прихоти Сената. Чувствуя несуразность положения, сенаторы предложили продлить мои полномочия на десять лет... Я отказался и попросил провести плебисцит. И не ошибся: три миллиона избирателей единодушно потребовали, чтобы я стал пожизненным консулом. Сенат, наконец-то, все понял и торопливо преподнес мне это звание.
В это же время я окончательно развалил коалицию врагов Франции. Я выбил из нее Австрию... Мало выиграть войну, надо уметь заключить мир. Я умел это делать. Я послал брата Жозефа участвовать в переговорах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37