После ужина Крис рассказал мне о самой удачной съемке за день.
– Я поставил треногу и нагнулся к ручью напиться. Подымаюсь… Батюшки! Прямо на меня несется с холма стадо оленей. Я уж было решил, что они долго шли без воды и хотят пить – вот как скот в жаркий день, когда его не подпускают к воде. Совсем вылетело из головы, что вместо воды у них снег. Но до воды они не добежали, а остановились у маленьких, в фут вышиной, ив, что росли по берегу, и принялись их объедать. Только ивы их и интересовали, и олени на бросились на них, все как один. Они не задерживаются подолгу у одного куста, не объедают его дочиста, а так – листик там, листик тут, и все время идут вверх по ручью.
На первый взгляд это было более чем скромное добавление к растущему вороху сведений об оленях, которыми мы теперь располагали, но и оно кое-что значило. Незримая, но прекрасная, как изящное уравнение, открывалась нам структура взаимоотношений северных оленей с хрупкой арктической флорой.
– Похоже, олени самые совестливые едоки из всех, кому природа накрывает стол, – заключил Крис.
Мои дни были однообразны. Идти с ношей по открытой, безлесной местности, всякий раз примериваясь, куда поставить ногу, и часами видя перед собой цель, – это ли не верх однообразия? Одно утешенье, что каждый день распускаются какие-нибудь новые цветы. А однажды – никогда не забуду этого маленького чуда – я увидела в горном проходе неизвестные мне высокие, по колено, растения с бутонами, росшие в укрытии под самым гребнем скалы. Это тем более удивительно, что большинство растений здесь, на нагорье, жмется как можно ниже к земле.
Моим утешением были олени. Я все время встречала стада самцов, идущих на запад, и мне казалось, что в тундре никогда не бывает иначе. На стадо, состоящее, скажем, из двенадцати взрослых самцов, приходилось по паре годовалых оленят. Они были очень забавны. Когда стадо отдыхало, они лежали, высоко подняв головы, спокойные и статные, словно взрослые животные.
Вместе со стадами самцов все больше прибывало оленей «подросткового» возраста, и у них тоже были забавные повадки. Взрослые самцы обычно убегали от меня. При этом они всегда задерживались на мгновенье, чтобы оглянуться и бросить последний взгляд на «страшилище». Это и была их так называемая «стойка нерешительности». «Подростки» неизменно пользовались этим моментом, подбегали ко мне и, замерев на месте, пристально меня разглядывали. Очень возможно, я была первым представителем смертоносной человечьей породы, который встретился им на путях их юности. Но им никогда не удавалось полностью удовлетворить свое любопытство. Когда взрослые бросались бежать, молодые немедленно следовали за ними.
Как-то раз я перевалила через гребень горы и увидела прямо под собой стадо оленей. Это было жутковато – веселое зрелище. Они замерли в нерешительности, сделали круговое движение, выясняя – если прибегнуть к квакерской фразеологии – «настрой собрания» относительно того, как наилучшим образом избавиться от выросшей перед ними маленькой безмолвной фигурки, затем выстроились цепочкой и побежали, глухо стуча копытами, вытянув длинные морды вровень со спиной, прижав к лопаткам большие ветвистые рога. Верхние отростки рогов плыли над их головами, словно роторы геликоптера.
На свете едва ли найдется другое животное, чьи рога могут соперничать по красоте с рогами северного оленя, одетыми в черный бархат. Рога бывают и рыжевато-коричневые, но только черный цвет придает им какую-то драматичность. Во время кормежки рога самца словно парят над его белоснежной грудью крутой черной буквой V острием к земле, а отростки широко простерты над головой. Когда животное стоит по бабки в траве, его рога, несмотря на изогнутость, имеют большую высоту по вертикали, чем уходящие вниз ноги.
Я наблюдала детали, Крис подмечал нечто другое. Как-то вечером, почти рассеянно, он высказал свои мысли, и это было обобщение.
– Вот уже с неделю по фронту в десять миль мимо нас проходит по пятьсот – шестьсот оленей в день, главным образом самцы.
Теперь и я отдала себе отчет в том, что это действительно так. Мы находились в гуще какого-то великого передвижения оленей.

Миграция оленей – самцов

Мы были готовы к путешествию вниз по Кугуруроку, но прежде надо было покончить с одним делом. Ведь мы оставили основной лагерь как есть, причем скорее в качестве морального подкрепления, не более того. Хорошо знать, что в случае чего есть куда отступить. Теперь эта последняя ниточка, связывающая нас с внешним миром, должна быть порвана; нам нужно быстро, налегке, пройти к Нолуку и свернуть основной лагерь, чтобы Томми смог забрать его и доставить к условленному месту «на северный берег Ноатака, к западу от устья реки Кугурурок». (Как просто и гладко это звучало!) У Нолука мы в последний раз перед Ноатаком вкусим роскоши, какую мог позволить нам основной лагерь: выстираем белье и искупаемся, не жалея горючего на подогрев воды – ведь тамошнее – то горючее мы на себе не носили! – два раза поедим как следует и на следующий день двинемся обратно в горы, теперь уже всецело полагаясь на припасы, которые Томми должен выгрузить возле устья Ку – гурурока.
Мы оставили все, что только можно было, включая большое количество чистой пленки. Отснятую пленку мы забрали с собой, чтобы оставить ее у Нолука. Лейку, вложенную в пластикатовый мешочек, я запрятала под отвесом скалы, которая, как я впоследствии с ужасом убедилась, ничем не отличалась от множества других вокруг.
Мы добрались до симпатичного местечка, где прежде был наш Второй лагерь, растянули горную палатку и брезент, а рано утром, оставив все как есть до своего возвращения, вышли в путь на Нолук.
Этот день был полон сюрпризов. Они начались сразу же после того, как мы покинули большое нагорье и между двумя истоками реки Колвилл, там, где незабываемая вершина горы Тандер витком врезается в небо, спустились вниз к восточной ветви реки. Здесь, внизу, нам открылась райская страна: песчаные отмели, по которым так легко идти, годные на топливо ивы, река, чем дальше, тем глубже, а в ней рыба. И повсюду вокруг зеленеющие листья. Мы жевали листочки разных растений, и одно из них пришлось нам по вкусу. Мы изголодались по зелени.
Был момент, когда два гризли заметили нас с края плато, возвышавшегося над нами, и пошли параллельным курсом, пока путь им не преградил обрыв. К счастью, они не захотели спускаться и повернули в сторону.
Мили через две мы набрели на довольно жуткое местечко – «живодерню» гризли. Она представляла собой площадку футов пятнадцать в диаметре, весь растительный покров был здесь безжалостно содран. В центре, присыпанные прелью, лежали останки оленя. На костях еще было мясо: обглоданные кости гризли не прячут. Гризли – один или несколько (нам случалось видеть их компанией до трех особей вместе, и все одинаковой величины), – должно быть, нашли оленя мертвым или умирающим. Олени боятся гризли, это верно, но маловероятно, чтобы гризли мог поймать здоровое животное.
«Живодерня» производила мрачное впечатление, и, хотя ничто нам здесь не угрожало, я облегченно вздохнула, когда мы убрались отсюда.
Над тундрой развевались флаги перемен, но мы не умели «прочесть» их.
Один раз мы повстречали стадо оленей – самцов, которые делали нечто необычное, а именно – шли не на запад, а на восток. Все олени, которых мы до этого видели, направлялись на запад, и только в какой-то особенный, один – единственный день они двигались во всех направлениях: на север, восток и запад.
Еще нам повстречалось стадо, состоящее не из самцов плюс несколько «подростков», а из восемнадцати годовалых оленят. Их опекал всего лишь один молодой самец с короткими и толстыми бархатисто – черными рогами.
Этим годовалым оленятам удалось удовлетворить – или почти удовлетворить – свое ненасытное желание как следует разглядеть наш, «человеческий», тип животного. Мы с Крисом стояли как вкопанные и улыбались.
Оленята глазели на нас, а потом шагали в нашу сторону все враз, словно под флейту гамельнского крысолова. Они были дурашливы с виду и немного походили на телят своими широкими мордашками с белым пятном выше черных ноздрей.
Однако молодой самец не разделял их любопытства и скорее всего предпочел бы убежать. Степенно шагал он за своими подопечными, проходившими мимо нас. Впрочем, и у самих мальцов душа была не на месте: многие из них мочились. Это дало возможность определить, что в стаде есть и самцы и самочки.
Был уже поздний вечер, когда мы взошли на последнюю невысокую гряду и в теплом, желтом свете солнца увидели наш основной лагерь, стоящий внизу, на берегу белого озера. По привычке я обвела взглядом окрестности, высматривая нечто невероятно – чудесное – сброшенную с самолета посылку с припасами, но ничего не увидела.
Последние полмили были самыми тяжелыми. Безмерно усталая, тащилась я за Крисом по непролазным кочкам. Крис глянул назад, глаза его радостно сверкнули.
– Нам посылка, – спокойно сказал он.
Я поверила бы ему, лишь увидев доказательство. Оно было налицо – белый парусиновый мешок у веранды, чуть не угодивший в лужу грязи.
Масштабы посылки определились не сразу. Не снимая поклажи, я добрела до мешка, лежавшего на косе восточнее палатки, и заволокла его внутрь. Крис прочесал косу и нашел еще три мешка.
На одном из мешков, белом, была надпись черным карандашом: «Вскройте сперва этот. Прочтите записку и телеграмму. Самолет будет ждать».
Мы невольно взглянули в пустое небо. Разумеется, это было бессмысленно.
Как потом определил Крис, мешки лежали здесь уже дня три – четыре.
Мы сбросили с плеч поклажу. Радость постепенно нарастающим приливом вливалась в мою усталость. Еще только этой ночью, проведенной в горах, я была раздражительна и не могла спать от голода. А тащась по последней гряде перед лагерем, усталая как собака, я мрачно размышляла о том, чем мы будем заедать за ужином мясные консервы, банка которых была оставлена в палатке.
А теперь… Чего только не было у нас теперь! Консервированные помидоры, консервированная кукуруза, суповой концентрат – все оказалось в посылке! Увы, не было лишь протеина. Зато апельсины! Целых четыре дюжины.
Половина расплющилась при падении, так что можно было сразу на них навалиться. И еще четыре фунта сливочного масла в картонной упаковке. Песцы его не тронули. Да и какой песец в здравом уме прельстится затхлым жиром в картонной коробке, когда вся тундра полна гнезд с пушистенькими птенчиками!
Погода, к счастью, была пасмурной и прохладной.
Прилетом самолета, а значит, и посылкой мы были обязаны телеграмме, теперь уже потерявшей для нас всякий смысл. Но каким образом, удивилась я, мы могли на нее ответить? Мы узнали это впоследствии. Пилот пишет и сбрасывает записку, привязав ее к рулону туалетной бумаги, которая разворачивается и отмечает место падения. В записке вопрос, на который надо ответить «да» или «нет» с помощью условных сигналов.
Белый мешок был набит почтой. Мужественно стиснув зубы, что лишь обострило щекотку предстоящего удовольствия, мы принялись за прозу жизни: натаскали воды из ручья, который теперь тек в своем русле, приготовили ужин, поели, согрели воды, искупались и только после этого, чистые, нежась в роскошной постели и упиваясь собственным самообладанием, прочли письма. Вернее, лишь половину из них.
Вторую половину мы приберегли на завтра. Крис решил устроить день отдыха: мы проведем его, бездельничая и наслаждаясь присланными нам дарами.
Крисов план полетел вверх тормашками. Наутро стало ясно, что мы оказались на пути великой миграции. Это была миграция оленей-самцов.
Животные, которых мы видели в горах, были лишь ее предвестниками.
Олени шли не всплошную, а волнами, от нескольких голов до ста или около того в каждой. Волны возникали на низком, бескрайнем восточном горизонте, прокатывались мимо нас и уходили на запад. Как заметил Крис, на горизонте они казались вереницей каменных пирамид.
В промежутках между волнами создавалось необычайное впечатление, характерное для всякой первобытно – нетронутой местности, где нет ни прошлого, ни будущего, а только то, что у вас перед глазами, – впечатление мертвизны.
Местность казалась мертвой, запустевшей, совершенно покинутой. У меня дрогнуло сердце, когда Крис взял кинокамеру и отправился на восток искать скалу, с которой можно было бы снимать поверх марева. Ведь даже снег в распадке между скалами из-за дрожания воздуха казался стремительно мчащимся потоком. Мне представилась тонкая ниточка – его след в тундре и безбрежная, пустая необъятность. Неужели он надеется найти карибу?
Но вот я снова подняла голову – на восточном горизонте опять рябит, идет очередная волна. И все время чудится: какая – то из них должна быть последней.
Крис вернулся с семьюстами футами отснятой пленки. Ужинать он не стал, хотя на ужин было нечто такое, чего уже нельзя будет приготовить в горах, – коричневая фасоль; для ее варки на большой высоте потребовалось бы слишком много горючего, а ведь его придется тащить на собственном горбу. Сидя на ящике в дверях веранды, он смотрел в тундру сквозь горный проход на юге.
Живые волны вздымались и там.
– Есть мне еще не раз придется, – весело сказал он. – А вот это замечательно! – И серьезно добавил: – Нет, это в самом деле замечательно – сидеть здесь, в самой гуще грандиозной миграции.
Мимо нас быстрой «рысью миграции» прошла волна самцов.
– Какой шаг! – продолжал Крис. – Куда-то идут. Чук! Чук! Чук! Поди угонись за ними.
И вправду, копыта животных подчас взлетали к самой морде, и все же они не спешили. Просто такой уж у них шаг. Теперь стало понятно то, чему мы удивлялись в мае, когда проходили самки. Изможденные, беременные, измученные движением по рыхлому снегу, они неизменно стремились прибавить шагу, как только их копыта встречали твердый наст. Можно было отчетливо видеть, как это стремление нарастает в них, переводит их на рысь – знакомую нам теперь рысь миграции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45