– Так вот, когда Бирона за кровавые дела сместили, следом за ним от власти отказалась и Анна Леопольдовна в пользу Елизаветы Петровны. Ну, а младенца Иоанна, соответственно, посадили в крепость.
– Зачем?
– Что зачем?
– Зачем младенца было сажать в крепость?
– Чтобы не вздумал на престол претендовать, – снисходительно пояснил Киселев. – Так вот, когда я начинал службу в шестидесятом году, он был еще жив и сидел под строгой охраной. Я сам его один раз видел, когда стоял в крепости караульным.
– Все это очень хорошо, только при чем тут моя Алевтина?
– Этого не могу знать, – сказал Александр Васильевич, отводя глаза. – Только слыхал я, что Иоанн Антонович умер этак году в шестьдесят четвертом, а дальше не нашего ума дело.
Я понял, что теперь-то мы как раз добрались до самого интересного. Киселева подмывало рассказать все, что он знал, но он чего-то боялся. Я прикинул варианты и пошел обходным путем.
– А этот Иоанн был женат?
– Как можно такому узнику жениться! Его даже коменданту крепости нельзя было видеть!
– А как вы его увидели?
– Случайно.
– А еще кто его случайно видел?
– Мне-то почем знать!
– Это само собой, а вдруг он тайно женился? Может, слухи какие ходили?
– Мало ли, что люди болтают, разное говорили.
– А что говорили?
– Говорили, что за длинный язык недолго и в Сибирь прогуляться, – недовольно ответил уездный начальник.
– Может, у коменданта или у кого из офицеров дочка была молодая? – продолжал приставать я с расспросами.
– А коли сам все знаешь, зачем выпытываешь? – рассердился Киселев.
– И повенчались они тайно?
– Я у них на свадьбе не был, а люди всякое скажут, коли язык без костей.
– А кто у них родился?
– Этого не ведаю. Коменданта с семейством в Сибирь сослали, и я про него больше не слышал. Нас всех, кто в крепости служил, по дальним гарнизонам разослали. Так что пойдем, друг мой любезный, вместо разговоров пустых лучше выпьем. Не наше дело в такие тонкости вникать, поди твою сироту в Питере не обидят. В просвещенный век живем!
– Это точно, восемнадцатый век, пальчики оближешь – сплошное просвещение, – согласился я.
Мы подошли к столу и выпили за больную печень Александра Васильевича и освобождение Алевтины.
– Ежели у Его Величества сумление есть, то, коли дело династическое, очень способно, что и головы может стоить, – грустно подытожил свой «гишторический» рассказ добрый старик.
– А ты что про это дело слышал? – спросил я предка, когда Киселев отошел к другим гостям.
– Говорили, что комендантскую дочку насильно в монахини постригли, а у нее вскоре мальчик родился. А что на самом деле было, поди, одна Екатерина Алексеевна с Потемкиным знали. Влез ты, внучек, в скверную историю. Мне хоть и лестно через тебя с Романовыми породниться, да как бы с такой родней головы не потерять.
Я принялся считать варианты и года. По косвенным признакам вполне могло статься, что Аля внучка этого самого Иоанна Антоновича. Тогда становилось понятно, почему ее лишили фамилии и отдали в крестьянское сословие. Екатерина не терпела соперников даже в лице собственного сына, что же говорить про параллельную династическую ветвь. Приказать умертвить ребенка побоялась, чтобы не погневить то ли Бога, то ли историю, предпочла по-другому девочку сжить со света, старая тварь.
Было похоже на то, что я, женившись, попал в мезальянс – неравный брак – сначала думая, что женюсь на крепостной крестьянке, потом на принцессе.
Причем, если первый вариант ничем плохим нам не грозил, то второй мог доставить много неприятностей.
– Ты не знаешь, куда ее сейчас повезли? – спросил я предка.
– Сначала в губернский город, а оттуда в Санкт-Петербург, – ответил за него подошедший Киселев.
– Они, понимаешь, прискакали, как с неба свалились, – виновато сказал Антон Иванович, – Татищев морду воротит, будто мы с ним не знакомы, кричит: «Где дева, что пятнадцать лет назад сюда из Питера привезли?!» Я растерялся и сболтнул спьяну, что с тобой в Троицк уехала.
– Против власти, брат, не попрешь, – назидательно сказал Александр Васильевич, – оно, конечно, дело родственное, но служба важнее.
– Так и я подумал, что, мол, поделаешь, коли сам Император приказал. Однако, решил тебя в беде не бросать, тот же час в город собрался.
– Да ты-то тут при чем, – сказал я, – не от тебя, так от других бы узнали. Мне нужно их догнать и выяснить, что к чему.
– Да ты что, шутишь? Сам в тайную канцелярию хочешь?! – испуганно воскликнул Киселев. – В такие дела лучше не мешаться. Ты, брат, того…
– Да я не отбивать ее собираюсь, просто постараюсь поддержать, успокоить. Шуточки, девочка одна под арестом, и ни одного знакомого на всем свете.
Естественно, о том, как предполагаю общаться с Алей, я не сказал.
– Мне бы коня верхового, – добавил я.
– Бери моего, – предложил предок, – он у коновязи, я даже не успел расседлать.
Я поблагодарил, и мы вышли во двор. О том, что я не разу в жизни не ездил верхом, я как-то не подумал. У Антона Ивановича была вполне приличная лошадь, так сказать, среднего класса.
– Иван, – крикнул я своему напарнику, ожидавшему меня у нашего экипажа, – принеси саблю и пистолеты.
– Ну, что слышно, барин? – спросил он, подавая мне оружие.
Я вкратце пересказал ему то, что мне стало известно. Подошедший вместе с ним Костюков, выслушав, высказал пожелание:
– Ей бы дурочкой прикинуться, с дурочки какой спрос. Да и любят у нас юродивых.
Я кивнул и направился к коновязи. При моем приближении лошадь тихонько заржала и переступила ногами. Я отвязал повод и, вспомнив американские вестерны, попытался лихо вскочить в седло.
Это мне удалось, но только отчасти. Испуганное моим прыжком животное шарахнулось в сторону, и я чуть с него не слетел. Вовремя вспомнив о стременах, я всунул в них ноги и обрел относительную опору. Стремена были мне коротки, но регулировать я их не стал.
Лошадь, как показалось, удивленно покосила на меня лиловым глазом, но послушалась шенкелей и без понуканий пошла неторопкой рысью. Ворота у киселевского дома не закрывались, так что со двора я выехал без затруднений.
По дороге, ведущей в губернский город, я еще не ездил. По сравнению с другими «путепроводами», она содержалась в отменном порядке. Коняга трусила между колесными колеями, постепенно набирая скорость. Кавалькада опережала меня, по крайней мере, на полчаса, но я надеялся ее вскоре догнать – вряд ли, найдя Алю, ее конвоиры станут загонять усталых лошадей.
Однако, прошло почти два часа, пока я, наконец, увидел блистательных всадников, сопровождавших знакомый возок. Я пришпорил коня и пристроился в хвост кирасирского эскорта.
На меня никто не обратил внимания. Пару раз кто-то из кавалеристов оглядывались на чудака, глотающего дорожную пыль, но, так как я не представлял никакой опасности, то на меня перестали обращать внимания.
От меня до возка было метров тридцать-сорок, так что я не сомневался, что Аля меня «услышит». Я наговорил ей кучу хороших, ласковых слов, пообещал отправиться на выручку и проинструктировал, как ей следует себя вести.
Я довольно долго не решался повернуть назад, представляя, как девочке необходима сейчас моя поддержка. Только когда впереди показалось какое-то селение с полосатой сторожевой будкой у околицы, я развернул своего Буцефала.
Мой внезапный отъезд и возвращение посеяли тревогу в сердцах знакомцев и доброжелателей. Прошел даже слушок, что флигель-адъютант Татищев велел меня арестовать, чему нашлись и свидетели.
Антон Иванович, пока я отсутствовал, отрезвел. Ему надоело, как он сам признался, пить водку с деревенскими охламонами и потянуло в столицу к привычной жизни. Он собирался вернуться в полк и предложил мне ехать вместе с ним.
Это меня устраивало, так как решало проблему с проездными документами. Фальшивый паспорт взялся достать в губернском городе Костюков, а как добиться подорожной грамоты, я не знал. Думаю, что в этом мог посодействовать уездный начальник, но он чего-то опасался и начал финтить и выкручиваться.
Надо сказать, что с проездом по России в эти годы были большие сложности. Император Павел Петрович решил навести порядок в государстве, используя не только полицию, но и армию. Начался массированный отлов беглых солдат, крестьян, нищих дворян, бродяг и прочего шатающегося люда. Всех отловленных, если за ними не находили преступлений, записывали в крепостные крестьяне.
У нас в стране всегда лучше не попадаться, чем потом отмазываться. Влететь же, причем на всю катушку, легче всего во время очередной компании. Кампанейщина на Святой Руси – это всегда страшно. Однако на этом стояла и стоять будет русская земля. Еще какой-то древний великий князь подметил «звероподобное усердие» нашего доброго и ленивого народа при начале любого дела.
Даже то, что мы с Антоном собрались ехать «на долгих», то есть на своих лошадях и минимально общаться с дорожными властями, не гарантировало от риска нарваться на какого-нибудь сверхбдительного служаку и загреметь в острог на годик-другой для выяснения личности.
Вписаться в подорожную Антона Ивановича, гвардейского офицера, и вместе с ним путешествовать был наилучший для меня выход. Поэтому пришлось сдержать естественное нетерпение и ждать, когда предок закончит перевод на себя наследства и разберется с назначением управляющего.
Во все обозримые времена главными в России были чиновники. Кто против них только не боролся, сколько не создавалось специальных комиссий, основывалось комитетов, а их почему-то делается все больше и больше.
Павел, как и все наши «реформаторы», попытался навести в этом немецкий порядок и первым делом ввел в статских учреждениях воинскую дисциплину. Примерно тем же путем в двадцатом веке пошел Генеральный секретарь Андропов, причем с тем же точно результатом.
Сначала чиновники, как водится, испугались и начали создавать видимость бурной деятельности при нулевых результатах. Вопросы волынились и не решались, просителей гоняли по инстанциям, зато чиновники высиживали все положенные присутственные часы, неукоснительно соблюдая трудовую дисциплину.
Когда компания по борьбе с бюрократизмом пошла на спад, просителям пришлось оплачивать и потерянную прибыль, и обиду на центральные власти.
Антон Иванович ругался, плевался, терял дорогое для меня время и еле продвигался по тернистым дорожкам уложений, приложений и приношений. Я в это время мотался по больным и немилосердно обирал всяческих ипохондриков.
Собрав приличную сумму, я взялся за дело с наследством сам и чудесным образом решил все вопросы за два дня. Причем почти не остался внакладе.
Один из главных вымогателей, некто Семен Полуэктович Пронин, выбил из меня за свою не самую главную подпись на казенном документе пятьсот рублей ассигнациями. После чего соизволил заболеть почечными коликами и обратился ко мне за помощью.
Встреча наша была сердечной, но не радостной. Семен Полуэктович решил, что халява ему так и будет катить всю оставшуюся жизнь, раскатал губу вылечится у меня бесплатно. Этого ему не удалось…
Бой был кровавый, но неравный, хотя Полуэктович и сражался за свой кошелек как лев. Но на моей стороне были адские боли в почках и угроза неминуемой смерти.
Однако даже такие союзники долго не могли справиться с его жлобской сущностью. Мои запугивания зашли так далеко, что даже пригласили священника для его соборования. Ничто не могло смягчить твердое, скаредное сердце! Но я все-таки добил его рвотными и слабительными средствами. Такого коварства и жестокости несчастный столоначальник не вынес и вынужден был платить.
Единственное, о чем я жалел, оставляя его на этом свете – это о том, что у меня для нашего плодотворного общения не достало времени. Будь у меня возможность заняться Прониным капитально, лечение обошлось бы ему не в тысячу рублей, а во все наворованное состояние.
Между делами я сумел пристроить своих лесных разбойников к предку в крепостные крестьяне. За сто рублей ловкач писарь состряпал фальшивую купчую крепость о том, что Антон Иванович будто бы купил крестьян на вывоз, а Писарев собрат и коллега внес их имена в Ревизские сказки.
Отказались идти в крепостные только атаман и раненый солдат. Они решили пробираться на Северный Кавказ к кабардинцам. Остальные, намыкавшись в бегах, плакали от счастья, что могут вернуться к убогой, нищей крестьянской жизни.
Наконец беготня и хлопоты кончились. Я завершил свои дела на ниве здравоохранения, устроил прощальный ужин для новых друзей и приятелей и был готов трогаться в путь.
Антон Иванович возвращался в столицу не бедным офицером, потомком «игрою счастия обиженных родов», а помещиком средней руки, на собственной карете с челядью. Как я ни уговаривал его отказаться от лишних людей и экипажей, переубедить новоявленного барина мне не удалось.
Поэтому наш конный «поезд» состоял из старинной кареты-рыдвана, тяжелой, вычурно отделанной, со всевозможными комфортабельными прибамбасами, моей легкой коляски и брички.
Путешествие «на своих» с «кормежкой», предполагало неспешное передвижение до ста верст в день в хорошую погоду и сколько получится в плохую. Обычно делалось это следующим порядком: выезжали после ночевки очень рано, по росному холодку и преодолевали в первый заход верст пятьдесят.
После этого устраивали долгий привал с кормежкой и отдыхом лошадям.
Второй отрезок пути падал на вечернее время и продолжался до темноты. Для ночевок выбирались, по возможности, живописные места или деревни, где специально назначенные крестьяне устраивали проезжающих по избам.
Сами крестьяне к этой повинности относились без энтузиазма и всячески увиливали от бесплатных хлопот. Поэтому, если позволяла погода, приятнее было ночевать на природе.
Ямские станции, обязанные предоставлять путникам пристанище и пищу, как правило, занимались только лошадьми и очень редко – удобствами путешественников. Лучший вариант был ездить со всем своим, чтобы не зависеть от корысти и разгильдяйства станционных смотрителей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39