Государыня не обошла своим вниманием юного красавца сержанта, и на некоторое время он подменил собой на царском ложе Зубова. Князь Алексей расстроил интригу, умолил императрицу, искренне его любившую, вернуть себе ее благосклонность и отослать нового любовника.
Екатерина Алексеевна рассталась с Василием Ивановичем, по-царски наградив его за труды: чином лейб-гвардии поручика, богатым имением и высылкой из столицы в угоду ревнивому Зубову в бессрочный отпуск.
После восшествия в 1796 году на престол Павла Петровича, когда новый император одним из своих первых Высочайших Именных повелений, приказал всем отпускникам вернуться в свои полки, Трегубов вынужден был вернуться в Петербург.
Я кое-что знал об этом реформистском поступке Павла, поставившим на уши половину российского дворянства.
О своеобразной системе службы в армии не только малолетних, но и не рожденных детей при Екатерине II достаточно много рассказано в литературе и истории. Достаточно вспомнить Петрушу Гринева, героя повести Пушкина «Капитанская дочь», записанного в армию в младенчестве.
Петр I, в свое время, обязал всех дворян в обязательном порядке служить отчизне. Обходя, по нашей российской традиции, этот закон о службе всех сословий с рядового чина, дворяне записывали в полки своих недорослей для того, чтобы им шла выслуга лет и производство в чины.
Идею подхватили военные казнокрады, присваивающие себе содержание не родившихся или малолетних «отпускников». К концу правления матушки-императрицы в полках служило меньше половины их списочного состава. Большая же половина солдат и офицеров из высшего сословия сидела по домам и имениям, наслаждаясь радостями жизни.
Павел прищучил халяву и приказал всем отпускникам явиться в свои полки в самый короткий срок. Тут же пошел слух, что не вернувшихся лишат дворянства, чинов и привилегий. Ужас обуял великую, необъятную Русь. Отпускники бросились разыскивать свои подразделения. Новые драконовские порядки особенно касалось военнослужащих элитных полков, где неугомонный император мог самолично проверить соответствие полковых реестров фактическому присутствию.
В эти тревожные дни станционные смотрители на взятках наживали состояния за предоставление лошадей напуганным отпускникам. В столицу везли служить двухлетних капралов и пятилетних сержантов, числившихся в отпуске «до завершении учебы».
Трегубов вовремя вернулся в полк, сшил предписанный императором нищий мундир по прусскому образцу за двадцать два рубля ассигнациями и начал стойко сносить тяготы и лишения воинской службы.
Тягот оказалось предостаточно. Император требовал обязательного участия офицеров во всех ученьях, частенько самолично ими командуя. Гвардия, переодетая в дешевенькие суконные мундирчики, стыла на холодных петербургских ветрах зимой, без шинелей, изучая артикулы прусской армии.
К тому же большинство увеселительных заведений закрылось по приказу того же строго царя, страшась монарших гонений, лишив молодых людей заслуженных развлечений.
Василий Иванович, уже вкусивший сладкую жизнь самовластного владыки, очень тяготился служебной лямкой и вынужден был закосить от службы по болезни. Ему с трудом удалось после многомесячных мытарств добиться отставки по состоянию здоровья.
Император, не жаловавший бывших маменькиных фаворитов, отставку утвердил без повышения в чине, и Трегубов без новых чинов и наград вернулся в свое имение.
Многословный, не очень связный рассказ Иван Иванович окончил только тогда, когда наша гремящая колесница влетела в село Завидово.
Я обратил внимание на неплохие избы, крытые не соломой, а тесом, приличные ограды крестьянских домов и относительно хорошую дорогу. В центре села высилась пятикупольная церковь с колокольней не многим хуже собора, в котором венчали нас с Алей.
Я похвалил рачительного помещика, но Вошев комплимент отверг, сказал, что крестьяне Завидово отродясь были зажиточными, отсюда происходит и название села. В крепостную же кабалу они попали недавно, а до того были экономическими.
В это время наши могучие кони вознесли карету на самое высокое место в округе, где на семи ветрах стоял новый помещичий дом. Построил его отставной гвардейский поручик с размахом и очень капитально. В наше время такие строения называют «типичной помещичьей усадьбой» конца XVIII-начала XIX века. Типичными такие дома стали потому, что только такие капитальные строения смогли выстоять двести лет.
Дом, по строгой оценке, на дворец не тянул, но из всего, что я видел здесь в провинции, был самым крутым. Фасад его украшали восемь колон, стрельчатые венецианские окна, а крыша была крыта медными листами. Карета подлетела к высокому мраморному крыльцу и резко остановилась.
Нашего приезда ждали. Засуетилась дворня, которой у этого богатого помещика было без числа. Замелькали и люди, одетые в цивильное платье. Разглядывать обстановку было некогда, и я сразу же попросил проводить меня к больному. Взволнованные домочадцы и слуги бестолково сновали по всему дому. Лица у большинства были испуганные и расстроенные. Видимо, хозяина здесь любили.
Миновав две залы: парадную двусветную и более интимную с арочными окнами, барочной золоченой мебелью, мы прошли в спальню хозяина. На широкой, альковного типа кровати лежал крупного сложения молодой мужчина в окровавленной рубахе. Кроме него, в комнате были священник в парадной рясе и несколько заплаканных женщин. При нашем появлении священник прервал молитву и скорбно покачал головой.
– Жив? – спросил я.
– Отходит, – ответил поп.
Я подошел к раненому. Вид у Трегубова был ужасный. Волк успел его здорово потрепать. Первым делом я проверил у раненого пульс. Он был вполне приличным для его состояния. Я немного растерялся, не зная, с чего начать.
– Попросите всех выйти из комнаты и велите принести сюда длинный стол, – приказал я Вошину. Он распорядился, и все, кроме священника, торопливо вышли из комнаты.
– Батюшка, вы мне хотите помогать? – спросил я у него.
Поп диковато посмотрел на меня, перекрестился сам, перекрестил Трегубова и вышел вслед за женщинами. За дверями началась беготня, крики и прочая бестолковщина. Пока все как-то устраивалось, я осмотрел раненого. Домочадцы побоялись его раздеть, и теперь мне предстояло снимать присохшую к ранам одежду. Раны были не очень глубокими, иначе он давно бы истек кровью и умер.
Меня больше беспокоила неестественно вывернутая, явно сломанная нога. Без рентгена и опыта мне с таким сложным переломом будет очень трудно справиться.
Наконец, в комнату внесли длинный стол и, по моему указанию, застелили его чистой простыней. Я велел какой-то женщине принести кипяченой, теплой воды и бутылку самой крепкой, какая найдется в доме, водки. Потом четверо слуг, по моей команде, переложили помещика на стол.
Когда все было готово, я оставил себе в помощь двух женщин с наиболее осмысленными лицами и приступил к осмотру и лечению раненого.
Раны, несмотря на ужасный вид, уже не кровоточили, и я в первую очередь занялся сломанной ногой. На ощупь перелом оказался не сложным. Я тщательно совместил кость и плотно забинтовал голень. Пока я занимался ногой, по моему указанию помощницы перемешали пять фунтов чистого речного песка с двумя фунтами ржаной муки, залили эту смесь кипятком и вымесили до тестообразного состояния.
Я надеялся, что из этого состава получится некое подобие гипса. Разобравшись с переломом, я занялся другими ранами. Работа была долгая и кропотливая. Когда стемнело, я приказал принести побольше восковых свечей, которыми осветил «операционную».
При таком освещении обрабатывать и зашивать раны было неудобно, но другого выхода у меня не было.
Я еще не совсем оправился от вчерашнего приступа странной болезни, и несколько раз мне становилось совсем худо: начинало тошнить, и кружилась голова. Приходилось пересиливать себя, и к утру, когда я, наконец, окончил возиться с ранами, я был совсем никакой.
По идее, стоило все бросить и лечь спать, но мне нужно было еще сделать растяжку для ноги, чтобы Трегубов не остался хромым. Обошелся я с этим довольно просто: обрезал у сапога голенище, вбил с внутренней стороны насквозь подошвы гвоздь, у которого крючком загнул конец. К этому крючку привязал веревку с грузом.
После того, как приспособление было готово, я надел на сломанную ногу сапог, а груз вывесил за спинкой кровати. Получилось очень кустарно, но эффективно.
За время операции Трегубов несколько раз приходил в себя.
Когда я перестал его мучить, он забылся в бредовом сне. До введения хирургом Пироговым анестезии было еще более пятидесяти лет, так что бедному поручику пришлось терпеть сильнейшую боль. Ничего похожего на эфир или опиум у меня, само собой, не было.
Оставив у постели раненого сиделку, я добрел до соседней комнаты и замертво упал на кровать, велев разбудить себя, если у больного начнется лихорадка. Так в обиходе именовали высокую температуру.
Проспав два часа, я проснулся. В доме был тихо. Я зашел в спальню Трегубова.
Он, по словам сиделки, еще не приходил в себя. Наполнение пульса было удовлетворительное, состояние стабильное.
Больше всего меня беспокоила температура. Если начнется сильное воспаление, мне с ним без нормальных лекарств будет не справиться.
Оставалось надеяться на мои новые «экстрасенсорные» способности и на здоровый молодой организм помещика.
Я осторожно снял с раненого простыню. Трегубов выглядел очень пикантно. В запарке я зашил ему раны черными нитками, и теперь, отмытый от крови, он выглядел заплатанным манекеном.
Удивительно, но состояние его ран оказалось неплохим. Так они должны были выглядеть не на следующий после операции день, а дня через три-четыре.
Как бы я скептически ни относился к шарлатанам вроде Чумака и Кашпировского, не говоря о собственных сомнительных талантах, но еще одним фактом исцеления в моей практике делалось больше.
Самое удивительное, что никаких внутренних изменений я в себе не находил и ничего необычного с больными не делал. Я даже не представлял, с какой стороны подойти к изучению своих новых способностей.
Вернувшись в свою комнату, я велел одному из дворовых сходить на кухню и принести мне завтрак. Он ушел и вернулся минут через двадцать с пустыми рукам.
– Где еда? – удивленно спросил я.
– Пошли со мной, – сказал слуга с уничижающей лакейской небрежностью. – Тама покормят.
Я не стал спорить и отправился за ним. Мы пришли в закуток около кухни. Лакей указал на лавку, стоящую перед некрашеным, грубо сколоченным столом и молча удалился.
Мне стало любопытно, чем все это кончится, и я сел. Мальчик-поваренок в грязной рубахе принес щербатую глиняную миску со странного вида кашей, слегка сдобренной каким-то постным маслом, и краюху ржаного хлеба.
– Что это такое? – спросил я, разглядывая еду.
– Полба, – ответил мальчик, удивляясь странному вопросу.
Я попробовал неведомое блюдо. С голодухи съесть полбу было еще можно, но только очень большой. Отставив это странное блюдо, а заодно и черствый хлеб, я вернулся в господские комнаты.
Обставлены они были дорогой мебелью с виньетками и другими выкрутасами. Вся обстановка была новой с еще не обтершейся обивкой. Такая показная роскошь с кухонным столом и постной кашей никак не соотносилась.
Я, демонстративно развалясь, расселся на роскошном диване. На меня никто не обращал внимания. Было похоже, что меня или проверяют на «вшивость», или намеренно пытаются оскорбить.
Так и не добившись ни от кого внимания, я пошел в комнату больного. Там, кроме сиделки, находился управляющий Иван Иванович. Он поглядел на меня отсутствующим взглядом, как будто впервые увидел. Я поманил его за собой. Вошин удивленно вскинул бровь, недоуменно пожал плечами, после чего небрежно кивнул, и мы перешли в малую гостиную.
– Прикажите заложить карету, я возвращаюсь домой, – сухо сказал я ему.
От его угодливой любезности не осталось и следа. Теперь на незначительном лице главенствовали холодные рыбьи глаза. Он молча кивнул, вышел отдать распоряжение и вскоре вернулся:
– Я понимаю, что вас, сударь интересует, – с покровительственной улыбкой сказал он, – примите за труды.
Он полез в карман, долго в нем копался, потом вытащил, вероятно, заранее приготовленный гонорар. Я не спешил брать деньги и с интересом разглядывал наглеца. Подержав плату в протянутой руке, Вошин пожал плечами и положил несколько серебряных монет на край стола.
Возникла долгая пауза. Иван Иванович пытался выглядеть независимым и начал даже любезно улыбаться, ожидая, когда я возьму мелочь.
– Распорядитесь прислать сюда женщин, которые мне помогали, – произнес я тоном, не терпящим возражений.
Управляющий недоуменно пожал плечами и велел лакею позвать вчерашних помощниц. Тот бегом бросился исполнять приказание управляющего. Я стоял в ожидании, разглядывая картины с итальянскими пейзажами, украшавшими стены.
– Сейчас будут-с, – сообщил молниеносно вернувшийся лакей.
– Молодец, братец, быстро бегаешь, – похвалил я его. – Это тебе за это на водку.
Я сгреб со стола свой гонорар и отдал его лакею. Тот с поклоном принял нежданные чаевые и, пятясь, покинул гостиную.
На Ивана Ивановича я больше не обращал внимания. Он попытался привлечь к себе внимание и что-то сказать, но, поняв, что ему не ответят, отошел к окну. Минуты через две в комнату вошли мои помощницы и робко остановились у порога. Вчера, когда они общались со мной, не выглядели такими робкими и приниженными.
– Спасибо за помощь, – сказал я, подходя к ним. – Я вами очень доволен. Это вам на пряники.
Я вытащил бумажник и отсчитал им по десяти рублей. Они с поклоном приняли подарок. По крестьянским меркам это были большие деньги.
– Так что карета? – спросил я, оборачиваясь к управляющему.
Он сделался малиново-красным и прятал глаза. Не дождавшись ответа, я вышел наружу. Увы, каретой там и не пахло. К крыльцу двигался убогий возок, запряженный какой-то понурой клячей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39