Возражений не последовало, и хор затянул очередную запевку о тяжелой народной судьбе. В этом революционном шедевре не столько призывалось к кровопролитию, сколько давилось на жалость.
Кто дал богачам и вино и пшеницу
И горько томится в нужде безысходной?
– вопрошали друг друга коммунары и, в конце концов, сами же отвечали:
Победа за нами, за силой народной,
Победа близка, пролетарий голодный!
Окончив и эту песню, голодные пролетарии встали из-за стола и мирно разошлись по своим спальням. Я подошел к товарищу А. (Телегину) Бебелю поинтересоваться, откуда у него взялись малиновые штаны и кожаная куртка командира Порогова. Однако, товарищ Август, опережая мой вопрос, возможно, отчасти неуместный в присутствии представителя Губкома товарища Ордынцевой, сам заговорил на тему командира:
– Ты был прав, товарищ Алексей, фальшивый продотрядовец Порогов оказался зловредной контрой и тайным наймитом капитала! – громко сказал он.
– Да ну? – удивился я. – Как же это выяснилось?
– Он, понимаешь, попытался взорвать нашу коммуну! Пришлось шлепнуть его на месте! Это надо же, сколько ненависти к революционному пролетариату у тайных врагов советской власти!
– Так-таки и пытался? – поразился я коварству врага. – А сапоги его где?
– Зачем они тебе, товарищ Алексей? На них места живого нет.
– Мне мои жмут, а его будут в самый раз.
– Жмут? Дай я померю, может, мне окажутся впору! – обрадовался коммунар.
– С тебя и так хватит, – наклонившись, сказал я ему на ухо.
– Сапоги, говоришь? – не расслышав моей последней реплики, переспросил товарищ Август. – Сейчас пошлю товарища бабу сбегать, она принесет.
– О каких сапогах, вы говорите, товарищи? – вмешалась в разговор Ордынцева.
– Это мы так, о своем, Ну, и как вам нравится, товарищ Ордынцева, наша коммуна?
– Многое нравится, однако, не все, товарищ Телегин. Мне кажется, что у вас еще мало политпросвета.
– А это что? Не политпросвет? – удивился коммунар, указывая на портрет заросших основоположников и слегка обросших последователей. – Товарищи смотрят и проникаются.
– А почему за обедом вы даже не упомянули о положении на фронтах гражданской войны и международном положении?
Товарищ (Телегин) Бебель сразу не нашелся, что ответить. Однако, подумал и пообещал:
– Мы учтем вашу самокритику, товарищ Ордынцева и впредь завсегда.
– Где мне можно переночевать? – прервал я неприятный для коммунара разговор.
– Везде, где твоя душа пожелает, товарищ Алексей. Где нравится, там и лягай. Вот, можешь вместе с товарищ Ордынцевой устроиться в гостевой комнате. Ты, товарищ Ордынцева, не против?
– Нет, конечно, – удивленно ответила она. – Раз товарищ член революционной партии, то чего же я буду против? Мы заодно можем дискутировать о политических платформах.
– Вот и хорошо, – обрадовался товарищ Август, – тогда товарищ Ордынцева тебя и проводит, а мне еще нужно готовить идейную политработу на завтрева.
Не успел я еще раз напомнить ему про сапоги Порогова, которыми почему-то заинтересовался малорослый комбинатор, как коммунар с озабоченным видом оставил нас. Ордынцева строго взглянула на меня и пригласила следовать за собой. Мне стало любопытно, что представляет собой пламенная революционерка в неформальной обстановке, и я пошел за ней следом.
«Гостевая комната» помещалась в маленькой комнатушке, бывшей ризнице. Мы вошли, и там сразу же стало тесно, Как и все остальные помещения в коммуне, ризница была обставлена самодельной мебелью. В углу притулился колченогий столик, сделанный из полуметровой иконы и разной толщины ножек. На нем стоял заплывший воском огарок свечи. Остальную часть комнатки занимал широкий топчан, застланный соломой.
– Вот здесь я и ночую, – сообщила Ордынцева.
Топчан был один, и я, честно говоря, удивился, что она согласилась приютить меня на ночь. В комнатушке оказалось не холодно и товарищ Ордынцева сняла с себя комиссарскую кожанку и кумачовую косынку, после чего осталась в мужской красноармейской форме.
– Устраивайся, товарищ Алексей, – сказала она будничным, даже домашним голосом, – мне нужно выспаться. Завтра у меня тяжелый день.
– Отвернись, товарищ Ордынцева, – попросил я, – мне нужно переодеться,
– Это еще зачем? – искренне удивилась она. – Откуда у тебя, товарищ, такая мелкобуржуазная стеснительность?
– Ну, мы, все-таки, особы разного пола.
– Мы в первую очередь товарищи по классовой борьбе, а уже потом мужчины и женщины! Или ты думаешь по-другому?
Я думал именно по-другому и даже попытался представить, что у нее скрыто под мешковатой, солдатской одеждой Однако, понять это оказалось совершенно нереально. Единственным признаком пола оказалась нежная девичья щечка, с бледной от недоедания кожей и большие карие глаза с темными кругами.
– Мне придется совсем раздеться, – предупредил я. – Если тебя, товарищ, это смущает, лучше отвернись
– Мне всё равно, – ответила она, садясь на край топчана – Мы с тобой, товарищ, по вопросам тактики находимся на разных партийных платформах, поэтому половой контакт между нами исключен.
– Ну, если смотреть с такой точки зрения, тогда и говорить не о чем, – сказал я, и, перестав обращать на нее внимание, скинул с себя грязные обноски.
Однако, Ордынцева не отвернулась, напротив пристрастно меня разглядывала, что стало понятно после ее замечания:
– Ты, товарищ Алексей, не похож на пламенного революционера. У тебя на теле мелкобуржуазный жирок.
– Где это ты у меня видишь жир! – возмутился я, поворачиваясь к ней,
– Настоящие революционеры должны быть худыми, кожа и кости, а ты вон какой гладкий!
– Следи за своим телом, и тебе будет не стыдно раздеваться перед посторонними, посмотри, на кого ты похожа, даже непонятно, сколько тебе лет, сорок или пятьдесят! – намеренно, чтобы уколоть, накинул я ей лишний десяток лет.
Ордынцева меня окончательно разозлила своей принципиальной «революционностью» и, вообще, мне уже надоело сдерживаться и валять с этими идиотами дурака. Эсерка молча проглотила пилюлю, и только когда я уже кончил переодеваться, сказала:
– Мне двадцать один год.
– Сколько!? – совершенно непроизвольно воскликнул я, чем добил ее окончательно.
– Сколько слышал, – ответила она – Для революционера главное, не как он выглядит, а то, что у него внутри!
– Ну, тогда и вопросов нет, как выглядишь, так и ладно. Главное, что внутри тебе все шестьдесят. Да ты не тушуйся, товарищ Ордынцева, лучше учи устав своей партии,
– Я и не тушуюсь, – ответила девушка чуть дрогнувшим голосом, – Для революционера важна не внешность, а содержание. Новые люди будут искать друг в друге не мещанскую красоту, а внутреннюю гармонию
– Вот здесь ты права, внутренней красоты у тебя столько, что ты можешь спокойно спать в одной постели с посторонним мужчиной, и он к тебе пальцем и не прикоснется Ты поддерживаешь новые теории о взаимоотношении полов?
– Я все революционные теории поддерживаю
– Вот и прекрасно, будете делать девушкам дефлорацию на торжественных митингах и публично случать их с достойными партийцами. А тебе за заслуги в политпросвете старшие товарищи подберут идеологически проверенного самца, и он оплодотворит твое революционное лоно,
– Товарищ Алексей, мне начинает казаться, что ты не революционер, а совершенно враждебный элемент!
– Это почему?
– Ты говоришь совсем не по-революционному!
– Как думаю, так и говорю, и мне непонятно, товарищ Ордынцева, на каком основании ты присвоила себе право судить, что правильно, что нет,
– На правах пролетария! – ответила она.
– Это ты-то пролетарий? Или твой товарищ Телегин пролетарий? Да вы оба мелкобуржуазные вырожденцы и тунеядцы! А ты еще, скорее всего, дочь какого-нибудь действительного тайного советника, которой захотелось поиграть в революционную свободу. Вот ты и носишься с дурацкими идеями и морочишь всем голову своим политпросветом.
– Откуда ты узнал про моего отца? У меня с ним нет ничего общего!
– Вот видишь, ты уже и от отца отреклась. Птицу видно по полету, прочитала, небось, «Овода» и решила, что в революции и есть высшая романтика.
– Да, прочитала! Это моя любимая книга!
– Только не учла, что оводы – это такие поганым мухи, которые кусают полезных людям коров и лошадей.
– Я не буду с тобой спорить, товарищ, но выводы сделаю и просигнализирую в твою партийную ячейку!
– Сигнализируй, – сердито сказал я, – только не забывай, что иногда всем, даже пламенным революционеркам, следует мыться.
Последний удар ее добил, и даже в тусклом свете воскового огарка было видно, как Ордынцева вспыхнула.
– Я, я, – начала она, – я, думаю, что .,
– Я не знаю, о чем ты думаешь, и знать не хочу Нам с тобой все равно не по пути.
Отбрив Ордынцеву, я задул свечу и лег на топчан, предоставив ей устраиваться в темноте. Она пошелестела одеждой и прилегла с самого края. Я отодвинулся к стене и повернулся к ней спиной. Какое-то время было совсем тихо, потом послышались еле слышные всхлипывания. Я никак на это не отреагировал и нарочито ровно задышал, чтобы она думала, что я уже сплю. Вскоре всхлипывания стали чуть громче. Ордынцева плакала так горько и по-детски, что я не выдержал и повернулся к ней:
– Ну, что ты разнюнилась, что случилось?
Ордынцева не ответила и замолчала, Однако, я чувствовал, как от ее сдерживаемых рыданий под нами дрожат нары,, Пришлось истратить спичку и зажечь свечу Девушка лежала ничком, уткнувшись лицом в прелую, вонючую солому, на которой мы спали, и горько, беззвучно плакала, Женские слезы, как всегда, сначала меня рассердили, потом заставили раскаяться в грубости и вызвали жалость. Как успокаивать революционерок, я не знал, поэтому начал гладить ее плечо и бормотать невразумительные, утешительные слова. Только потому, что она расплакалась, признавать правильность ее «политической платформы» у меня не было никакого желания. Все эти взбесившиеся борцы за революционность и народное счастье меня уже достали.
– Ладно, девочка, извини меня, я был не совсем прав, – в конце концов, сказал я.
– Почему, не прав? – воскликнула она. – В том-то и дело, что прав! А я самая обыкновенная дрянь!
С этим трудно было спорить, но уже то, что она заговорила человеческим голосом, многого стоило,
– Как тебя угораздило вляпаться в революцию, да еще на стороне эсеров? – спросил я, чтобы как-то ее отвлечь. Слушать исповеди и выяснять всю ночь отношения у меня не было никакого желания.
– Ты был прав, к нам на дачу каждое лето приезжал студент и привозил запрещенные книжки. Я прочитала «Овода» и возненавидела тиранов…
– Понятно, студент тебя соблазнил и втянул в подпольную работу.
– Нет, он был не такой, он женщинами не интересовался. К тому же я была совсем еще девчонкой. И вообще, его волновала только революция. Потом его казнили, – неожиданно кончила она свою романтическую историю.
– За что?
– За теракт. Они с товарищами совершил покушение на жандармского генерала. Я посчитала, что должна отомстить за него. Так и стала революционеркой. Как раз в это время произошла Февральская революция, власть захватила буржуазия…
– Тебя как звать? – спросил я.
– Товарищ Ордынцева.
– Фамилию твою я знаю, имя у тебя есть?
– Есть, Даша, только так меня уже давно никто не зовет.
– Так вот что, Даша, давай сейчас поспим, а утром решим, что тебе нужно делать дальше. И запомни, если останешься в эсерах, тебя большевики через пару, тройку лет расстреляют, как нечего делать.
– Что ты такое говоришь! – воскликнула Ордынцева. – Мы же союзники!
– Когда делят власть или деньги, про друзей и союзников забывают. Не веришь, прочитай, как проходила французская революция. А у нас все получается жестче. Представь, что будет, если тебе что-то придется делить с Телегиным? Он за красные штаны и кожаную куртку сегодня застрелил человека. Правда, такого же мерзавца, как и сам, но это не суть.
– Как застрелил?
– При тебе же разговор был, что бывший командир продотряда пытался бежать.
– Но ведь он был врагом революции!
– Все, – устало сказал я, – давай обо всем поговорим завтра.
– А можно, товарищ Алексей, я лягу к тебе поближе, а то мне холодно. Ты не думай, у меня только голова немытая, это чтобы, ну, понимаешь, чтобы товарищи не думали…
– Понятно, чтобы не приставали. Ладно, ложись, утро вечера мудренее.
Мы обнялись, чтобы было теплее спать, Даша еще несколько раз всхлипнула и мирно засопела.

Глава 5

Утром, когда я проснулся, Ордынцевой на топчане уже не было, она тихо, так что я не слышал, встала и ушла Одевшись, я заглянул в «столовую», там уже начали собираться на завтрак коммунары. Петь с ними я не хотел и отправился на улицу. Погода была сырая и прохладная, но дождя не было Я умылся у колодца по пояс, и только после этого вернулся в трапезную. Там уже были в разгаре песнопения. Товарищ Август успешно руководил хором и, когда прихожане допели последний революционный псалом, провел занятие политпросвета:
– Товарищи коммунары, – начал он свою важную в идеологическом отношении информацию, – наша доблестная Красная армия бьет проклятых беляков в хвост и в гриву! А так же и на международном фронте без изменений. И, вообще, скоро грянет мировая революция
Доведя до сведений присутствующих эту важнейшую политическую информацию, товарищ (Телегин) Бебель несколько слов добавил о внутреннем положении в коммуне.
– Покамест наши любимые товарищи сражаются и льют свою дорогую кровь, отдельные наши коммунары продолжают пьянствовать и предаваться. Это недопустимо. Седни ночью, например, товарищ Перетыкин, хоть он и есть беззаветный боец невидимого фронта, допустил. Мало того, что он по пьяному делу снасильничал над товарищем Надькой Зарубиной, которая есть не б…дь, а, напротив, наш товарищ и соратник, он пропустил убежание наших заклятых врагов с продотряда. С этим, товарищи, надо кончать раз и навсегда. Во имя товарищей Карла Маркса и Фридриха Энгельса, аминь.
Ритуал с ложками повторился, и коммунары набросились на пшенную кашу с прежним задором.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39