У меня самого всю штанину залило кровью, и в голове была почему-то одна мысль, как теперь одна Даша сможет дотащить до пролетки раненого.
Ордынцева была легка на помине. Прибежала со своим маузером и с ужасом уставилась на меня.
– Что случилось? – задыхаясь то ли от волнения, то ли бега, спросила она. – Кто здесь стрелял?
– Тетенька, помоги, – попросил сидящий на земле подросток. – Он меня убил!
– Кого убил, – спросила Ордынцева, только теперь увидев раненого парнишку.
– Этот, – ответил он. – За что он меня убил?!
Пока суд да дело, я проковылял к пролетке и присел на ступеньку. Нога сделалась деревянной. Боли пока не было, но место ранения уже горело как будто обожженное. Штаны у меня были единственные, поэтому я не стал их резать, не стесняясь, спустил и осмотрел рану. Все бедро было перепачкано кровью. Пуля пробила мышцу рядом с тазобедренной костью и выворотила ее на выходе. Кровь из раны хлестала струйкой, как из водопровода.
– Так тебе и надо, гад! – опять сказал парнишка, – Жаль я тебе в пузо не попал!
– Ты можешь сказать, что произошло? – спросила бледная, растерянная Ордынцева. – Он говорит, что ты его убил.
– Правильно говорит, а если сам не подохнет, то добью. Этот гаденыш хотел попасть мне в живот и полюбоваться, как я буду умирать.
– Мальчик, это правда?! – взволнованно воскликнула Даша.
– Дай сюда рубашку! – заорал я, прерывая ее расследование. – Нашла время болтать!
– Тетенька, где мой тятя? – опять заныл парень. По-моему, только после этого вопроса до Ордынцевой дошло, кто такой раненый подросток, и что у них вообще за семейка. Она торопливо сняла куртку, свою солдатскую рубаху и оторвала от нее почти всю полу. Меня уже начало лихорадить. Наверное, просто от страха последствий ранения. Я как смог перевязал рану и только после этого перевел дух.
– Ты сможешь одна довести того человека? – спросил я, имея в виду раненого.
– Конечно, смогу, – решительно сказала она и, больше не отвечая на мольбы парнишки пожалеть его, пошла обратно в лес.
– Дяденька, ты почему меня застрелил? Мне ведь больно! – опять взялся за меня осиротевший ублюдок.
Я расслабился и попытался сосредоточиться на ране. На подростка старался не смотреть. Он лежал на земле и скулил.
– Зачем ты в меня стрелял? – спросил я его только для того, чтобы что-нибудь сказать.
– Просто так. Хотел посмотреть, что будет! – ответил он, глядя на меня плачущими глазами.
Меня такая любознательность просто взорвала:
– Посмотреть! Ты лучше заткнись, гаденыш, пока я тебя не пристрелил1
Моя неприцельная пуля попала ему в плечо, ближе к ключице и при минимальной помощи он вполне мог через неделю поправиться. Но помогать ему я не хотел, да и не мог.
Подросток посмотрел на меня затравленным зверьком и умолк. Мне показалось, что у него не появилось и тени сомнения в своей неправоте. Я перестал обращать на него внимание и занялся собой. Пока не вернулась Ордынцева, занимался самолечением и вскоре мне стало немного лучше. Во всяком случае, кровь перестала сочиться сквозь повязку.
Наконец показалась Даша вместе с раненым. Тот шел медленно, и было видно, как он с трудом переставляет негнущуюся ногу. Наконец, они добрались до экипажа.
– Ты сможешь править лошадьми? – спросил я, вставая с подножки, на которой сидел все это время.
– Наверное, – ответила она. – А это очень сложно? А, я знаю, как! Нужно тянуть вожжи и кричать: «Но»!
С ней было все ясно.
– Посади человека на сидение и помоги мне влезть на облучок, – попросил я. Кроме как на себя, рассчитывать мне было не на кого.
Раненый стоял, держась рукой за борт пролетки и смотрел на нас с нескрываемой теплотой.
– Меня зовут Опухтин, – представился он. – Илья Ильич.
– Дяденька, – опять заныл подросток, обращаясь теперь к новому участнику действия, – вон тот мужик меня ранил и еще грозился убить!
Опухтин посмотрел на него, выпрямился и ухватился сразу побелевшей от напряжения рукой за поручень пролетки. Разбитое лицо его стало бледным и страшным.
– Ты, ты, это ты! – заговорил он, путаясь в словах.
Мне показалось, что у него начинает сносить крышу. Ко всем злоключениям нам не хватало еще сумасшедшего.
– Это он их убил! – почти впадая в обморочное состояние, бормотал Опухтин, показывая пальцем на паренька.
– Кого их? – спросила Даша, не менее меня удивленная странным поведением раненого.
– Он моих товарищей заколол штыком! – закричал раненый. – На моих глазах! В живот, и в горло!
– Врет он, это не я, это тятя с Васькой, – закричал подросток, начиная отползать от пролетки. – Они сами виноваты, тятя велел…
Что велел «тятя», парнишка не сказал. Он довольно шустро для раненного вскочил на ноги и, согнувшись, побежал в лес.
– Это он убил тех людей? – деревянным голосом спросила Даша.
– Он, он! Пожалуйста, не дайте ему уйти!
– Никуда не денется, – пообещала Ордынцев а, вытаскивая из кобуры маузер. Потом крикнула: – Стой, стрелять буду!
Паренек никак не отреагировал на окрик. Тогда Даша выстрелила в воздух.
Беглец остановился и мельком глянул назад. У него были стеклянные, мертвые глаза и оскаленные мелкие зубы. Он напомнил мне загнанного хорька.
– Вам всем не жить! – крикнул он и побежал, пытаясь добраться до первых деревьев.
– Стой, стреляю! – опять крикнула Ордынцева, как мне показалось, не зная, что дальше делать со своим пистолетом…
– Можно я? – взмолился раненый.
– Извольте, – ответила революционерка и передала ему оружие. Паренек успел отбежать уже шагов на двадцать, когда, придерживая правую руку левой, спасенный нами человек по фамилии Опухтин прицелился и нажал на спусковой крючок
– Мама! – успел закричать подросток и замолчал, словно захлебнувшись в звуке своего голоса.
Мы молча стояли и смотрели, как он лежит, тщедушный и мертвый, палач и жертва, теперь в одном лице. Ордынцева опомнилась первой и вынула свой маузер из руки Опухтина.
– Господи, ведь он почти ребенок! – прошептала она. – Каким зверем его сделали!
– Нам нужно ехать, – сказал я и напомнил, – Даша, помоги мне сесть на облучок.
Бедной революционерке пришлось попотеть, пока она помогла нам устроиться в пролетке. Я как-то умостился на облучке и, в обоих смыслах, взял вожжи в руки. Кони, напуганные выстрелом и запахом крови, сразу же пошли рысью. Я сидел на узкой скамье боком, упираясь здоровой ногой в подножку облучка так, чтобы не сползать вперед. Даша придерживала совсем расклеившегося Опухтина.
У меня от потери крови кружилась голова, и, когда колеса прыгали на ухабах, болью отдавало во всем теле. Но выдержать было можно, и я терпел, стараясь не стонать. После получасовой езды, наконец, кончился лес, и показались первые дома Троицка.
– Куда ехать? – спросил я.
– В Уком, – ответил Опухтин.
– Где он находится? – уточнил я вопрос.
– В центре, недалеко от церкви, – пояснила Даша, – поезжай прямо по дороге, я скажу, когда будет нужно остановиться.
– А какой-нибудь больницы здесь нет? – спросил я, предпочитая обычное лечение партийным дебатам на ту же тему.
– Есть, земская, но доктора расстреляли как контрреволюционера. Там теперь остался один фельдшер, он большевик и в медицине плохо понимает, – сказал Опухтин вполне искренне, видимо, безо всякой задней мысли, но получилось у него очень двусмысленно.
– Все-таки лучше сначала заедем в больницу, нам нужно обработать раны.
Город за последние семьдесят лет, что я здесь не был, вырос, появились даже боковые улицы, но он оставался все тем же провинциальным и одноэтажным. Даша сказала, где поворачивать. Мы въехали в переулок и оказались возле небольшого больничного комплекса, состоящего всего из трех строений. В одном, как объяснил Илья Ильич, располагалась амбулатория, в большем, стоящим в глубине двора доме, больничные палаты и в третьем – квартиры расстрелянного доктора и здравствующего большевика-фельдшера.
Кругом все было заброшено и пустынно. Нас никто не вышел встречать, и Даше пришлось отправиться на поиски медперсонала. Она поочередно колотила во все запертые двери, пока, наконец, не добилась, чтобы ее услышали. Из «квартирного корпуса» вышел высокий, сутулый мужчина с заспанным, несмотря на дневное время, лицом, и спросил сиплым, простуженным голосом, что нам нужно.
– Товарищ Нестеров, – окликнул его Илья Ильич, – это я, Опухтин. Нам нужна медицинская помощь! Мы раненые!
Нестерова сообщение ничуть не взволновало, он зевнул, не прикрывая рта рукой, и, не интересуясь, кто ранен и куда, посоветовал:
– Так вам нужно ехать прямо в губернию, здесь все равно ничего нет.
Глядя на заспанного товарища, я понял, что без эффективного вмешательства извне он ни за что не проснется, и попросил Ордынцеву:
– Помоги мне спуститься
Она подошла к пролетке и подставила мне плечо Я сполз с сидения и кое-как добрался до земли. Такое самоуправство товарищу Нестерову явно не понравилось, и он чуть шире приоткрыл небольшие глаза.
– Говорю, ничего здесь нет! Езжайте в губернию!
Я ничего ему не ответил и, опираясь на Дашино плечо, доковылял до крыльца, на котором по-прежнему стоял фельдшер Особых задумок, чтобы привести его в чувство, мне не требовалось. У меня давно накопился большой и, главное, разнообразный опыт общения с отечественными придурками
– Ты знаешь, товарищ доктор, – намеренно повысив его статус, процитировал я речь бандита Бени Крика из одесского рассказа Иосифа Бабеля, – что на всякого доктора, даже доктора философии, приходится три аршина земли?
– Чего? – вытаращился на меня Нечаев – Это ты о чем, товарищ? Вам конкретно, по-партийному сказано, ехайте лечиться в губернию!
Понимая, что с литературной классикой немного перемудрил, я пошел другим, конкретным путем – вытащил из кармана наган, взвел курок и выстрелил точно над головой товарища Нечаева в притолоку его казенной квартиры.
Как и ожидалось, фельдшер проснулся быстро и окончательно. Он даже выполнил элемент утренней гимнастики, присел на месте.
– Ты, над кем, вошь тифозная, трубка клистирная, надсмешки строишь? – опять используя классические образцы советской изящной словесности, истерически возвышенным голосом продолжил я свой монолог. – Над дореволюционным большевиком издеваться вздумал? Мы что, даром Царицын брали и кровь мешками проливали?!
В подтверждение своего обиженного состояния я еще два раза выстрелил из офицерского нагана мимо головы фельдшера.
– Чтобы йод, бинты и спирт немедля предоставил, а то у меня и на тебя, скрытая контра, еще одна найдется пуля.
– Товарищ! Помилосердствуй! – закричал пробудившийся фельдшер. – Я же не знал, что ты наш большевик! Все предоставлю в лучшем виде, окромя спирта! Его, клянусь, нет ни капли, весь на лечение вышел!
– Ну, смотри, если обманул, в расход пущу! – сказал я, временно прекращая истерику и стрельбу. – Теперь помоги раненому товарищу и смотри у меня, контра! Сволочь!
Как всегда бывает при правильном менеджменте, все тотчас ожило и показало хороший темп и ударную работу.
Появились даже сторож и две санитарки, толстые бабы, похожие одна на другую, хотя и были разного цвета, роста и толщины. Нас с Ильей Ильичем они на руках отнесли в амбулаторию, куда спустя минуту влетел товарищ Нечаев с литровой бутылью йода и перевязочными материалами.
– Ты, товарищ, не думай, – говорил он, бережно снимая мои самодельные бинты, – мы для героя революции, чего хочешь! Сразу бы сказал, кто ты, а то тут всякие, кому не попадя ходят, от работы отвлекают!
Выплеснув запас энергии, я уже привял, тем более, что больно мне было безумно. Неумелый фельдшер как мог обработал рану, и я даже на несколько минут потерял сознание. Очнулся уже на больничной кушетке в пустой палате. Товарищ Нечаев остался заниматься Опухтиным, а встревоженная Даша сидела рядом и держала меня за руку.
– Тебе плохо? – спросила она с непривычной теплотой в голосе.
– Теперь лучше, – соврал я. – Не беспокойся, у меня раны быстро заживают. А как с Опухтиным?
– Фельдшер говорит, что у него легкое ранение, только его сильно побили.
Что говорит товарищ Нечаев, мне было совершенно все равно, а вот то, как на меня смотрит товарищ Ордынцева, тронуло. Я протянул к ней руку и погладил круглое колено в поношенных солдатских галифе. Она смутилась и накрыла мою руку ладонью.
– Тебе правда лучше? – спросила она, как мне показалось, только для того, чтобы что-то сказать.
– Наклонись ко мне, – попросил я.
Она наклонилась, и я поцеловал ее в щеку. Даша посмотрела прозрачными глазами и покраснела.
– Не надо, вдруг кто-нибудь увидит! А ты мог его убить? – переменила она тему.
– Кого, фельдшера? Нет, конечно, это я провел с ним воспитательную работу.
– Ты знаешь, меня напутал тот мальчик. Откуда у подростка такая жестокость?
Я мог сказать многое, и то, что революция разбудила у людей самые полярные чувства и то, что такие выродки встречаются значительно чаще, чем принято считать, и теперь настали их дни, когда можно реализовать самые сокровенные, скрытые в подсознании мечты и чаянья.
Но все такие разговоры попахивали психоанализом и были не для начала двадцатого века и, тем более, не для этого сурового времени К тому же меня самого немного смущал нравственный аспект случившегося. Конечно, мальчик был моральным уродом, и вырасти из него могло только чудовище, но сразу же вспомнилась чистая слеза ребенка, так что пришлось обходить вопрос:
– Он сам жертва, – неопределенно сказал я.
Ордынцева удивленно на меня посмотрела:
– Но ведь он же убивал людей
– Его так воспитали.
– Значит, мы зря застрелили мальчика? – не очень огорченно спросила она.
– К сожалению, по-другому было сделать нельзя.
– Почему?
– Потому что он убийца, а за убийство человека нужно нести ответственность!
– Получается какой-то заколдованный круг!
– Никакого круга, все закономерно, – решительно сказал я, чтобы закрыть неприятную тему.
К счастью в это время санитарки внесли в палату перевязанного Опухтина, так что разговор прервался сам собой. Вслед явился сам Нечаев. Илья Ильич стонал и ругал фельдшера:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39