Я промолчал, подумав, сколько должна была испытать эта женщина, каждый день сталкиваясь с убийцей отца. Погладил ее горячую, скользкую спину.
– Иди ко мне, я хочу тебя пожалеть, – повторила Капа и, нагнувшись, поцеловала меня в губы.
Ее губы были мягкими и солеными. Поцелуй был скорее дружеский, чем любовный, и я ответил без мужской силы, с благодарной нежностью.
– Давай ляжем, – предложила она и потянула меня за руку к ближнему дивану. Мы легли, тесно обнялись и лежали просто так, безо всяких действий, чтобы не видеть убитого Акима и не потерять ощущения радости от светлого тепла бани и неги разгоряченных тел.
Спустя несколько минут мы разомкнули объятия и просто легли рядом, молчали, не касаясь друг друга.
– Я дочь сельского священника, отца Федора, – неожиданно сказала Капитолина, – жила при родителях, пока не началась революция. После этого все у нас поломалось.
Она замолчала и внутренне напряглась от каких-то своих воспоминаний. Спустя минуту мышечная волна или, вернее будет сказать, спазм, пробежал по ее красивому сильному телу. Капа легла на спину, вытянулась и, не мигая, смотрела на низкий деревянный потолок.
– Когда начали реквизировать церковное имущество, пришли с обыском и в наш храм. Тогда-то я и приглянулась товарищу Трахтенбергу.
Я ничего не спрашивал и не подгонял рассказ, сочувственно молчал, чувствуя рядом ее живое, горячее тело.
– Он хотел на мне жениться, во всяком случае, пришел к отцу с таким предложением. Сказал, что за комиссаром я буду, как за каменной стеной. Отец его прогнал, а через две дня приехал Ревтрибунал, папу обвинили в контрреволюционном заговоре и застрелили прямо возле церкви. Сделал это Аким.
Что случилось дальше, Капа рассказывать не стала. То, что с ней произошло, было понятно и так: разорили семью и под угрозой расстрела или высылки принудили стать проституткой
– А вторая девушка, Алена? – спросил я.
– Ее семья умирала с голоду, и, чтобы спасти остальных детей, отец продал Аленку за зерно комиссарам, – уложила в одну фразу целую человеческую драму Капитолина.
Потом мы долго лежали молча. Ни о каких любовных порывах больше не могло быть и речи. Мне нужно было встать и найти Ордынцеву, хотя она могла и сама постоять за себя, но мало ли какая дурь втемяшится в голову товарищу Опухтину. Однако, Капитолина не шевелилась, и я чувствовал, что сейчас крайне ей необходим. Потому тянул время, лежал, молчал и давал ей время прийти в себя.
– Почему ты отказался от меня? – вдруг спросила она, поворачиваясь на бок.
Вопрос был неожиданный, и просто на него было не ответить. Потому я не стал мудрить, объяснил просто и понятно:
– Не хотел, чтобы вы меня возненавидели, как остальных мужчин, с которыми вас принуждают спать.
– Нет, – подумав, ответила она, – ненавижу я одного товарища Трахтенберга. Да вот еще раньше ненавидела Акима. Но вы правильно сделали. Грех все это и блуд. Гореть мне в гиене огненной, как блуднице Вавилонской.
– Глупости все это, – сказал я. – В чем тут ваша вина, в том, что решили жить, а не умереть? Господь простит невольный грех, если вообще такое можно назвать грехом.
– Не скажите, – задумчиво ответила она, – иногда и меня смущала похоть.
Слово «смущала», в этом случае было неточно и неправильно, но я не стал углубляться в теологические и филологические тонкости, погладил ее круглое плечо и встал с дивана:
– Нужно идти. Ордынцева осталась одна в доме, боюсь, как бы Илья Ильич чего-нибудь ей не сделал.
– Он сейчас с Аленой, ему не до вас. К тому же Опухтин расстрелами не занимается, это работа Акима.
– Нашел же время прислать его, – сказал я и кивнул я в сторону входной двери.
Упоминание об убитом стороже заставило вспомнить о том, что он по-прежнему лежит тут же у порога.
– Что с ним делать? – спросил я. – Не оставлять же его в бане.
– У них здесь рядом есть место, где они топят убитых. Пусть покормит рыб вместе с теми, кого убил.
Мы оделись и не без труда в четыре руки дотащили здоровенного, тяжелого сторожа до омута где покоились расстрелянные им же «контрреволюционеры» Когда мы вытаскивали его из бани, я старался не смотреть в обезображенное пулей и смертью лицо. Потом в темноте ночи, это стало неактуально.
Для тайного и быстрого погребения врагов революции здесь существовали специальные наклонные мостки из продольных досок, начинающиеся на берегу и на несколько метров уходившие в озеро. В их конце лежало два куска известняка с привязанными к ним веревками.
– Нужно привязать к Акиму камень, а то через несколько дней всплывет, – деловито сказала поповская дочка.
Так долго я оставаться здесь не собирался, но спорить не стал. Превозмогая отвращение, кое-как привязал груз к толстой шее и по мокрым, скользким доскам спихнул тело в воду Оно упало с громким всплеском, и по озеру пошли круги, хорошо видные в лунном свете. Капитолина перекрестилась, но ничего приличествующее случаю из священного писания не сказала.
– Пойдемте в дом, – сказал я, – посмотрим, что там делает товарищ Опухтин.

Глава 10

В пустой гостиной по-прежнему ярко горели большие керосиновые лампы. Уходя, их даже не притушили. В самом доме было тихо.
– Где ночует Ордынцева? – спросил я Капу.
Она молча взяла меня за руку и повела в неосвещенную глубь дома, Мы прошли каким-то коридором и поднялись по лестнице на антресольный этаж.
– Это здесь, – шепотом сказала Капитолина, останавливаясь около невидимой в темноте двери Я нашарил ручку замка и неслышно нажал ее вниз. Дверь тихо подалась и в образовавшуюся щель стала видна небольшая комната с узкой кроватью у стены и столом возле окна Кровать была разобрана и измята, но на ней никого не было
– Ее здесь нет, – шепотом сказал я Капе – Где она еще может быть?
– Посмотрим в комнате Ильи Ильича, это внизу, – подумав, сказала она – Мы с Аленой живем вместе здесь наверху, в соседней комнате.
– Может быть, она там, давайте посмотрим.
– Давайте, – согласилась Капа.
Мы подошли ко второй невидимой двери, которую открыла уже она сама. Здесь тоже никого не оказалось.
– Значит, Алена у Ильи Ильича, – решила Капитолина – Там же, наверное, и твоя подруга.
Мы вернулись к лестнице, спустились вниз и остановились у закрытой двери, из-за которой были слышны голоса.
– Погоди входить, – попросила Капа, – послушаем, о чем они говорят.
В этом был резон, и мы прижались с двух сторон к дверной щели. Слышимость оказалась отличная.
– Ты все равно, товарищ Ордынцева, отсюда просто так не выйдешь1 – напористо говорил Опухтин. – А смиришься, будешь послушной, может, я тебя и пожалею! Чем плоха здесь жизнь, спроси хоть у Аленки, чего ей тут не хватает? Баба ты или не баба?
– Вы за это ответите, Опухтин, – упуская извечное дополнение «товарищ», резко ответила Даша, – я уже не говорю, что вы предали идеалы революции У вас их, похоже, никогда не было Но за то, что вы здесь творите, вас нужно поставить к стенке!
– Ты, что ли, меня к стенке поставишь, морда эсерская? Даже если ты вернешься в свой Губком, все равно тебе пути дальше Чеки не будет А там с тобой долго говорить не станут, сразу поставят к стенке Мне только слово сказать, от тебя ничего не останется!
Разговор ненадолго прервался, после чего послышались женские стоны Я хотел уже войти в комнату, но Капитолина меня удержала:
– Это он с Аленой балуется, нарочно твою подругу заводит. Погоди еще минуту.
Действительно опять послышался довольный голос Опухтина:
– Ну что, хочешь, так же и тебе сделаю? Сладко тебе, Аленка?
– Ох, сладко, Илья Ильич, – фальшивым голосом ответила девушка.
– А давай я тебя посеку! – предложил Опухтин.
– Посеки, Илья Ильич, это мне тоже в сладость!
Послышались громкие шлепки и теперь уже не искусственные, а натуральные женские стоны.
– Куражится, – шепотом прокомментировала Капа, – это его любимая забава, уважает баб посечь, без этого ему блуд не в сласть.
Удары делались все громче, стоны начали переходить во вскрики.
– Прекратите издеваться над женщиной, вы, палач! – закричала Ордынцева.
– Не любо смотреть? А самой плетку попробовать любо? Мало вы нашей кровушки, господа чистые, попили! Теперь наш черед! Аленка, сдирай с нее одежу!
Даша пронзительно закричала.
– Погоди еще минуту, – попросила Капитолина, до боли сжимая мне руку. – Он теперь с наганом сидит, может выстрелить. Я скажу, когда можно.
– Уберите от меня руки, что вы делаете! – опять закричала Даша, теперь уже испуганно.
– Ори, ори, это мне только в радость! – воскликнул со смешком Опухтин. – Аленка, разводи ей, твари, ноги! Люблю, когда орут! Вы, господа, мне за все заплатите!
– Иди, – подтолкнула меня Капа, – теперь можно!
Я неслышно открыл хорошо смазанную дверь и вошел в комнату. Спиной ко мне стоял коротконогий, с провисшими боками Илья Ильич с плеткой в руке. Связанная, как будто распятая, Ордынцева в порванной или порезанной в лоскуты одежде лежала поперек широкой кровати. Голая Алена, упираясь ей в колени, старательно разводила ноги.
– Шире, шире! – приказывал Илья Ильич, от нетерпения похлестывая себя плеткой по ноге. – Во! Так! Хорошо!
Первой меня увидела Алена, вскрикнула и отпустила Дашины колени. Та, извиваясь, пыталась освободиться от веревок, которыми были прикручены ее запястья к металлическим спинкам кровати. Как только девушка отпустила Дашины ноги, она тотчас отшвырнула растерявшуюся Алену ступней.
– Ах ты, тварь! Б…дь! – взвыл Опухтин и замахнулся плетью на отлетевшую на середину комнаты девушку.
Я поймал конец плети, ударил его ногой под колено и с такой силой рванул назад, что не ожидавший нападения Илья Ильич упал на спину, глухо ударившись затылком об пол. Уже лежа на спине, он увидел и меня и Капитолину. От ужаса глаза его округлились, он что-то хотел сделать или сказать, но ничего не смог из себя выдавить и застыл на месте, опадая своей возбужденной плотью.
Наконец, он собрался и заговорил быстро и неразборчиво:
– Товарищ Алексей! А мы тут хотели немного побаловаться, Ты прости за Ордынцеву, но она сама ко мне пристала. Сам знаешь, все они б…и! Если хочешь, я тебе всех отдам, делай с ними что захочешь! Они все умеют, их товарищ Трахтенберг научил! Мы же с тобой товарищи по партии! Эсеров сейчас везде арестовывают, как ренегатов! Ее все равно в расход пустят, а мы с тобой хоть натешимся!
Чем яснее Опухтин понимал, что меня ему не пронять, тем торопливее и бессвязнее он говорил. Теперь, когда от ужаса перед смертью его торчащее естество опало и съежилось, он перестал походить на пьяного фавна, а начал смахивать на обыкновенного паука.
– Алексей, развяжи меня, – трезвым, злым голосом потребовала Даша.
Однако, я не спешил отворачиваться от павшего героя, который, елозя по полу голой спиной, пытался доползти до кресла, на котором лежали его одежда и наган.
– Замри! – приказал я, а так как Илья Ильич не послушался и, продолжая что-то возбужденно бормотать, сделал еще одно движение в сторону оружия, пошел по недавно проторенному пути, влепил пулю в пол точно ему между ног.
Опухтин взвыл от ужаса и уставился на меня стеклянными глазами.
– Капитолина, развяжите, пожалуйста, Дарью Александровну, – попросил я.
Капа подошла к кровати и начала развязывать напутанные узлы. Все оставались на своих местах и ждали, когда она кончит возиться с веревками. Наконец, Даша вырвала из петли руку и села, инстинктивно прикрывая обнаженное тело остатками одежды. Илья Ильич, не шевелясь, лежал в той же «развратной» позе, только переводил умоляющий взгляд с одной женщины на другую, вероятно, надеялся, что они за него заступятся.
Алена, которую Ордынцева оттолкнула ногой к противоположной стене, застыла на месте, видимо, не зная, что ей делать. Наконец, Капа справилась со второй веревкой, и Даша встала, растирая затекшие запястья.
– Так я сама к тебе пристала, товарищ Опухтин? – спросила она, брезгливо рассматривая поверженного в прах хозяина.
– Товарищи, товарищи, не нужно делать поспешных выводов! – ответил он, садясь и принимая пристойную позу. – Каждый человек может ошибиться!
– Я сейчас тоже ошибусь! – угрюмо отреагировала на это странное в такой ситуации заявление Ордынцева, подошла к креслу, на котором лежало платье Ильи Ильича, и взяла его наган.
– Товарищ Ордынцева, вы не сделаете это! – воскликнул Опухтин. – Я зампред Укома, вы ответите перед нашей партией за самоуправство!
Наблюдать, как голый, сидящий на полу Опухтин пытается превратить разборку его полового бандитизма в партсобрание, было так смешно, что я не удержался от улыбки. Даша взвела курок и пристально смотрела ему в лицо. Мне стало интересно, сможет ли она выстрелить в безоружного, голого человека, даже такого негодяя, как Опухтин.
– Дарья Александровна, я умоляю вас! – сказал он, дрожащим голосом. – В конце концов, вспомните о партийной солидарности и терпимости!
Не знаю, что вспомнила в этот момент Ордынцева, но мне уже стало ясно, что выстрелить она не сможет Я и сам не знал, что дальше делать с нашим бывшим товарищем.
– Всем одеться, – приказал я.
Наше странное собрание слишком напоминало прелюдию к групповухе. Первой откликнулась Алена, торопливо натянула на себя розовую шелковую рубашку, в которой стала казаться еще более привлекательной, чем совсем без одежды. Опасливо глядя на Ордынцеву, Илья Ильич начал, елозя задом по полу, подтягиваться к креслу со своей одеждой. Одна Даша оказалась не у дел в своем располосованном на лоскуты солдатском обмундировании.
– Есть у вас здесь нормальная женская одежда? – спросил я Капитолину.
– Есть, – ответила она, оценив взглядом Дашу. – Пойдемте, товарищ, в гардеробную, – сказала она, делая приглашающий жест рукой; Ордынцева кивнула и обе женщины вышли из комнаты.
Пока их не было, Опухтин успел одеться и неприкаянно стоял у кресла, не решаясь сесть. Я не обращал на него никакого внимания, говорить нам было не о чем, а выслушивать лживые оправдания было бессмысленно. Даши и Капы не было уже минут двадцать, но в комнате ничего не менялось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39