Так что, наверное, никакой особой разницы между этими двумя заведениями нет, ну разве что постоялый двор обычно побольше, с просторной конюшней да амбарами для товаров.
Постоялый двор Ефимия оказался именно таким, каким и представлял его себе Раничев, — основательным, выстроенным из обхватистых бревен, с высоким частоколом и надежными воротами из крепкого дуба. Учуяв чужих, за воротами утробно забрехал пес.
— То Елмак, — обернувшись, пояснил Лукьян. — Кобелек знатный!
— Кого там черти несут на ночь глядя? — зазвенев цепью, довольно-таки нелюбезно осведомились со двора.
— Я это, дядько Ефимий, — отрок немедленно подал голос. — Лукьян, что дрова тебе колол вместе с Барбашем и Варфоломеем.
— Лукьян? — переспросили во двора, кажется, озадаченно. — Барбаша помню, как же, ладный такой парень, кудрявый… Варфоломея помню — все со слугой лаялся, а вот Лукьяна… Лукьяна — нет. Не помню такого. Поди прочь, паря, не то собак спущу!
— Да ведь я ж с ними тож был, — чуть не плача, обиженно воскликнул Лукьян. — Худющий такой, светлоголовый…
— Светлоголовый, худющий? А, сметану еще у меня разбил, в крынке! Теперь вспомнил.
— Вот и славно! Только это… сметану-то не я разбил, дядько Ефимий, сметану — Барбаш…
За воротами загремели засовы.
— Ну слава те господи! — усмехнулся Иван. — И порядки же тут! До чего дожили, купца на постоялый двор не пускают! Что ж, выходит, кабы не ты, парень, так мне б на улице ночевать?
Распахнувшаяся было створка тут же и захлопнулась.
— Эй, так ты не один, Лукьяне? — осторожно осведомился хозяин.
— Знакомец один со мной.
— Что за знакомец?
Раничев раздраженно пнул носком сапога в ворота Вся эта канитель под усилившимся к ночи дождем стала ему, мягко говоря, слегка надоедать.
— Иван Козолуп, гостиной сотни человек из Звенигорода, — громко произнес он. — Так-то в Угрюмове гостей встречают! Вот псы…
— А ты не лайся, — спокойно посоветовали из-за ворот. — Ежели, говоришь, из Звенигорода — так кого там еще из торговых людей знаешь?
— Рзаева Селифана знаю, — усмехнулся Иван. — И еще кой-кого.
— Хватит и Селифана — человек известный… Лукьян, купчина один с тобою?
— Один.
— А слуги, приказчики где?
— Я сам приказчик, — с угрозой крикнул Иван. — Давай или открывай, или мы пошли отсюда.
За воротами вдруг взожгли факел — видно было, как заиграло пламя. Чуть скрипнув, отворилась створка ворот, из-за которых высунулась длинная рука с факелом, освещая вытянутое лицо отрока и Ивана. Вслед за факелом показался угрюмого вида мужик в засаленной рубахе и небрежно наброшенном на дюжие плечи кафтане, с бородой лопатой и спутанными, лезущими на самые глаза волосами. Левый глаз был заметно меньше правого, то ли подбит, то ли просто прищурен.
— Теперя вижу, кто, — внимательно осмотрев гостей, кивнул мужик. — Ну, заходите.
— Вот, благодарствуйте! — вслед за отроком заходя во двор, съерничал Раничев. — Уж и не чаяли.
Мужик — по всей видимости, это и был сам хозяин — обернулся:
— Что, Лукьяне, неохота в сырой землянке спать? Лукьян замотал головой и честно признался:
— Неохота, дядько Ефимий.
— А батько что ж? Аль у Яромиры-вдовицы спит?
Вместо ответа отрок лишь густо покраснел. Ефимий, передав факел подскочившему слуге — не слабому малому с оглоблей, — взошел на крыльцо и сделал приглашающий жест:
— Прошу, господине. Сейчас разбужу бабу — поесть сготовит. — Не дожидаясь ответа, Ефимий скрылся в сенях. — Эй, Фекла, мать твою итит! А, встала уже… Давай, спроворь чего поснидать господину… Да нет, это не Лукьяшка господине, эвон, окромя него тут и еще гость есть. Из купцов, говорит, из Звенигорода.
Ведомый слугой Раничев вошел в избу, оглянулся на пороге, покосившись на прислоненную к частоколу оглоблю, на крепкий засов, на кудлатого, ростом с теленка, пса. Усмехнулся:
— Однако, врагов каких ждете?
— Хватает тут лешаков, — угрюмо отозвался слуга. — Стену-то еще не выстроили, вот и шляется в город кто ни попадя, Шалят по ночам-то!
— Ты про что это, Антип? — вошедший в горницу хозяин подозрительно посмотрел на слугу. Тот потупился:
— Говорю, всяких пришалимков полно в граде.
— И то, — Ефимий кивнул. — Почитай, каждую ночь кого-нибудь да угробят. Меня вон раза три чуть не спалили, с тех пор и пасусь.
— А кто шалит-то? — садясь на длинную лавку, заинтересованно спросил Раничев. — Ордынцы иль гулямы остались?
— Да какие, к черту, ордынцы, — замахал руками хозяин. — Свои. Боярина Колбяты холопы, уж про то многие знают, да молчат — боятся. Сам же Колбята их и посылает — татьбой промышлять да верстати насильно в холопство. Жаловаться бесполезно — сын-то Колбяты у самого князя в любимцах ходит. Ты, господине, зря один-то.
— Да поотстали слуги.
— Так и ты не торопися! Не то, не ровен час… — Ефимий покачал головой. Погладив бороду, перекрестился на образа — то же самое тут же проделали и Лукьян с Иваном, — пододвинул к столу скамью, уселся. Видно, не терпелось переговорить с новым человеком. Общение с хозяином входило и в планы Раничева — вполне могло помочь делу. Потянув носом воздух — от печи, где хлопотала хозяйка, вкусно пахло топленым молоком и мясом, — Иван сглотнул слюну, улыбнулся, посетовал:
— Давненько в пути, и поговорить не с кем. Хозяин постоялого двора скосил глаза на Лукьяна, шевельнул пальцами:
— Брысь.
Шмыгнув носом, отрок послушно вскочил с лавки.
— На сене поспишь, — кивнул ему Ефимий. — В овине. Инда краюшку у хозяйки возьмешь да щец вчерашних… Фекла, не все псу вылила?
— Да есть еще.
— Повезло тебе, паря!
— Спаси тя Бог за доброту твою, дядько Ефимий! — низко поклонился Лукьян. В ржавой, слишком большой для него кольчуге он чем-то напоминал взъерошенного воробышка.
Раничев поднял глаза — отрока бы тоже нужно порасспросить.
— А пусть сидит. — Улыбнувшись хозяину, Иван вытащил из калиты дирхем, катнул по столу. — На три дня тебе, Ефиме.
Ефим улыбнулся, ловко поймав сребреник, попробовал на зуб, рассмотрел в дрожащем свете свечей на высоком поставце. Ухмыльнулся довольно:
— Ишь ты — чисто ордынский!
— Тохтамыша-царя монетина, — кивнул Раничев. — Вернее, бывшего царя. В осаде-то тут был?
— Тут, — хозяин кивнул. — Едва упасся! На южной стене бился — скажу те, вон у эмира хороши вельми. Как прорвались в ворота — пожар начался, да вражины везде. Ну, мы с робятами их дожидаться не стали — в леса убегли, да и многие так же. Жалко, пожгли все, ну да Бог милостив — хоть сами живы остались.
— Знавал я когда-то Евсея Ольбековича, — грустно поддакнул Иван. — Слышал, погиб. Жаль.
— И не говори… — Ефимий вздохнул, обернулся. — Хозяйка, давай-ка сюда медку…
Взяв в руки принесенный супругой бочонок, разлил по чаркам — себе и гостям. Поднял:
— Упокой Господь его душу.
Выпили молча, закусили капустой с мясом. Лукьян закашлялся — видно, не привык к крепким напиткам. Раничев постучал ему по спине… да едва не поранил руку о разорванные железные кольца.
— Что ж ты кольчужку-то не снял, паря? Отрок молча опустил глаза. Ефимий ухмыльнулся, поглядел на супругу:
— Дай-ко рубаху старую парню… ту, что выкинуть намедни хотела.
Вздохнув, Лукьян с помощью хозяина стащил с себя кольчугу — латаную-перелатаную, давно не чищенную, расклепавшуюся у самого ворота.
Раничев глянул неодобрительно:
— Что ж ты кольчужицу-то свою не чистишь, изверг?
— А, — Лукьян отмахнулся, снимая грязный, в ржавых подтеках, поддевок. — И не моя она вовсе, общая. Да и соду с поташом на нее не выдают, и бочонок чистильный.
Иван аж присвистнул от такой наглости:
— Бочонок ему, гляди-ка! Соду… Что, песка в реке мало? Да на месте б воеводы вашего я за такую кольчугу… убил бы!
— Так ведь нет воеводы, — переодевшись в сухую рубаху, улыбнулся отрок. — Се летось еще уехавши к батюшке князю. А тот, говорят, гневался на воеводу сильно за что-то, в опале теперь Панфил Чога.
Раничев встрепенулся:
— Как ты воеводу назвал?
— Панфил Чога, — пожал узкими плечами Лукьян. — Воевода местный, и раньше еще, до разгрома, он тут был. Говорят — строгий.
Иван хохотнул:
— Строгий? Не то слово. Убить, конечно, не убил бы он тебя за такую кольчужку, но высечь бы велел преизрядно… Так, говоришь, у князя Панфил-воевода?
Лукьян обиженно мотнул головой:
— Ну да, у него. В Переяславле.
— Родичи у него там?
— Про то не ведаю, — осоловело хлопнул ресницами отрок. — Дядько Ефимий, а можно, я уже спать пойду?
Ефимий усмешливо хмыкнул:
— Что, сомлел, с меду-то? Иди-иди, спи… Мимо овина только не промахнись, Аника-воин!
Выпроводив трущего глаза парня, хозяин постоялого двора наполнил чарки по новой. Выпили.
— Ты про Панфиловых родичей спрашивал, — смачно захрустев капустой, напомнил Ефимий. — Своих-то у него, похоже, и нету — сгорели все в огнеманке, один Панфил и остался. Наместник покойный, боярин Евсей Ольбекович уж его привечал, так и Панфил в благодарность родичей его в Переяславле приветил. Только что толку? Опала, она опала и есть, хоть с родичами, хоть без них.
Раничев уже не слышал собеседника. Панфил Чога — Переяславль — родичи погибшего наместника — Евдокся! Такая вот цепочка выстраивалась. Неплохая, прямо скажем, цепочка, хотелось бы в нее верить… Да и почему же не верить? Переяславль, значит… Переяславль-Рязанский — резиденция князя Олега Ивановича, много кем из современных или почти современных Ивану историков поносимого, дескать — предатель земли русской. Во, понятие выдумали — земля русская! Хотя, впрочем, понятие-то было… скорее, конечно, культурное. Но ведь государства-то единого не было! И кто сказал, что у Рязани, у Смоленска, у Новгорода интересы с Москвой общие? Как раз-таки нет! Вон, Дмитрий Иванович, князь владимирский и московский, Донским прозванный, много чего хорошего для земли своей сделал, так и Олег Иваныч Рязанский для своей — ничуть не меньше, почто ж тогда предатель? И кого ж он предал? Дмитрия? Так Дмитрий ему вовсе не сюзерен! Новгород, Тверь, Стародуб, Смоленск, Муром? Москву если только… так и поделом, жадноваты московитские князья, властны, во чужо поле так и норовят забрести без стыда и чести. Отчего-то их только и называли Русью историки? Хм… Отчего-то? А по чьему заказу вся история-то писана? Вот и гуляют басни: Дмитрий Донской — освободитель от татар (ну да, как же!), а Олег Рязанский — предатель. Чушь, конечно, собачья. История для ПТУ. Однако, встречается, верят люди… Значит, возможно… да вполне вероятно… да — так и есть… Евдокся — в безопасности, в Переяславле, при дворе Панфила Чоги, воеводы, хоть и опального, но всем известного своей честью, а Олег Иваныч Рязанский тоже — чтоб ему ни приписывали горе-историки — человек чести, и принижать да примучивать опального воеводу не будет, тем более — родичей погибшего наместника, это уж совсем ни в какие ворота.
— А скажи, Ефимий, — Иван наконец оторвался от своих мыслей, — купец Ибузир ибн Файзиль не останавливался ли у тебя на постой месяца тому два назад?
— Ибн Файзиль? — Переспросив, Ефимий задумчиво пошевелил губами. — Ордынец, что ль?
— Нет, с дальнего юга гость.
— Не слыхал такого имени, врать не буду, — хозяин постоялого двора отрицательно качнул головой. — Да кто тут сейчас через нас поедет? Эвон, разруха-то! Погоди годков пять, уж тогда выстроимся, заматереем, леса, слава богу, за Окой-рекой хватит.
— Вот, за это и выпьем, Ефимий, — кивнул Иван. — За то, чтоб выстроились, заматерели, за то, чтоб все русские земли так!
— Хороший ты человек, Иване, — Ефимий выпростал из бороды остатки капусты. — Заглядывай, как будешь тут по купецким делам.
Раничев приложил руку к сердцу:
— Всенепременно, любезнейший.
Проводив гостя в людскую, хозяин постоялого двора выглянул на двор — приструнить лаявшего пса. И чего разлаялся? Может, чуял чужого в овине? Не замерз бы отрок, вона, кажись, холодает, да и дождь кончился. Может — и к зиме то? Покров-то уж прошел, а снега все-то не видать, одна слякоть. Ой, не дело тако, не дело.
Успокоив пса, Ефимий взял в сенях старую волчью шкуру и пошел к овину — накрыть спящего парня. На полпути передумал, вернулся — слишком уж много блох оказалось в шкуре, ну да ничего, скоро зима, бросить на мороз — вымерзнут. А отрок не замерзнет, ничего. Тепло в овине, вчера только разжигали очаг — подсушивали промокшее сено.

К утру посвежело, подморозило наконец, и очистившееся от туч небо засветилось лазурью. Давненько не видали уж угрюмовцы столь чистого небосвода, давненько не ласкали их светлые солнечные лучи, все дожди да дожди — обидно. Ну вот, наконец-то…
Раничев проснулся оттого, что просочившийся сквозь старый ставень сияющий луч ударил его прямо в левый глаз. Зажмурившись, Иван перевернулся на другой бок, захрустев накропанным сухой соломой матрасом, улыбнулся, открыв оба глаза, взглянул на низкий бревенчатый потолок. Задумался — где я? Судя по всему-в избе. Ага… Значит — дача. У него самого дачи нет, значит — у друзей. Вот выглянуть в окно — ежели напротив гараж, значит — у Веньки, а ежели старый сгнивший «москвич» — у Михал Иваныча. Еще правда один вариант был — у Макса, хозяина кафе «Явосьма», но куда у того выходили окна, Иван припомнить не мог, а потому не стал и напрягаться, просто прошлепал босыми ногами в сени да распахнув дверь, глянул во двор… И, хлопнув себя по лбу, тяжело опустился на мокрые ступеньки крыльца.
1 2 3 4 5 6 7