.. Герцогиня де Шеврез... - Он снова бросил ядовитый взгляд в сторону королевы. - Мы еще подумаем, как поступить с этой вздорной особой, развратной и злонамеренной. Я бы ее с превеликим удовольствием выслал, но боюсь, что половина мужского населения Парижа впадет в нешуточное уныние...
"Эх, если бы только мужчины... - подумал д'Артаньян. - Любопытно, что вы сделали бы с вашей супругой, мой король, знай вы все о госпоже де Шеврез?"
- Участью заговорщиков вовсе уж мелкого пошиба я не намерен забивать себе голову, - продолжал король. - Возьмите на себя и эту заботу, любезный кардинал... И без глупого милосердия, учтите! Что касается моего брата, герцога Анжуйского, столько сделавшего для разоблачения заговора...
Д'Артаньян, смотревший во все глаза, заметил: как ни старался юный герцог казаться спокойным и безразличным, во всей его фигуре чувствовалось напряженное ожидание и страх...
- Что касается моего брата, то я принял решение передать ему герцогство Орлеанское, после смерти последнего обладателя этого титула лишившееся сеньора, - продолжал король к огромному облегчению младшего брата и удивлению д'Артаньяна. - Отныне мой брат будет именоваться Гастоном, герцогом Орлеанским, каковой титул сохраняется за всеми его потомками мужского пола, а также, в предусмотренных законами королевства случаях, и женского...
"Ей-богу, это и называется - из грязи да в князи! - воскликнул про себя гасконец. - Орлеан - это вам не Анжу... Ну а я-то?"
Словно угадав его мысли, король повернулся к нему:
- Теперь о вас, шевалье... Неблагородно и неблагодарно было бы оставлять вас без заслуженной награды. Всесторонне обдумав все, я решил, в соответствии с вашим характером и пристрастиями, оказать вам честь... Отныне вы - гвардеец мушкетеров кардинала.
Он замолчал. Когда пауза затянулась недопустимо долго - потому что гасконец тщетно ждал чего-то еще, - сильные пальцы Ришелье сжали локоть д'Артаньяна, и тот, опомнившись, рассыпался в благодарностях, как и полагалось по этикету.
Он по-прежнему, закончив пышные цветистые изъявления благодарности и, ждал - хотя бы сорока пистолей, черт побери! Хотя бы перстня с пальца! Не обязательно с алмазом, лишь бы был с собственно его величества руки!
И не дождался. Король поднялся, а это означало, что аудиенция окончена, и только деревенщина может этого не понимать...
Шагая рядом с кардиналом по длинным коридорам Лувра, д'Артаньян горестно думал: "В самом деле, хотя бы полсотни пистолей прибавил к красному плащу, прах меня побери! Хороша милость, нечего сказать! Конечно, красный плащ - отличная вещь, но эту милость в состоянии оказать сам Ришелье, своей собственной волей... Волк меня заешь, как измельчали короли! В старинные времена, рассказывают, все было совершенно иначе. "Любезный д'Артаньян, - сказал бы какой-нибудь старинный король вроде Карла Великого, Пипина или Дагобера. - Жалую вас бароном, а в придачу владейте отныне всеми землями, что простираются от той реки до той вон горы, и горе тому, кто посмеет оспорить мою волю!" Нет, в старину люди умели одаривать по-настоящему - зато за них и дрались, как львы! Положительно, все мельчает! И короли тоже!"
У него даже зашевелилась еретическая мысль - а на ту ли лошадь он поставил. Д'Артаньян тут же прогнал ее, конечно. Дело было вовсе не в обиде на столь ничтожную награду - о награде он вообще как-то не думал, спеша тем утром в Пале-Кардиналь.
Дело было в короле. Точнее, в полном крушении провинциальных романтических представлений д'Артаньяна о столичном городе Париже, королевском дворце и человеке, восседающем на троне. Жизнь не имела ничего общего с теми красивыми картинами, что представляешь себе в гасконском захолустье. Совсем недавно ему казалось, что всякий король невероятно мудр и неизъяснимо справедлив, всякий наследный принц благороден и честен, всякая королева незамутненно чиста и добра, а окружающие их сановники и министры - сплошь светочи ума и олицетворение преданности. Ну, а если случаются досадные исключения, то виной всему злокозненные иностранцы вроде Кончини.
Сейчас эти беарнские благоглупости рассыпались прахом. Хуже всего было, что Рошфор оказался прав: побуждения особ королевской крови ничем по сути не отличались от грызни Планше и его братьев за мельницу, сами эти особы были мелкими, порой жалкими, и чем, скажите на милость, королева Франции отличалась от распутной женушки покойного г-на Бриквиля?!
Мрачнее тучи он сел в карету рядом с кардиналом - и долго молчал, пока Ришелье не повернулся к нему:
- Вы очень огорчены, д'Артаньян?
- С чего вы взяли, монсеньёр?
- Вы еще плохо владеете лицом, дорогой друг... Неужели вы всерьез рассчитывали выйти из Лувра бароном или кавалером ордена Святого Духа?
- Позвольте мне быть с вами откровенным, монсеньёр, - сказал Д'Артаньян. - Как-никак вы духовное лицо и мой наставник на жизненном пути... Нет, конечно, я не рассчитывал на баронство, но мне все же казалось, что награда будет другой... Или нет, не то... Я боюсь собственных мыслей, но мне представляется, что его величество словно бы даже не совсем понял, от чего мы его избавили... Мне показалось, он вовсе не считал себя хоть самую чуточку обязанным...
- Вы, положительно, умны, - сказал Ришелье после короткого молчания. - Сумели проникнуть в суть. Избави вас бог вести такие разговоры с кем-то другим кроме меня или, скажем, близких мне людей, но... Вы совершенно правы. Его величество попросту не понял, что следует вас поблагодарить. На его взгляд, все происходящее было совершенно естественно. Разве вы сами всякий раз благодарите своего слугу за поданные сапоги или вычищенную шпагу? То-то. Что поделать, д'Артаньян, быть благодарным - большое искусство и несомненное достоинство, а ими владеют далеко не все короли, поскольку обладание этими качествами означает совсем другой характер и... - Он поколебался, но все же закончил: - и совсем другой размах личности, ее, так сказать, масштаб...
Д'Артаньян, удрученный и растерянный от столь неожиданного и удрученного своего посвящения в интимнейшие секреты королевства, все же отважился спросить:
- Значит, вы полагаете, монсеньёр, что другой, не колеблясь, пролил бы иную благородную кровь?
Брошенный на него взгляд Ришелье был холоднее льда. Однако кардинал, несколько минут просидев в молчании, все же произнес:
- Как знать... Вполне возможно. Но, знаете ли, очень трудно порой пролить родную кровь, для этого требуется немалая сила воли, решимость и много других черт характера, которыми не все из ныне живых обладают. А впрочем, д'Артаньян... В характере государя нашего Людовика, поверьте, полностью отсутствует наивность. Ничего подобного нет. Вот и сейчас... С одной стороны, герцогство Орлеанское по некоему неписаному ранжиру гораздо выше герцогства Анжуйского, как капитан выше сержанта. С другой же... Анжу гораздо дальше от Парижа, его владелец чувствует себя вольготнее вдали от трона, к тому же Анжу обладает морским побережьем, и, если кто-то захочет беспрепятственно сноситься с заграницей, ему невозможно помешать. Там может высадиться целая армия. И замок Анжу - самая мощная крепость в долине Луары, иные из ее семнадцати башен достигают чуть ли не сорока туазов в высоту, а стены сложены из гранита. Меж тем замок Блуа, резиденция герцогов Орлеанских, - скорее роскошный охотничий дом без укреплений. Положительно, в характере Людовика нет наивности... Конечно, он... не похож на некоторых своих предков. Но что поделать, шевалье, если у нас с вами нет другого короля? Мир, увы, превратится в хаос, если люди станут сами решать, кто достоин ими управлять, а кто нет, если начнут всякий раз ломать заведенный порядок и нарушать существующие законы, как только тот или иной властелин перестанет их устраивать. Это было бы гибельно еще и потому, что сколько людей, столько порой и мнений... Вот так-то, друг мой. Нам с вами выпало на долю поддерживать существующий порядок, все равно, хорош он или изобилует недостатками, все равно, лев во главе леса или... Вы понимаете меня?
- Да, монсеньёр, - печально ответил д'Артаньян. - Что ж, вы, как всегда, правы... Это правильно. Но я-то - я, по крайней мере, получил плащ гвардейца, а вы и вовсе ничего не получили...
- Вы полагаете? - усмехнулся Ришелье. - Я, любезный шевалье, получил Францию, на какое-то время избавленную от долгой, повсеместной и кровавой смуты, - а это, можете мне поверить, само по себе награда... Вот и все обо мне. Теперь поговорим о вас. Qui mihi discipulus...
- Простите, монсеньёр?
- Ах да, я и забыл, что латынь - не самая сильная ваша сторона... - И Ришелье повторил по-французски: - Тот, кто мой ученик, обязан серьезно относиться к словам и предостережениям учителя... если только вы согласны числиться среди моих учеников.
- Почту за честь, монсеньёр!
- В таком случае, извольте поберечься, - сказал Ришелье. - Вы сами понимаете, кого против себя настроили. Готовьтесь к ситуациям, когда мое имя не сможет послужить щитом, а верных мне шпаг может не оказаться поблизости. Вам не простят Зюдердама и замка Флери, уж будьте уверены. Умерьте гасконский задор и будьте готовы к любым сюрпризам. Уклоняйтесь от дуэлей, насколько возможно, - да-да, вот именно! Ибо любая дуэль может оказаться не дуэлью, а предлогом для беззастенчивого убийства... или судебной расправы. Когда вы пойдете куда-нибудь вечером, пусть вас сопровождает слуга с мушкетом, а лучше двое. Выходя из дома, не поленитесь посмотреть вверх - на голову вам может обрушиться балка или камень. Мостик под вами может оказаться подпилен. В ваш стакан может быть подсыпан яд. Вообще, старайтесь без особой нужды не выходить из дома даже светлым днем - и пореже оставаться в одиночестве даже в центре Парижа. Бойтесь женщин - они губили даже библейских богатырей... Запомните все это накрепко, речь идет о вашей жизни...
- Разумеется, монсеньёр, - почтительно ответил д'Артаньян.
Но мы с прискорбием должны сообщить читателю, что гасконец, подобно многим сорвиголовам столь юного возраста и неуемной бравады, посчитал эти предостережения чрезмерно преувеличенными, а опасения кардинала - излишними. В конце концов он, по его твердому убеждению, был чересчур мелкой сошкой для столь высокопоставленных и могущественных особ, занятых сварами и враждой с особами своего полета. Как выражаются в Беарне, страшнее разъяренного медведя зверя нет, но муравей всегда проскользнет меж медвежьими когтями. А для ее величества и новоявленного герцога Орлеанского рядовой мушкетер роты гвардейцев кардинала, пусть и доставивший несколько неприятных минут, был, в сущности, муравьем - вроде тех рыжих, которыми богаты гасконские леса... Д'Артаньян в этом нисколечко не сомневался. "Перемелется и забудется", - подумал он беззаботно, уже придя в относительно хорошее расположение духа: как-никак предстояло примерять у портного красный плащ с вышитым серебряной канителью крестом...
Планше встретил его, улыбаясь во весь рот и напустив на себя столь таинственный вид, что это заметил даже д'Артаньян, всецело поглощенный собственными мыслями, как радостными, так и угрюмыми.
- Что случилось? - спросил д'Артаньян, у которого перед глазами все еще стоял большой зал замка Флери, а в ушах звенела сталь.
- Небольшой сюрприз, сударь... Можно сказать, нежданный подарочек, намедни прибывший...
- Так неси его сюда.
- Мне бы самому хотелось это сделать, сударь, но я не смею...
- Что за черт, я тебе приказываю!
- Все равно, сударь, как-то неудобно...
- Отчего же?
- Подарок, сударь, как бы правильнее выразиться, сам пришел...
- Прах тебя разрази, он что, живой?
- Живой, только это не "он"...
- Планше! - рявкнул д'Артаньян, осерчав и потеряв всякое терпение. - Вот такие вот, как ты, и строят ратушу< Строительство парижской ратуши было начато в 1533 г. и во время описываемого разговора все еще продолжалось >, дьявол тебя побери со всеми потрохами! Назначь тебя интендантом строительства< В ту эпоху интендантом именовался не снабженец, а чиновник, занятый управлением провинции, строительства, каким-нибудь государственным учреждением >, оно, богом клянусь, и при наших внуках будет продолжаться! Стой, а это что такое?
- Письма, сударь, целых два... Давненько уж принесены.
- Планше, ты меня в гроб загонишь, - сказал д'Артаньян, взяв со столика в прихожей два запечатанных конверта. - Следовало бы тебя вздуть наконец, но сегодня очень уж радостный для меня день... Перед тобой - гвардеец его высокопреосвященства!
- Мои поздравления, сударь! Так вот, что касаемо подарка, то бишь, быть может, находки, самостоятельно приблудившейся...
- Погоди, - сказал д'Артаньян, рассматривая конверты и гадая, распространяются ли на них предостережения кардинала. В конце-то концов, матушку Генриха Наваррского отравили с помощью ядовитых свечей, еще кого-то - перчатками, короля Карла IX, по слухам, - пропитав отравой страницы книги, а кто-то еще умер, всего лишь понюхав отравленное яблоко. Правда, это было в старые времена, при Екатерине Медичи с ее итальянскими умельцами по части изощреннейших ядов, а наша прелестная королева Анна Австрийская никаких итальянцев при своей особе не держит, как и принц Анжу... черт, уже Орлеан...
Один конверт был большой, квадратный, запечатанный большой черной сургучной печатью с гербом, показавшимся д'Артаньяну определенно знакомым, хотя он и не мог вспомнить в точности, чей это герб. Вообще письмо даже с первого взгляда носило серьезный, официальный вид.
Второй же конверт - продолговатый, гораздо меньше, от него исходил явственный аромат тонких духов, и запечатан он был зеленым воском с оттиском голубки, несущей в клюве розу.
После недолгих колебаний д'Артаньян сначала сорвал печать с квадратного конверта, как более строгого и казенного.
"Капитан королевских мушкетеров де Тревиль свидетельствует свое почтение шевалье д'Артаньяну и крайне желал бы встретиться с ним завтра у себя дома в семь часов вечера".
"В семь часов вечера еще светло, - подумал д'Артаньян. - Интересно, с чего бы это вдруг он вспомнил обо мне?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49