https://wodolei.ru/catalog/podvesnye_unitazy_s_installyaciey/
На Короля Англии он похож. Елки-палки, что за мужик! Когда отец снова зашел внутрь и закрыл за собой дверь, Артуро от восторга обхватил землю руками и вгрызся в едкие сосновые иголки. Да только подумать – он еще пришел сюда, чтобы увести отца домой! Совсем ненормальный. Ни за что на свете никогда не потревожит он этой картины: его отец в великолепии своего нового мира. Матери придется пострадать; ему самому с братьями придется ходить голодными. Но оно того стоит. Ах, как чудесно выглядел отец! Он спешил вниз по склону, то и дело швыряя камешки в овраг, а ум его яро пожирал детали той сцены, которую он только что видел.
Однако один взгляд на траченое, ввалившееся лицо матери, спавшей тем сном, что не приносит отдыха, – и он возненавидел отца снова.
Артуро потряс мать за плечо.
– Я его видел, – сказал он.
Она открыла глаза и облизнула губы.
– Где он?
– Живет в отеле «Скалистая Гора». В одной комнате с Рокко, они там с Рокко только вдвоем, никого больше нет.
Она закрыла глаза и отвернулась, втянув плечо под легким касанием его руки. Он разделся, погасил свет во всем доме и заполз под одеяло, прижимаясь к горячей спине Августа, пока озноб от остывших простыней весь не вышел.
Где-то среди ночи его разбудили; он продрал липкие от сна глаза и увидел, что она сидит на его стороне постели и трясет его. Лица почти не разглядеть – света она не зажигала.
– Что он сказал? – прошептала она.
– Кто? – Но он быстро вспомнил и сел на постели. – Он сказал, что хочет вернуться домой. Сказал, что ты ему не даешь. Сказал, что ты его вышвырнешь вон. Он боится домой идти.
Она гордо расправила плечи.
– Заслужил, – промолвила она. – Нельзя так со мной поступать.
– Он выглядел ужасно тоскливо и грустно. Будто болеет.
– Х-ха! – выдохнула она.
– Он хочет вернуться домой. Ему паршиво.
– Поделом, – сказала она, выгибая спину. – Может, теперь поймет, что значит дом. Пускай погуляет еще несколько дней. Сам на коленях приползет. Я знаю этого человека.
Он так устал, что уснул, пока она говорила.
* * *
Глубокие дни, печальные дни.
Проснувшись на следующее утро, он увидел, что Август тоже уже сидит, широко раскрыв глаза, прислушиваясь к шуму, который их разбудил. Мама была в передней комнате, возила по ковру каталку взад-вперед: скрип-бум, скрип-бум. На завтрак – кофе с хлебом. Пока они ели, она из остатков вчерашней курицы собрала им обеды. Они были очень довольны: на ней – красивое синее домашнее платье, волосы гладко расчесаны и туго стянуты, туже, чем обычно, и свернуты в кольцо на макушке. Никогда раньше не видели они ее ушей. Обычно Мамма носила волосы распущенными и уши прятала. Хорошенькие уши, изящные и розовые. Август заговорил:
– Сегодня пятница. Надо рыбу есть.
– Заткни хлебало! – возмутился Артуро.
– А я не знал, что сегодня пятница, – сказал Федерико. – Зачем ты нам сказал, Август?
– Потому что он дурень святой, – объяснил Артуро.
– Есть курицу в пятницу не грех, если не можешь позволить себе рыбу, – сказала Мария.
Правильно. Ура Мамме. Они обсмеяли Августа, презрительно фыркавшего:
– И все равно я сегодня курицу есть не буду.
– Ну и не ешь, балда.
Он же был тверд. Ему обед Мария приготовила из хлеба, вымоченного в оливковом масле и посыпанного солью. Его доля курицы отошла братьям.
* * *
Пятница. День контрольных. Розы нет.
Пссст, Герти. Та щелкнула жвачкой и посмотрела в его сторону.
Нет, Розы она не видела.
Нет, она не знает, в городе Роза или нет.
Нет, она ничего не слышала. А если б и слышала, ему бы не сказала. Потому что, если быть с ним до конца честной, она с ним вообще бы никогда не разговаривала.
– Ты, корова, – сказал он. – Молочные коровы всегда жвачку жуют.
– Даго!
Он побагровел, даже привстав с места.
– А ты – грязная белая сучка!
Она ахнула от ужаса и закрыла лицо руками.
Контрольные. К половине одиннадцатого он уже знал, что провалил геометрию. К полуденному звонку он еще сражался с письменным английским. Он оставался последним в классе – он да еще Герти Уильямс. Что угодно, лишь бы закончить раньше ее. Он плюнул на три последних вопроса, сгреб листки и сдал работу. В дверях гардероба оглянулся через плечо и победно ухмыльнулся Герти: ее светлые волосы встрепаны, зубки лихорадочно грызут кончик карандаша. Она глянула в ответ с такой невыразимой ненавистью, что глаза ее, казалось, говорили: ты у меня за это получишь, Артуро Бандини; ты меня еще попомнишь.
В два часа того же дня она отомстила.
Псссст, Артуро.
Ее записка упала на его учебник истории. Этот проблеск улыбки на лице Герти, этот дикий взгляд, челюсти, что даже двигаться перестали, – все подсказывало ему не читать записку. Однако ему стало любопытно.
Дорогой Артуро Бандини.
Некоторые люди – хитрее, чем нужно, а некоторые – просто иностранцы, и тут уж ничего не поделаешь. Ты можешь считать себя очень умным, но очень многие в нашей школе тебя ненавидят, Артуро Бандини. Но больше всех тебя ненавидит Роза Пинелли. Она ненавидит тебя больше, чем я, потому что я знаю, что ты – нищий итальянский мальчишка, и если ты все время выглядишь немытым, то мне все равно. Так вышло, что я знаю: некоторые люди, у которых ничего нет, будут красть, поэтому меня не удивило, когда кое-кто (угадай кто?) сказал мне, что ты украл драгоценности и подарил их ее дочери. Но она оказалась слишком честной и не смогла оставить их у себя, и мне кажется, она проявила свой характер, когда их вернула. Пожалуйста, не спрашивай меня больше о Розе Пинелли, Артуро Бандини, потому что она тебя терпеть не может. Вчера вечером Роза сказала мне, что она вся дрожала, такой ты был ужасный. Ты – иностранец, может быть, в этом-то все и дело.
угадай кто????
Он почувствовал, как его желудок от него уплывает, и на дрожащих губах заиграла кривая улыбка. Он медленно повернулся и посмотрел на Герти, у самого лицо глупое, жалко улыбнулся. В ее бледных глазах застыл восторг, сожаление и ужас. Он смял записку, осел на сиденье так глубоко, насколько позволяли ноги, и спрятал лицо в ладони. Если не считать рева сердца, он умер – не слышал, не видел, не чувствовал.
Немного погодя он осознал, что вокруг происходит какая-то приглушенная суета, через весь класс пронеслось беспокойство и возбуждение. Что-то случилось, сам воздух трепетал. Сестра-настоятельница отвернулась, а сестра Селия возвратилась к своей кафедре.
– Класс сейчас поднимется и преклонит колена. Они встали, и никто в наступившей тишине не
сводил глаз со спокойного лица монахини.
– Мы только что получили трагическую новость из университетского госпиталя, – сказала она. – Мы должны быть мужественны, и мы должны молиться. Наша возлюбленная соученица, наша любимая Роза Пинелли, сегодня в два часа дня умерла от пневмонии.
* * *
На ужин была рыба, потому что Бабушка Донна прислала по почте пять долларов. Причем поздний ужин: сели за стол только в восемь часов. Никакой особой причины. Рыбу испекли задолго до этого, но Мария оставила ее в духовке. Когда они все же собрались за столом, началась свара: Август и Федерико подрались из-за места. И только тогда увидели, в чем дело. Мамма накрыла на Папу снова.
– Он придет? – спросил Август.
– Конечно, придет, – ответила Мария. – Где ж еще вашему отцу ужинать?
Странные разговоры. Август пригляделся к ней. Мамма надела другое чистое домашнее платье, на этот раз – зеленое, и много ела. Федерико вылакал свой стакан молока и вытер рот.
– Эй, Артуро. Твоя девчонка умерла. Надо было за нее помолиться.
Артуро не ел – просто тыкал вилкой в рыбу на тарелке. Два года он трепался родителям и братьям, что Роза – его девчонка. Теперь приходилось глотать свои же слова.
– Она не моя девчонка. Просто подружка.
Однако он склонил голову, стараясь избежать материнского взгляда: ее сочувствие обволакивало его через весь стол, душило его.
– Роза Пинелли умерла? – спросила она. – Когда?
И пока братья наперебой снабжали мать ответами, ее сочувствие обрушилось на него своим теплом, и он побоялся поднять глаза. Он оттолкнул стул и поднялся.
– Я не очень голодный.
Выходя через кухню на задний двор, он старался на нее не смотреть. Ему хотелось побыть одному – чтобы отпустило, чтобы высвободить теснившее грудь, ведь она меня ненавидела, и я заставил ее дрожать, а мать не позволила, вот уже выходит из столовой, он слышит ее шаги, поэтому он встал и выскочил со двора в проулок.
– Артуро!
Он ушел на пастбище, где похоронены его собаки, где темно и его никто не увидит, и там плакал и всхлипывал, привалившись спиной к черной иве, потому что она меня ненавидела, потому что я вор, но, черт побери, Роза, я же украл у своей матери, а это на самом деле не считается воровством, просто подарок на Рождество, и я к тому же оправдался, сходил на Исповедь, и мне все простили.
Он слышал, как из проулка мать зовет его, просит крикнуть, где он.
– Иду, – ответил он, проверил, сухие ли глаза, слизал с губ привкус слез. Перелез через колючую проволоку на углу пастбища, и мать тут же подошла к нему в проулке, в накинутом платке, воровато озираясь через плечо на дом. Быстро разжала ему крепко стиснутый кулак.
– Шшшшшшшш. Ни слова ни Августу, ни Федерико.
Он открыл ладонь и увидел в ней пятьдесят центов.
– Сходи в кино, – прошептала мать. – На сдачу купи себе мороженого. Шшшшшш. Братьям – ни слова.
Он равнодушно отвернулся и зашагал по проулку: монета в кулаке не имела никакого смысла. Через несколько ярдов она вновь окликнула его, и он вернулся.
– Шшшшшшш. Отцу – тоже ни слова. Постарайся вернуться домой до него.
Он зашел в аптеку через дорогу от заправочной станции и выпил молочного коктейля, не чувствуя вкуса. Вошла толпа студентов и заполнила все места у прилавка с газировкой. Рядом присела высокая девушка лет двадцати с небольшим. Она ослабила узел шарфа и откинула назад воротник кожаной куртки. Он наблюдал за нею в зеркале по ту сторону прилавка: розовые щеки зарделись, живые от холодного ночного воздуха, серые глаза – огромные, возбуждение из них так и хлещет через край. Она заметила, как он на нее таращится в зеркале, повернулась и улыбнулась ему – зубы ровные и сверкают.
– Приветик! – сказала она, улыбаясь, как обычно улыбаются младшим. Он ответил:
– Привет, – а она ничего больше ему не сказала и увлеклась разговором со студентом рядом – мрачным парнем с серебряной с золотом буквой С на груди. В девушке были такая сила и такое сияние, что он поневоле забыл о своем горе. Сквозь эфирный запах лекарств и патентованных притираний пробивался сиреневый аромат духов. Он смотрел на длинные узкие руки и свежую полноту ее губ, пока она отпивала колу из стакана, ее розовое горло пульсировало, пропуская жидкость внутрь. Он заплатил за коктейль и поднялся с табурета. Девушка повернулась проводить его взглядом – ее восхитительная улыбка словно попрощалась с ним. И не более того, но когда он остановился на улице у дверей аптеки, то вдруг поверил, что Роза Пинелли не умерла, что сообщение ложно, что она жива, и дышит, и смеется, как та студентка в лавке, как все девушки на свете.
Пять минут спустя, стоя под фонарем перед затемненным Розиным домом, он в ужасе и отчаянии смотрел неотрывно на белую отвратительную вещь, что поблескивала в ночи: длинные шелковые ленты шевелились под ласками холодного ветра; отметка смерти, погребальный венок. Рот его вдруг наполнился слюной, похожей на прах. Он повернулся и пошел по улице. Деревья, деревья вздыхают! Он ускорил шаги. Ветер, холодный и одинокий ветер! Он побежал. Мертвые, ужасные мертвецы! Они нагоняли его, громыхая над ним в ночном небе, взывая к нему и стеная, рокотали и громыхали, стараясь его схватить. Как безумный мчался он, и улицы визжали отзвуками его топота, а в спине разбухал призрачный холодный ком. Он срезал путь по мосту. Упал, споткнувшись о шпалу, руками пропахав промерзший откос. Но бежал снова, еще не успев вскочить на ноги, и споткнулся, и упал, и снова поднялся, и опять помчался дальше. Добежав до своей улицы, он перешел на рысь и только в нескольких ярдах от дома пошел медленно и легко, смахивая грязь с одежды.
Дом.
Вот он перед ним, в переднем окне горит свет. Дом, где ничего никогда не происходит, где тепло и нет смерти.
– Артуро…
Мать стояла в дверях. Он прошел мимо нее в теплую переднюю комнату, принюхиваясь к ней, чувствуя ее, купаясь в ней. Август и Федерико были уже в постели. Он разделся быстро, неистово, в полутьме. Свет в передней комнате погас, дом погрузился во тьму.
– Артуро?
Он подошел к ее постели.
– Что?
Она откинула покрывало и потянула его за руку.
– Сюда, Артуро. Ко мне.
Даже кончики пальцев его, казалось, разрыдались, когда он скользнул к ней под бок и потерялся в спокойном тепле ее объятий.
* * *
Молитва по Розе.
Он был там в то воскресенье, стоял на коленях вместе с одноклассниками у Алтаря Пресвятой Девы. Далеко впереди, подняв темные головы к восковой мадонне, стояли Розины родители. Такие большие люди, в них так много потрясет и сдавит спазмами сухой речитатив священника, что плывет по холодной церкви, подобно усталой птице, обреченной еще раз взмахнуть крыльями на своем пути, которому не будет конца. Вот что происходит, когда умираешь: настанет день, и умрешь, и где-то на земле это случится опять и опять. Его там не будет, но там вовсе не обязательно быть, поскольку это уже станет воспоминанием. Он будет мертв, однако живые не будут ему неведомы, ибо это случится снова – воспоминание из жизни прежде, чем ее прожили.
«Роза, моя Роза, не могу поверить, что ты меня ненавидела, ибо там, где ты сейчас, нет ненависти, тут, среди нас, и все же так далеко. Я – всего лишь мальчишка, Роза, и тайна того, где ты сейчас, – вовсе не тайна, когда я думаю о красоте твоего лица, вспоминаю смех твоих галошей, когда ты шла по коридору. Ибо ты была такой милой, Роза, такой хорошей девочкой, и я хотел тебя, а парень не может быть плохим, если любит такую хорошую девчонку. И если ты меня сейчас ненавидишь, Роза, а я не могу поверить, что ты меня сейчас ненавидишь, взгляни на мою скорбь и поверь, что я хочу тебя здесь, ибо и это хорошо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Однако один взгляд на траченое, ввалившееся лицо матери, спавшей тем сном, что не приносит отдыха, – и он возненавидел отца снова.
Артуро потряс мать за плечо.
– Я его видел, – сказал он.
Она открыла глаза и облизнула губы.
– Где он?
– Живет в отеле «Скалистая Гора». В одной комнате с Рокко, они там с Рокко только вдвоем, никого больше нет.
Она закрыла глаза и отвернулась, втянув плечо под легким касанием его руки. Он разделся, погасил свет во всем доме и заполз под одеяло, прижимаясь к горячей спине Августа, пока озноб от остывших простыней весь не вышел.
Где-то среди ночи его разбудили; он продрал липкие от сна глаза и увидел, что она сидит на его стороне постели и трясет его. Лица почти не разглядеть – света она не зажигала.
– Что он сказал? – прошептала она.
– Кто? – Но он быстро вспомнил и сел на постели. – Он сказал, что хочет вернуться домой. Сказал, что ты ему не даешь. Сказал, что ты его вышвырнешь вон. Он боится домой идти.
Она гордо расправила плечи.
– Заслужил, – промолвила она. – Нельзя так со мной поступать.
– Он выглядел ужасно тоскливо и грустно. Будто болеет.
– Х-ха! – выдохнула она.
– Он хочет вернуться домой. Ему паршиво.
– Поделом, – сказала она, выгибая спину. – Может, теперь поймет, что значит дом. Пускай погуляет еще несколько дней. Сам на коленях приползет. Я знаю этого человека.
Он так устал, что уснул, пока она говорила.
* * *
Глубокие дни, печальные дни.
Проснувшись на следующее утро, он увидел, что Август тоже уже сидит, широко раскрыв глаза, прислушиваясь к шуму, который их разбудил. Мама была в передней комнате, возила по ковру каталку взад-вперед: скрип-бум, скрип-бум. На завтрак – кофе с хлебом. Пока они ели, она из остатков вчерашней курицы собрала им обеды. Они были очень довольны: на ней – красивое синее домашнее платье, волосы гладко расчесаны и туго стянуты, туже, чем обычно, и свернуты в кольцо на макушке. Никогда раньше не видели они ее ушей. Обычно Мамма носила волосы распущенными и уши прятала. Хорошенькие уши, изящные и розовые. Август заговорил:
– Сегодня пятница. Надо рыбу есть.
– Заткни хлебало! – возмутился Артуро.
– А я не знал, что сегодня пятница, – сказал Федерико. – Зачем ты нам сказал, Август?
– Потому что он дурень святой, – объяснил Артуро.
– Есть курицу в пятницу не грех, если не можешь позволить себе рыбу, – сказала Мария.
Правильно. Ура Мамме. Они обсмеяли Августа, презрительно фыркавшего:
– И все равно я сегодня курицу есть не буду.
– Ну и не ешь, балда.
Он же был тверд. Ему обед Мария приготовила из хлеба, вымоченного в оливковом масле и посыпанного солью. Его доля курицы отошла братьям.
* * *
Пятница. День контрольных. Розы нет.
Пссст, Герти. Та щелкнула жвачкой и посмотрела в его сторону.
Нет, Розы она не видела.
Нет, она не знает, в городе Роза или нет.
Нет, она ничего не слышала. А если б и слышала, ему бы не сказала. Потому что, если быть с ним до конца честной, она с ним вообще бы никогда не разговаривала.
– Ты, корова, – сказал он. – Молочные коровы всегда жвачку жуют.
– Даго!
Он побагровел, даже привстав с места.
– А ты – грязная белая сучка!
Она ахнула от ужаса и закрыла лицо руками.
Контрольные. К половине одиннадцатого он уже знал, что провалил геометрию. К полуденному звонку он еще сражался с письменным английским. Он оставался последним в классе – он да еще Герти Уильямс. Что угодно, лишь бы закончить раньше ее. Он плюнул на три последних вопроса, сгреб листки и сдал работу. В дверях гардероба оглянулся через плечо и победно ухмыльнулся Герти: ее светлые волосы встрепаны, зубки лихорадочно грызут кончик карандаша. Она глянула в ответ с такой невыразимой ненавистью, что глаза ее, казалось, говорили: ты у меня за это получишь, Артуро Бандини; ты меня еще попомнишь.
В два часа того же дня она отомстила.
Псссст, Артуро.
Ее записка упала на его учебник истории. Этот проблеск улыбки на лице Герти, этот дикий взгляд, челюсти, что даже двигаться перестали, – все подсказывало ему не читать записку. Однако ему стало любопытно.
Дорогой Артуро Бандини.
Некоторые люди – хитрее, чем нужно, а некоторые – просто иностранцы, и тут уж ничего не поделаешь. Ты можешь считать себя очень умным, но очень многие в нашей школе тебя ненавидят, Артуро Бандини. Но больше всех тебя ненавидит Роза Пинелли. Она ненавидит тебя больше, чем я, потому что я знаю, что ты – нищий итальянский мальчишка, и если ты все время выглядишь немытым, то мне все равно. Так вышло, что я знаю: некоторые люди, у которых ничего нет, будут красть, поэтому меня не удивило, когда кое-кто (угадай кто?) сказал мне, что ты украл драгоценности и подарил их ее дочери. Но она оказалась слишком честной и не смогла оставить их у себя, и мне кажется, она проявила свой характер, когда их вернула. Пожалуйста, не спрашивай меня больше о Розе Пинелли, Артуро Бандини, потому что она тебя терпеть не может. Вчера вечером Роза сказала мне, что она вся дрожала, такой ты был ужасный. Ты – иностранец, может быть, в этом-то все и дело.
угадай кто????
Он почувствовал, как его желудок от него уплывает, и на дрожащих губах заиграла кривая улыбка. Он медленно повернулся и посмотрел на Герти, у самого лицо глупое, жалко улыбнулся. В ее бледных глазах застыл восторг, сожаление и ужас. Он смял записку, осел на сиденье так глубоко, насколько позволяли ноги, и спрятал лицо в ладони. Если не считать рева сердца, он умер – не слышал, не видел, не чувствовал.
Немного погодя он осознал, что вокруг происходит какая-то приглушенная суета, через весь класс пронеслось беспокойство и возбуждение. Что-то случилось, сам воздух трепетал. Сестра-настоятельница отвернулась, а сестра Селия возвратилась к своей кафедре.
– Класс сейчас поднимется и преклонит колена. Они встали, и никто в наступившей тишине не
сводил глаз со спокойного лица монахини.
– Мы только что получили трагическую новость из университетского госпиталя, – сказала она. – Мы должны быть мужественны, и мы должны молиться. Наша возлюбленная соученица, наша любимая Роза Пинелли, сегодня в два часа дня умерла от пневмонии.
* * *
На ужин была рыба, потому что Бабушка Донна прислала по почте пять долларов. Причем поздний ужин: сели за стол только в восемь часов. Никакой особой причины. Рыбу испекли задолго до этого, но Мария оставила ее в духовке. Когда они все же собрались за столом, началась свара: Август и Федерико подрались из-за места. И только тогда увидели, в чем дело. Мамма накрыла на Папу снова.
– Он придет? – спросил Август.
– Конечно, придет, – ответила Мария. – Где ж еще вашему отцу ужинать?
Странные разговоры. Август пригляделся к ней. Мамма надела другое чистое домашнее платье, на этот раз – зеленое, и много ела. Федерико вылакал свой стакан молока и вытер рот.
– Эй, Артуро. Твоя девчонка умерла. Надо было за нее помолиться.
Артуро не ел – просто тыкал вилкой в рыбу на тарелке. Два года он трепался родителям и братьям, что Роза – его девчонка. Теперь приходилось глотать свои же слова.
– Она не моя девчонка. Просто подружка.
Однако он склонил голову, стараясь избежать материнского взгляда: ее сочувствие обволакивало его через весь стол, душило его.
– Роза Пинелли умерла? – спросила она. – Когда?
И пока братья наперебой снабжали мать ответами, ее сочувствие обрушилось на него своим теплом, и он побоялся поднять глаза. Он оттолкнул стул и поднялся.
– Я не очень голодный.
Выходя через кухню на задний двор, он старался на нее не смотреть. Ему хотелось побыть одному – чтобы отпустило, чтобы высвободить теснившее грудь, ведь она меня ненавидела, и я заставил ее дрожать, а мать не позволила, вот уже выходит из столовой, он слышит ее шаги, поэтому он встал и выскочил со двора в проулок.
– Артуро!
Он ушел на пастбище, где похоронены его собаки, где темно и его никто не увидит, и там плакал и всхлипывал, привалившись спиной к черной иве, потому что она меня ненавидела, потому что я вор, но, черт побери, Роза, я же украл у своей матери, а это на самом деле не считается воровством, просто подарок на Рождество, и я к тому же оправдался, сходил на Исповедь, и мне все простили.
Он слышал, как из проулка мать зовет его, просит крикнуть, где он.
– Иду, – ответил он, проверил, сухие ли глаза, слизал с губ привкус слез. Перелез через колючую проволоку на углу пастбища, и мать тут же подошла к нему в проулке, в накинутом платке, воровато озираясь через плечо на дом. Быстро разжала ему крепко стиснутый кулак.
– Шшшшшшшш. Ни слова ни Августу, ни Федерико.
Он открыл ладонь и увидел в ней пятьдесят центов.
– Сходи в кино, – прошептала мать. – На сдачу купи себе мороженого. Шшшшшш. Братьям – ни слова.
Он равнодушно отвернулся и зашагал по проулку: монета в кулаке не имела никакого смысла. Через несколько ярдов она вновь окликнула его, и он вернулся.
– Шшшшшшш. Отцу – тоже ни слова. Постарайся вернуться домой до него.
Он зашел в аптеку через дорогу от заправочной станции и выпил молочного коктейля, не чувствуя вкуса. Вошла толпа студентов и заполнила все места у прилавка с газировкой. Рядом присела высокая девушка лет двадцати с небольшим. Она ослабила узел шарфа и откинула назад воротник кожаной куртки. Он наблюдал за нею в зеркале по ту сторону прилавка: розовые щеки зарделись, живые от холодного ночного воздуха, серые глаза – огромные, возбуждение из них так и хлещет через край. Она заметила, как он на нее таращится в зеркале, повернулась и улыбнулась ему – зубы ровные и сверкают.
– Приветик! – сказала она, улыбаясь, как обычно улыбаются младшим. Он ответил:
– Привет, – а она ничего больше ему не сказала и увлеклась разговором со студентом рядом – мрачным парнем с серебряной с золотом буквой С на груди. В девушке были такая сила и такое сияние, что он поневоле забыл о своем горе. Сквозь эфирный запах лекарств и патентованных притираний пробивался сиреневый аромат духов. Он смотрел на длинные узкие руки и свежую полноту ее губ, пока она отпивала колу из стакана, ее розовое горло пульсировало, пропуская жидкость внутрь. Он заплатил за коктейль и поднялся с табурета. Девушка повернулась проводить его взглядом – ее восхитительная улыбка словно попрощалась с ним. И не более того, но когда он остановился на улице у дверей аптеки, то вдруг поверил, что Роза Пинелли не умерла, что сообщение ложно, что она жива, и дышит, и смеется, как та студентка в лавке, как все девушки на свете.
Пять минут спустя, стоя под фонарем перед затемненным Розиным домом, он в ужасе и отчаянии смотрел неотрывно на белую отвратительную вещь, что поблескивала в ночи: длинные шелковые ленты шевелились под ласками холодного ветра; отметка смерти, погребальный венок. Рот его вдруг наполнился слюной, похожей на прах. Он повернулся и пошел по улице. Деревья, деревья вздыхают! Он ускорил шаги. Ветер, холодный и одинокий ветер! Он побежал. Мертвые, ужасные мертвецы! Они нагоняли его, громыхая над ним в ночном небе, взывая к нему и стеная, рокотали и громыхали, стараясь его схватить. Как безумный мчался он, и улицы визжали отзвуками его топота, а в спине разбухал призрачный холодный ком. Он срезал путь по мосту. Упал, споткнувшись о шпалу, руками пропахав промерзший откос. Но бежал снова, еще не успев вскочить на ноги, и споткнулся, и упал, и снова поднялся, и опять помчался дальше. Добежав до своей улицы, он перешел на рысь и только в нескольких ярдах от дома пошел медленно и легко, смахивая грязь с одежды.
Дом.
Вот он перед ним, в переднем окне горит свет. Дом, где ничего никогда не происходит, где тепло и нет смерти.
– Артуро…
Мать стояла в дверях. Он прошел мимо нее в теплую переднюю комнату, принюхиваясь к ней, чувствуя ее, купаясь в ней. Август и Федерико были уже в постели. Он разделся быстро, неистово, в полутьме. Свет в передней комнате погас, дом погрузился во тьму.
– Артуро?
Он подошел к ее постели.
– Что?
Она откинула покрывало и потянула его за руку.
– Сюда, Артуро. Ко мне.
Даже кончики пальцев его, казалось, разрыдались, когда он скользнул к ней под бок и потерялся в спокойном тепле ее объятий.
* * *
Молитва по Розе.
Он был там в то воскресенье, стоял на коленях вместе с одноклассниками у Алтаря Пресвятой Девы. Далеко впереди, подняв темные головы к восковой мадонне, стояли Розины родители. Такие большие люди, в них так много потрясет и сдавит спазмами сухой речитатив священника, что плывет по холодной церкви, подобно усталой птице, обреченной еще раз взмахнуть крыльями на своем пути, которому не будет конца. Вот что происходит, когда умираешь: настанет день, и умрешь, и где-то на земле это случится опять и опять. Его там не будет, но там вовсе не обязательно быть, поскольку это уже станет воспоминанием. Он будет мертв, однако живые не будут ему неведомы, ибо это случится снова – воспоминание из жизни прежде, чем ее прожили.
«Роза, моя Роза, не могу поверить, что ты меня ненавидела, ибо там, где ты сейчас, нет ненависти, тут, среди нас, и все же так далеко. Я – всего лишь мальчишка, Роза, и тайна того, где ты сейчас, – вовсе не тайна, когда я думаю о красоте твоего лица, вспоминаю смех твоих галошей, когда ты шла по коридору. Ибо ты была такой милой, Роза, такой хорошей девочкой, и я хотел тебя, а парень не может быть плохим, если любит такую хорошую девчонку. И если ты меня сейчас ненавидишь, Роза, а я не могу поверить, что ты меня сейчас ненавидишь, взгляни на мою скорбь и поверь, что я хочу тебя здесь, ибо и это хорошо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24