– Пожалуйста, Свево. Вы не возражаете, если я вас так называть буду?
Он принял от нее коричневато-красный ликер и уставился на него, не очень хорошо понимая, что это, что это за напиток цвета его глаз, что за напиток, которым богатые женщины смягчают себе горло. Потом сообразил, что она говорила с ним о его имени. Кровь у него дико вскипела, набухая на горячей, разрумянившейся границе лица.
– Мне все равно, миссис Хильдегард, как вы меня назовете.
Это его рассмешило, и он был счастлив, что наконец смог сказать что-то смешное по-американски, хотя и не собирался. Ликер оказался малагой – сладким, жарким, крепким испанским вином. Сначала он отхлебывал из бокала осторожно, а потом хватанул все залпом с решительным крестьянским апломбом. В желудке стало сладко и горячо. Он причмокнул и провел большим мускулом руки себе по губам.
– Ей-богу, хорошо!
Вдова налила ему еще бокал. Он условно запротестовал, а глаза чуть не выскакивали от восторга, когда вино, смеясь, лилось в его протянутый бокал.
– У меня для вас есть сюрприз, Свево.
Она отошла к столу и вернулась с пакетом, завернутым в рождественскую бумагу. Улыбка ее натянулась, когда она попыталась разорвать шнурок пальцами в драгоценностях, а он наблюдал, задыхаясь от наслаждения. Наконец шнурок подался, и бумага внутри встопорщилась, будто в ней зашевелились маленькие зверьки. Вдова подарила ему пару ботинок. Она протянула их ему, по башмаку в каждой руке, и увидела: огонь заиграл в его бурлящих глазах. Этого он перенести не мог. Рот его искривился от недоверчивой пытки: откуда она знает, что ему нужны башмаки? Он замычал, отказываясь, он раскачивался на диване, он запускал корявые пальцы в волосы, он пыхтел, натужно улыбаясь, а затем глаза его исчезли в лужицах слез. Снова рука его потянулась наверх, провела по лицу и выдавила из глаз влагу. Он нашарил карман, извлек хрустящий красный платок в горошек и быстрой хрюкающей очередью прочистил ноздри.
– Вы ведете себя очень глупо, Свево, – улыбнулась она. – Я-то думала, вы обрадуетесь.
– Нет, – вымолвил он. – Нет, миссис Хильдегард. Я сам себе башмаки покупаю. – Он положил руку на сердце. – Вы даете мне работу, и я покупаю себе сам.
Она отмахнулась от этих слов, как от абсурдного сантимента. Бокал вина предложил ему отвлечься. Свево осушил его, встал, наполнил и осушил снова. Она подошла и положила руку ему на плечо. Он заглянул ей в лицо, в ее сочувственную улыбку, и опять слезы потоком поднялись и прихлынули к щекам. Его терзала жалость к самому себе. Такое смущение! Он снова сел, уперев подбородок в сжатые кулаки, закрыв глаза. И надо ж такому случиться со Свево Бандини!
Но, даже плача, он наклонился развязать свои старые промокшие башмаки. Правый слез с чавкающим звуком, обнажив серый носок с дырками на пальцах – большой высовывался, красный и голый. Зачем-то он им пошевелил. Вдова рассмеялась. Ее веселость пролилась бальзамом на рану. Унижение его испарилось. Рьяно взялся он за снятие второго башмака. Вдова потягивала из бокала вино и наблюдала.
Ботинки – из кенгурячьей кожи, объяснила она ему, дорогие. Он натянул их, ощутил их холодную мягкость. Отче наш на небеси, что за ботинки! Он их зашнуровал и встал на ноги. Он мог бы и босиком наступить в мохнатый ковер, такими мягкими они были, такими дружелюбными у него на ногах. Он прошелся по комнате, пробуя.
– В самый раз, – произнес он. – Довольно неплохо, миссис Хильдегард!
А теперь что? Она повернулась к нему спиной и села. Он подошел к камину.
– Я заплачу вам, миссис Хильдегард. Сколько они стоят, столько я и вычеркну из счета. – Это было неуместно. На лице ее читалось ожидание и разочарование, какого он и представить себе не мог.
– Самые лучшие ботинки в моей жизни, – сказал он, садясь и вытягивая перед собой ноги. Она рухнула на противоположный конец дивана. Устало попросила налить ей. Он поднес Вдове бокал, и она приняла его без благодарности, ничего не говоря, а только отхлебывая вино и вздыхая со слабым раздражением. Он чуял ее напряженность. Вероятно, он сидит здесь уже слишком долго. Он встал, собираясь уходить. Он смутно ощущал, как тлеет ее молчание. Ее челюсти крепко сжаты, губы превратились в тоненькую ниточку. Может, она заболела, может, ей хочется побыть одной. Он подобрал с пола свои старые башмаки и сунул под мышку.
– Я, наверно, пойду, миссис Хильдегард. Та не отводила от огня взгляда.
– Спасибо, миссис Хильдегард. Если у вас будет когда-нибудь еще работа…
– Разумеется, Свево. – Она посмотрела на него и улыбнулась. – Вы превосходный работник, Свево. Я очень удовлетворена.
– Благодарю вас, миссис Хильдегард.
А как же плата за работу? Он дошел до двери и помедлил. Она не заметила, как он уходит. Он взялся за ручку и повернул ее.
– До свидания, миссис Хильдегард.
Та вскочила. Минуточку. Она кое о чем собиралась его попросить. Вон та куча камней на заднем дворе, слева от дома. Не взглянет ли он на нее перед уходом? Может, посоветует, что с ними сделать? Он проследовал за округлыми бедрами по вестибюлю на заднее крыльцо, посмотрел на кучу камней из окна – две тонны плитняка под снегом. Немного подумал и предположил: с этим камнем можно много чего сделать: выложить тротуар; обнести сад низкой стенкой; построить солнечные часы и садовые скамейки, фонтан, печь для мусора. Ее лицо было мелово-бледным и испуганным, когда он отвернулся от окна и задел плечом ее подбородок. Она выглядывала в окно из-за его плеча, почти не дотрагиваясь. Он извинился. Она улыбнулась.
– Поговорим об этом позже, – сказала она. – Весной.
Она не пошевельнулась, не давая ему пройти обратно в вестибюль.
– Я хочу, чтобы вы делали у меня всю работу, Свево.
Глаза ее обшаривали его. Новые ботинки притягивали взгляд. Она снова улыбнулась:
– Как они?
– Лучше у меня в жизни не было.
И все же оставалось что-то еще. Не подождет ли он секундочку, пока она вспомнит? Что-то… что-то… что-то… – она прищелкивала от напряжения пальцами и задумчиво покусывала губу. Они вернулись в комнаты по узкому вестибюлю. У первой двери она остановилась. Нащупала ручку. В вестибюле стоял полумрак. Она толкнула дверь.
– Это моя комната, – произнесла она.
Он видел, как у нее в горле колотится сердце. Лицо ее посерело, но глаза сверкали быстрым стыдом. Унизанная драгоценностями рука прикрывала биение горла. Поверх ее плеча он разглядел комнату, белую постель, туалетный столик, комод. Она вошла, включила свет и сделала круг по ковру.
– Приятная комната, как вы считаете?
Он наблюдал за ней, а не за комнатой. За ней, а глаза перебегали то на постель, но снова на нее. Он чувствовал, как согревается его разум, как ищет плодов воображения; вон та женщина и вот эта комната. Она подошла к кровати, покачивая бедрами, будто клубком змеи, и упала на нее, и осталась лежать, протягивая к нему руку пустым жестом.
– Здесь так приятно.
Тщетный жест, неосторожный, словно вино. Аромат этой комнаты подпитывал биение его сердца. Глаза ее лихорадочно блестели, губы раскрывались, будто агонизируя, обнажая зубы. Он самому себе не доверял. Он прищурился, глядя на нее. Нет – не может быть, что она имеет это в виду. У этой женщины слишком много денег. Воображение его разрушалось ее богатством. Такого просто не бывает.
Она лежала лицом к нему, положив голову на вытянутую руку. Должно быть, расслабленная улыбка причиняла ей боль, поскольку в улыбке той сквозила какая-то испуганная натянутость. Горло его ответило грохотом крови; он сглотнул и отвернулся – к двери, выходившей в вестибюль. То, о чем он думал, лучше всего забыть. Эту женщину не интересует бедняк.
– Мне, наверное, лучше сейчас уйти, миссис Хильдегард.
– Дурак, – улыбнулась она.
Он ухмыльнулся от смущения, от хаоса в крови его и в мозгах. Вечерний воздух все это прочистит. Он повернулся и зашагал по вестибюлю к парадной двери.
– Дурак ты! – услышал он сзади. – Невежественный крестьянин.
Mannaggia! К тому же она ему еще и не заплатила. Рот его искривился в злобной ухмылке. Дураком Свево Бандини назвать она могла! Она поднялась с постели ему навстречу, протягивая руки, чтобы его обнять. Через секунду же пыталась вырваться. Она ежилась от ужасного удовольствия, отступив на шаг, а клочья ее блузки ручейками лились из его сжатых кулаков.
Он содрал с нее блузку так же, как Мария выдрала мясо из его лица. Вспоминая теперь эту ночь в спальне Вдовы, он понимал, что до сих пор она стоила для него ужасно много. Ни единого живого существа больше в доме не было, только он да эта женщина рядом, что рыдала от боли восторга, плакала и просила пощадить ее, но плач был притворством, лишней мольбой о беспощадности. Он же хохотал от торжества своей бедности и своего крестьянства. Вот так Вдовушка! Со всем этим богатством и пухлой теплотой – рабыня и жертва своего вызова, всхлипывает в радостном забвенье собственного разгрома, и каждый ее ах – его победа. Он мог бы ее прикончить, если б пожелал, вопль ее придушил бы до шепота, но вместо этого встал и вышел в ту комнату, где в скорой зимней тьме лениво тлел камин, оставив ее рыдать и давиться в подушку. Потом она подошла к нему у камина и рухнула перед ним на колени, лицо вымочено слезами, а он улыбнулся и еще раз склонился до ее восхитительных мучений. И уже оставив ее всхлипывать от удовлетворения, зашагал по дороге, глубоко довольный убежденностью, что он – повелитель земли.


* * *

Так тому и быть. Рассказать Марии? Но это дела его души, и больше ничьей. Не рассказав ничего, он тем самым оказал Марии услугу – с ее четками и молитвами, с ее заповедями и индульгенциями. Спроси она, он бы солгал. Но она не спросила. Как кошка прыгнула она к выводам, написанным теперь на его исцарапанном лице. Не прелюбодействуй. Ба. Это Вдова сделала. Он – ее жертва.
Это она совершила прелюбодеяние. Жертва в охотку.
Всю рождественскую неделю, каждый день он приходил к ней домой. Иногда насвистывал, стуча лисьей головой дверного молотка. Иногда молчал. Дверь распахивалась через секунду, и его взгляд встречался с радушной улыбкой. Своего смущения он стряхнуть никак не мог. В доме этом он всегда чувствовал себя не в своей тарелке, – дом волновал и не давался ему. Она встречала его в голубых платьях и красных, желтых и зеленых. Покупала ему сигары, «Канцлеры» в подарочных коробках. Они стояли прямо перед глазами, на каминной полке; он знал, что это для него, но всегда ждал ее приглашения прежде, чем взять одну.
Странная встреча. Никаких поцелуев, никаких объятий. Стоило войти, как она брала его за руку и тепло ее пожимала. Так хорошо, что он пришел, – не хочет ли присесть ненадолго? Он благодарил и шел через всю комнату к камину. Несколько слов о погоде; вежливый вопрос о здоровье. Молчание: она снова принималась за книгу.
Пять минут, десять.
Ни звука, если не считать шороха страниц. Она поднимала глаза от книги и улыбалась. Он всегда сидел, уперев локти в колени, толстая шея набухла, смотрел в огонь, думая о своем: о доме, о детях, о женщине рядом, о ее богатстве, спрашивая себя, что было у нее в прошлом. Страницы шелестели, сосновые поленья пощелкивали и шипели. Потом она отрывалась от книги снова. Почему он не курит сигару? Сигары – ваши; не стесняйтесь. Спасибо, миссис Хильдегард. И он закуривал, затягиваясь пахучим листом, смотрел, как белый дымок выкатывается из его щек, думал.
В графине на низком столике стояло виски, рядом – бокалы и содовая. Не желает ли он выпить? После этого он ждал, минуты текли, страницы шелестели, пока она не бросала на него еще один взгляд – с улыбкой, не более чем вежливо дававшей понять: она не забыла, что он тут сидит.
– Не выпьете ли, Свево?
Он отказывался, ерзал в кресле, стряхивал сигарный пепел, дергал себя за воротник. Нет, спасибо, миссис Хильдегард: его нельзя назвать человеком пьющим. Время от времени – да. Но не сегодня. Она слушала с этой своей светской улыбкой, вглядываясь в него поверх очков, на самом деле вообще не слушая.
– Если захочется, не стесняйтесь.
Тогда он наливал полный бокал, опустошая его одним профессионально резким глотком. Желудок принимал виски, будто эфир, впитывая его и требуя большего. Лед сломан. Он нацеживал себе еще и еще; дорогой напиток в бутылке из самой Шотландии, по сорок центов за рюмку в Имперской Бильярдной. Но всегда оставалась какая-то маленькая прелюдия неловкости, какой-то посвист в темноте, а потом он наливал себе следующий; он мог кашлянуть, или потереть ладони, или встать – показать ей, что сейчас выпьет еще разок, или промычать какую-нибудь бесформенную безымянную мелодийку. А после уже становилось легче, виски освобождало его, и он опрокидывал бокал за бокалом без колебаний. Виски – да и сигары – тоже покупалось для него. Когда он уходил, графин был пуст, а когда возвращался – полон опять.
Все происходило точно так же: ожидание вечерних теней, Вдова читает, а он курит и пьет. Долго продолжаться так не могло. Пройдет Новый год – и все закончится. Что-то в этом времени года – Рождество на подходе, старый год умирает – подсказывало ему, что так будет лишь несколько дней, и он чувствовал, что она тоже это знает.
На другом конце города, у подножия холма, оставалась его семья, его жена и дети. Рождество – время для жены и детей. Отсюда он уйдет, чтобы никогда больше не возвращаться. В его карманах будут деньги. А пока ему здесь нравится. Нравятся отличное виски, душистые сигары. Ему нравится и эта приятная комната, и эта богатая женщина, что в ней живет. Сидит от него недалеко, читает свою книгу, а пройдет совсем немного времени – и она зайдет в спальню, и он последует за нею. Она будет хватать ртом воздух и плакать, а потом он в сумерках уйдет, и ноги сами понесут его от одержанной победы. Свои уходы он любил больше всего. Нахлынувшее довольство, этот смутный шовинизм говорили ему, что нет другого такого народа на земле, что сравнился бы с итальянцами, эта радость от собственного крестьянского прошлого. У Вдовы есть деньги – да. Но вот она лежит, сокрушенная, и Бандини – лучше ее, ей-богу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24