Знаю, ищут они меня, Балага все знает, но ты-то, гусь, разве Корнюху бы без меня повязал? Герой какой! Я тоже желаю благодарность заиметь, я тоже желаю премию, прописку…
Не дослушав, Жмакин опять зашагал к почте. Было тошно и мерзко на душе и хотелось уйти подальше от Балаги, забыть его или, может быть, ударить. Но он тащился и покряхтывал сзади и в почтовое отделение тоже вошел почти вместе со Жмакиным.
В окошечке Алексей взял бланк и долго сочинял телеграмму, которая никак не получалась. Измучившись, он подал какую-то ерунду. Здесь было написано и про Михаила Ивановича Калинина, но так непонятно и путано, что телеграфистка, раздражительная, морщинистая, с бархоткой на шее, велела переписать все короче. Жмакин опять уселся за стол. Балага поглядывал на него с мутной улыбкой, подбирал пальцем слезинки, кашлял. Телеграфистка позвала Жмакина из своего окошечка:
– Молодой человек!
Он подошел.
– В чем у вас, собственно, там дело? Объясните, я напишу.
– Дело ясное, – строго ответил он. – Я находился в заключении, в тюрьме, понятно?
– Понятно!
– Еще бы не понятно! – со смешком просипел, кашляя, Балага. – Очень даже понятно!
– Был несправедливый приговор, – громко сказал Жмакин. – То есть он справедливый, но не совсем…
– Вы упоминаете товарища Калинина, – сказала телеграфистка, – я не могу, не заверив…
Жмакин показал ей бумагу с подписью Михаила Ивановича.
– Замечательно! – сказала телеграфистка. – Я вас от души поздравляю.
– Спасибо, – сказал Жмакин. – А подпись напишите так: вечно твой Алексей.
– Вечно твой Алексей, – продиктовала себе телеграфистка. – Так. Семь рублей сорок три копейки…
На улице Жмакин сказал Балаге:
– Теперь проводи меня, раз так.
– Раз как? – испуганно не понял Балага.
– Раз ты в курсе. Я ни от тебя, ни от кодлы скрываться не намерен, ясно?
– Брось, Леха, чего ты, – заныл Балага. – Я за тебя очень даже рад, что ты вышел на светлую дорогу жизни…
– Кодле перескажи, – продолжал Жмакин жестко, весело и насмешливо, – Лешка Жмакин не сука, он сам один повязал вооруженного Корнюху, дело было чистое, а повязал за кровь. Кровь никому не положено проливать, а Корнюха ваш в кровище по колени. Скажи еще кодле, что теперь Жмакин имеет пистолет и никого к себе не подпустит, чтобы забыли даже навечно про меня. Все! Катись!
Балага снял картуз и поклонился.
– Может, со своего сумасшедшего богатства старичку десяточку подаришь? – попросил он. – Или побольше? Рубликов пятьдесят?
– Вали! – приказал Жмакин. – Иначе порежу! Не лазай, чертов козел, где не надо!
– Да ты что, одурел? – спросил Балага. – Я где переспать ищу, а он – порежу.
– Знаем, переспать, – сказал Жмакин. – Что у тебя – квартиры нету?
– Моя квартира, брат, сто первый километр, – сказал Балага. – Парий я, вот кто.
– Ну и вали на сто первый, если ты парий!
И он пошел вперед, стараясь не думать о том, что Балага его выслеживает. Что, в самом деле! На перекрестке прохаживался милиционер в каске, в перчатках, при нагане. «Как-нибудь, – решил Жмакин, – как-нибудь! Не звонить же, в самом деле, Лапшину на смех людям. А завтра паспорт получим и финку приобретем. А финку не приобретем – нож наточим! Покупай, кодла, нашу жизнь за бешеные деньги, если кто желает, дешево не продадим!»
Все-таки он прислушался: Балага постукивал сзади своим посошком. И Алексей вспомнил, что про Балагу говорили на пересылке, будто он был при царе выдающимся филером и ему поручали жандармы разные крупные дела.
– Уйди от меня! – обернувшись на ходу, крикнул Жмакин. – Слышишь, филер?
– Да мне же одна с тобой дорожка! – ласково ответил Балага и заспешил, догоняя Жмакина. – Одна, друг, дороженька…
Дождь по-прежнему моросил.
Жмакин остановился, закуривая: черт с ним – пусть знает, где автобаза.
– Быстренький ты, молоденький, – догоняя Жмакина, сказал Балага. – Ножки хорошо бегают, не то что я…
И спросил:
– Филер – это кто?
– Ты!
– Ой, нехорошо!
– То-то, что плохо!
Тут тянулся очень высокий забор, и возле забора мерно ходил часовой с винтовкой и в фуражке, низко надвинутой на глаза. Миновали забор, вышли к воде. От сонных барж потянуло запахом смолы. Большой бородатый мужик в брезентовом плаще сидел на корточках у костра, разложенного на кирпичах на крайней барже.
– Барочник, – сказал Балага. – Барочный человек! У них в старое время золотишко водилось. Был один такой из колонистов, немец, тюкал их в темечки – барочников, красивый дом на Петроградской построил.
– Теперь прощай! – сказал Жмакин и зашагал мимо решеток заброшенной набережной к себе, на Вторую линию…
Новый начальник охраны – Демьянов, костистый и узкоплечий человек, посмотрел пропуск Жмакина и сказал негромко:
– Тебя тут какой-то старикан спрашивал.
– Не с батожком? – спросил Жмакин.
– С посошочком, – внимательно вглядываясь в глаза Жмакину, сказал Демьянов. – Личность мне немного знакомая…
– Откуда же она вам знакомая?
– Вроде швейцаром он в ресторанах работал…
Алексей пожал плечами и отправился спать. Разбудили его очень скоро – не прошло и часу. Во дворе, возле часовни, в плаще и кепке стоял Криничный.
– Ты что же делаешь? – злым шепотом спросил он. – Ты для чего Балагу упустил? Смеешься над нами?
Дождь по-прежнему сыпался из черного низкого неба. За спиной Криничного покуривал Демьянов, – это он, конечно, позвонил на площадь Урицкого. Бдительный начальник охраны.
– А чего особенного, – дрожа спросонья, сказал Жмакин. – Что я, с кодлой не управлюсь?
Демьянов сердито усмехнулся.
– Самоуверенный товарищ! – сказал он.
– Да, уж в этом вопросе разбираюсь, – буркнул Жмакин.
– Ты не кусайся, – посоветовал Криничный. – Товарищ Демьянов это дело побольше тебя знает, как-нибудь разбирается…
И, не попрощавшись, ушел.
Жмакин запер дверь в часовне, укрылся, закрыл глаза. Бумага от Калинина лежала под подушкой. Завтра будет паспорт. И, засыпая, Алексей подумал: «Миллионы в валюте вам обойдется жизнь товарища Жмакина! Миллионы или даже миллиарды!»


В октябре

Поезд идет на юг

Путевку Окошкин привез Ивану Михайловичу в клинику.
Лапшин уже похаживал, но был все еще бледен и выглядел словно бы невыспавшимся. Однако Вася солгал, что Ивана Михайловича теперь не узнать, здорово поправился, совсем даже помолодел.
– Но? – удивился Лапшин, продолжая разглядывать путевку: путевка была солидная, красивая, напечатанная жирной краской, и состояла из трех разделов – из корешка, промежуточной бумажки загадочного назначения и собственно путевки. Нумератором были проставлены номера, и печать тоже имелась – фиолетовая, неразборчивая, пребольшая. – До того солидно сделано, что можно подумать, будто поддельная! – сказал Иван Михайлович.
Окошкин рассказал последние новости: было письмо от Бочкова; насколько можно понять, написано оно где-то в Западной Белоруссии. Николай Федорович здоров, ни разу не ранен, дает понять, что скоро вернется домой. Лапшин слушал внимательно, кивал. Потом Вася рассказал про Митрохина.
– Прямо цирк был, Иван Михайлович, честное слово. Я как раз в приемной находился у Прокофия Петровича. Гляжу, Альтус туда прошел, Алексей Владимирович, за дверь за нашу за знаменитую, белую с золотом…
– Да уж дверь знаменитая! – усмехнулся Лапшин.
– Конечно, звонок. Галя Бочкова за телефон: «Товарищ Митрохин, к начальнику». Наш Андрюша – на полусогнутых, но когда туда заходил, эдак, знаете, огляделся, дескать, какая тут мелочь сидит в приемной. Еще не понимал. Наверное, много разных писем написал в инстанции… Уже после всего…
– Это точно, этот – писатель! – опять усмехнулся Лапшин.
– То-то, что писатель. Зашел, а вторую дверь забыл затворить. И в первой осталась щелка. Минуты три весь страшный суд продолжался. Сначала ничего слышно не было, а потом Прокофий Петрович, видать, из всех крепостных орудий сразу дал. Галя Бочкова обстрелянная, но едва со стула не упала. А на меня смех напал. Некрасиво, конечно, но вы знаете, как у меня на нервной почве…
– Да что ты! – удивился Лапшин. – Первый раз слышу. С чего это ты опять такой нервный сделался?
Вася пропустил вопрос Лапшина мимо ушей и рассказал дальше, как, пятясь, вышел из кабинета Баландина Митрохин, какой он был не то что бледный, а синий, и как в открытую дверь еще долго, словно «лев», рычал Прокофий Петрович.
– Короче, я для вас оформлял отпускные в финчасти и там опять напоролся на Андрюшу. Я – для вас, а он – для себя. В общем, получал расчет. С пламенным приветом…
Против ожидания, рассказ этот совсем Лапшина не обрадовал. Иван Михайлович даже ненадолго помрачнел и, отвернувшись от Васи, закурил, пуская дым в коридорную форточку.
– Ну, еще какие новости? – спросил Иван Михайлович. – Как личная жизнь? Как Лариса с тещей?
– Ревнуют меня, – со вздохом произнес Окошкин.
– И справедливо?
– Какая тут может быть справедливость! – воскликнул Вася. – Вы же сами знаете – Бочков в армии, вы – заболели, сколько нас осталось?
– Ужас!
– Вам – смех, а мне – слезы, Иван Михайлович. Я же молоденький еще!
– Мы моложе тебя были и Бориса Савинкова брали. Не жаловались.
– Так и я не жалуюсь, но только в отношении Ларкиной ревности…
– Как там Жмакин?
– С паспортом ему чего-то волынят, все бумаги есть, а Гвоздарев тянет. И Жмакин из меня душу мотает.
– Пустили его грузчиком работать?
– Это Давид Львович пробил. Они с Балашовой за него поручились, так что в этом смысле порядок…
Съев по рассеянности почти всю передачу, которую он привез Лапшину, Вася уехал, а Иван Михайлович, собрав все пятиалтынные в палате, спустился в вестибюль звонить Гвоздареву. Но Гвоздарев нынче в Управлении не был.
Во второй половине дня Ивана Михайловича выписали. Кадников, клюя носом, ждал в машине у ворот клиники. День был сухой, холодный, ветреный. Покуда Иван Михайлович шел по аллее к проходной, желтые листья шуршали под ногами.
– Осень! – сказал он, садясь рядом с шофером. – И как быстро повернуло.
– Да, ведь вы порядочно пролежали, – вздохнул Кадников. – Не день и не два. Куда поедем, Иван Михайлович?
Лапшин велел ехать «к парку» – так он всегда говорил, когда заезжал к Катерине Васильевне. И сердце у него стучало, когда поднимался он по знакомой лестнице и звонил в знакомую дверь.
Балашовой дома не было.
У стола, поджав ноги в шелковых носках, ел арбуз артист Днепров. Пиджак его висел на спинке стула, расположился он тут по-домашнему и, увидев Лапшина, почему-то присвистнул.
– Да, отдохнуть вам не мешает, – сочувственно сказал Днепров. – Вид у вас неважнецкий…
И добавил, усмехаясь:
– После сорока у нас, у мужиков, возраст лезет наружу. Никуда его не спрячешь. И разуться охота там, где разуваться бы не следовало, и полежать после обеда часок клонит, а ежели что непредвиденное, то задаешь себе дурацкий вопрос: «А к чему это непредвиденное?» Согласны?
Говорил он неожиданно искренне, и Лапшин согласился с ним. Днепров отрезал ему арбуза, Лапшин поел и поднялся.
– Так что же передать Катерине? – спросил Днепров.
– Вот адрес, – сказал Иван Михайлович, кладя на стол листочек из блокнота. – Ежели пожелает – может быть, напишет.
– Ну, она письма писать не любительница, – усмехнулся артист. – Это я по себе отлично знаю…
По лестнице Иван Михайлович спускался нарочито медленно, надеясь встретить Катю. И дома, укладывая чемодан, все ждал ее звонка, и на вокзале, стоя под осенним дождем у вагона, ждал, что она появится, но так и не дождался. Словно в насмешку, уже когда поезд начал двигаться, примчалась Патрикеевна с пирожками и курицей, с огурцами и булкой, которые он забыл. Криничный кинул ему пакет в окно. Иван Михайлович поймал его на лету, вздохнул и, радуясь тому, что теперь долго можно молчать, сел на диван.
Ночью Ивана Михайловича, по всей вероятности, лихорадило. А может быть, он устал и оттого, что не увидел Балашову, и оттого, что по телефону попытался объяснить Гвоздареву все, что он о нем думает, и от всего нынешнего, непривычного после клиники и железного ее распорядка, дня.
Лежа на покачивающейся полке с открытыми глазами и глядя на синий огонек ночника, он до рассвета восстанавливал в памяти тот вечер, силясь привести в порядок отдельные воспоминания и сложить все в цельную картину. Но ничего толком из этого не получалось, Иван Михайлович курил, пил нарзан и порою в полусне силился сказать ту речь, которую так и не сказал тогда.
…В чем в чем, а в трусости Андрюшу Митрохина упрекнуть никто не мог, особенно когда дело касалось его будущего, «моего светлого будущего», как он выразился сам в начале собрания…
После первого своего выступления он не спустился в зал, как это делали все другие, а остался в президиуме, как бы по рассеянности, воспользовавшись свободным стулом неподалеку от трибуны. Баландин покосился на него, но ничего не сказал, только еще злее стал рисовать в своем блокнотике махоньких чертиков и ведьмочек на помелах.
Когда Лапшин приехал из суда, говорил строгий Павлик. Все еще раздумывая о речи адвоката, который очень ему понравился, Иван Михайлович не слишком внимательно вслушивался в слова Павлика, естественно не ожидая от своего «сухаря» ничего особенно выдающегося, но вдруг посмотрел на Николая Федоровича Бочкова, сидящего в президиуме, и по его лицу понял, что Павлик не так прост, как кажется.
– Здесь мы имеем характерную для нашего почерка полную утерю бдительности, – плавно говорил Павлик. – И естественно в данном случае не почивать на лаврах нашим старшим товарищам, а выйти и признать совершенные ими тяжелые ошибки…
– О чем это он? – спросил Лапшин, приваливаясь боком к красному Васе Окошкину, возле которого сидел. – Какие такие ошибки?
– Ваши, – сдавленным от ненависти голосом ответил Василий Никандрович. – Ваши и наши. Оказывается, все мы слепые щенята, один он стоит и бдит на страже. Он и, конечно, Митрохин.
– Ты не раскаляйся! – посоветовал Лапшин и стал спокойно слушать.
Павлик рассказывал о том, как прозевали Балагу. Говорил он степенно, и не по словам его, а только по интонациям не трудно было заключить, что бригада Лапшина буквально из сил выбивалась только для того, чтобы Балага легко и спокойно скрывался от органов уголовного розыска.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78