Перед ним была чашечка кофе. За воскресенье он успел подстричься и основательно загореть — видимо, осваивал с секретаршей новый солярий, а может, и шейпингом с ней занимался. На нем была ослепительно белая рубашка с широкими пестрыми подтяжками, он благоухал одеколоном и улыбнулся мне с таким радушием, будто каждый понедельник был для него праздником и ему не терпелось начать работу.
— Кофе будешь?
— Не откажусь.
Он сам налил мне чашку и достал из тумбочки сахарницу.
— Ничего больше нет.
— Я привык к черному.
Антон отложил газету, нахмурил брови, углядев какой-то заголовок, и повернулся ко мне.
— Кстати. Ты деньги получил?
— Какие?
— Как какие? Зарплату, естественно!
— Нет.
— Нет? Что, Аркадий тебе ничего не дал?
— Даже разговора не было… Я бы, честно говоря, не отказался.
Глядя на Красильникова, я думал, что сейчас он назовет Аркадия негодяем и подлецом. Такое у него было выражение лица. Он же несколько секунд молчал, хмуря лоб и недоверчиво косясь на меня, и потом высказался о моем бывшем наставнике откровенно тюремными словами.
Закончив монолог, он схватился за телефон. Я пил кофе и смотрел на него. Эта сцена мне не нравилась, слишком театрально она выглядела. У меня создалось впечатление, что Антону давно было известно, что никаких денег я и в глаза не видел, а свой всплеск возмущения он разыграл специально для меня, изображая справедливого, доброго хозяина.
— Деньги еще в бухгалтерии. — Он бросил трубку и пригладил волосы. — Чтобы тебе время не терять, я их сам получу, вечером тебе завезу. Дотерпишь до вечера?
— Хоть до завтрашнего.
— До сегодняшнего. Сегодня вечером получишь. А сейчас… Когда кофе допьешь, конечно!
Отправляйся в старый Гостиный Двор. Видел там, наверное, наших ребят? Найдешь Витю Горохова, он сегодня там старший. Скажешь, что от меня, он уже предупрежден. Он объяснит, что тебе делать. А часиков в пять-шесть я заскочу.
Направляясь к выходу, я, естественно, посмотрел в сторону секретарши. Она перестала соблазнять телефон и, сидя на вертящемся стульчике, который обычно использовала в качестве подставки для ног, что-то чертила красным фломастером на куске ватмана, высунув от напряжения язычок.
Наверное, готовила стенгазету.

* * *

В старом Гостином Дворе я отработал около двух недель. Работа была необременительная и малоинтересная — контролировать вход и поддерживать какое-то подобие порядка, хотя какой может быть порядок на огромной, постоянно расширяющейся территории, на каждом метре которой шла торговля всем, от ввезенного челноками турецкого и китайского ширпотреба до оружия и наркотиков. Я старался придерживаться своего старого правила: извлекать уроки из всего, с чем сталкиваешься, и, совершенно к тому не стремясь, получил такое количество информации, что любой оперативник отдал бы за нее несколько месяцев своей работы. Но сейчас меня это не трогало. Я твердо решил, что у меня началась новая жизнь и вступили в силу новые правила игры.
Потом я охранял какие-то банки, офисы и мотался по городу с поручениями, подобными первому, данному мне Аркадием.
Самого Аркадия я не встречал. Красильников как-то обмолвился, что его все-таки не уволили и работает он теперь в Петровске. Я вспомнил слова Силантьева и подивился: неужели моего наставника посадили вместо девочки отвечать на телефонные звонки и принимать факсы? По прошествии времени я относился к своему первому наставнику без прежней злобы.
Вернулась от родственников Наталья. Днями, пока я был занят на работе, она просиживала в библиотеке, готовясь к предстоящей зимней сессии. Вечерами мы встречались, хотя нередко я, придумав что-то срочное, уклонялся от встреч — по причине нехватки финансов и по какой-то еще, которую сам до конца объяснить не мог.
Во второй половине декабря Антон вызвал меня в свой офис и объявил, что стажировка моя успешно завершена.

3

У меня оказалось два свободных дня, необходимых, по словам Антона, для оформления каких-то бумаг. Он выдал мне премию — около миллиона рублей, улыбнулся, и мы расстались. Деньги в моем положении — астрономические. Теперь я мог окончательно рассчитаться с долгами и даже как-то отметить начало новой жизни.
По дороге домой я заглянул в супермаркет и с легкостью истратил почти треть суммы, набрав два пакета всяких вкусных вещей. Наталье я купил плюшевую обезьянку. Она обожала мягкие игрушки, и хотя в последний месяц в моих с ней отношениях что-то изменилось, я искренне хотел ее порадовать.
Вечер мы провели неплохо, правда, я здорово набрался. Не надо было этого делать, но моя новая работа Наталье совсем не нравилась, и в самые неподходящие минуты она как-то замыкалась. Я ей наговорил лишнего, она, скорее всего, обиделась. Заснул я один на диване в своей «гостиной», ночью мы помирились, а утром, страдая с похмелья, я опять наговорил гадостей. В душе всплывали старые, позабытые обиды, и в редкие минуты просветления я сам поражался, откуда берется моя злоба.
Наталья ушла. Я этому не препятствовал, хотя путь к трамвайной остановке лежал через пустыри и в другой раз я ни за что не отпустил бы ее одну, даже утром.
Я стоял у окна, прислонившись лбом к холодному стеклу. Она удалялась от дома, прижимая к себе подаренную мной обезьянку и не обращая внимания на снегопад. Сначала я почувствовал что-то вроде легкого укола в сердце, потом на душе стало невыносимо противно, я вернулся к столу и налил себе полную рюмку. Звонить Наталье я не стал и весь день провел, глядя на телефон и «леча подобное подобным».
Вечером, прихватив бутылку, я направился к Мишке Рыбкину. Он был дома, и, как обычно, есть у него было нечего — не по причине отсутствия денег, а из-за непроходимой лени и неумения организовать свой быт. По дороге я приложился к двум банкам «джин-тоника», и печаль моя утихла. Я был весел и не в меру хохотлив, падал у Мишки в коридоре, смеясь и разбрасывая извлекаемые из карманов мятые купюры.
Литровую бутылку водки мы раздавили у него на кухне, закусывая солеными огурцами и запивая томатным соком. После второй или третьей стопки я начисто утратил связь с реальностью. Я что-то доказывал Мишке, а он хлопал меня по плечу и орал в ухо: «Все нормально, Ильич! Ну, я тебе говорю, что все нормально, ты понял?» Я не отвечал, продолжая бубнить свое и раз за разом наполняя емкости. Помню, что я бил кулаком по столу, Мишка ловил прыгающую посуду, а я кричал: «Я же опер! Понимаешь, я опер! Я не хочу на них работать! Не хо-чу! Их самих сажать надо. Но не могу, понимаешь, не могу! Мне ведь жить на что-то надо. У меня девушка есть, мы два года встречаемся, а пожениться никак не можем, денег нет… Они сами меня прогнали, сами!» Рыбкин опять бил меня по плечу, поправляя сползавшие с потного носа очки, и растерянно повторял: «Ну все, все. Хватит! Все правильно, Ильич, все нормально будет!» Потом были еще какие-то разговоры, такие же содержательные, и я всплакнул под душевную песнь по радио.
Домой я шел долго и путано, распахнув пальто и скользя по сугробам. С пустыря опять доносились какие-то крики, и я направился туда, горя желанием помочь слабым. Неизвестно, чем бы это благое дело закончилось, если бы я в очередной раз не провалился по пояс в сугроб. Пока выкарабкивался, крики стихли, и я, нарезав несколько кругов по соседним дворам, ввалился в квартиру. Я бы, пожалуй, уснул за развязыванием шнурков, но звонок телефона заставил меня допрыгать на одной ноге до тумбочки и схватить трубку.
— Да! Я вас слушаю, говорите. Молчание.
— Але-о! Говорите! Или будем молчать? Тогда молчите, я вам тоже не скажу ни слова.
— Ты опять пьяный?
Наталья. Ну почему она не позвонила днем?
— Да, пьяный. А что, нельзя? Не надо меня учить…
— Господи, да кто тебя учить-то будет? Посмотри на себя!
Я положил трубку, опустился на пол и потер виски. Квартиру безумно штормило, а люстра вообще выделывала на потолке нечто невообразимое.
Не надо меня учить. Я сам знаю, как мне поступать.

* * *

На следующее утро я сидел в кабинете Красильникова, пил кофе и в основном молчал, тогда как Антон болтал не переставая. На душе у меня было мерзко, голова разламывалась, ныл желудок, а во рту, по выражению Рыбкина, словно кошки нагадили. Пытаясь утром удержать трясущимися руками бритвенный станок, я дважды глубоко порезался.
Хлопнула металлическая дверь, кто-то поздоровался с секретаршей, и к нам вошел мужчина лет сорока пяти в хорошо сшитом темно-сером костюме. Среднего роста, широкоплечий, с внешностью спортсмена, давно бросившего тренировки, но сохранившего былые навыки. Двигался он легко и бесшумно, смотрел уверенно и слегка устало, как человек, много всего повидавший и не склонный к скороспелым решениям. Знающий цену всему. Даже тому, что не продается.
— Знакомьтесь. — Красильников поднялся из-за стола. — Браун Федор Ильич. Сергей Иванович Марголин.
Мы обменялись рукопожатием, и Марголин сказал:
— Наверное, удобнее будет переговорить у меня. Ни у кого нет возражений?
Возражений не было. Антон даже вздохнул с облегчением. А мне было все равно.
— Тогда мы пойдем, Антон Владимирович, я позвоню. Вечером.
На улице, прямо у входа, стоял темно-серый БМВ седьмой серии. Марголин отключил сигнализацию и уже взялся за ручку водительской двери, но остановился и задумчиво посмотрел на меня.
— Водишь?
— Немного. Только вот прав нет.
— Не страшно. Садись, посмотрим.
Доверить мне в таком состоянии дорогую машину мог только человек решительный и хладнокровный. Я посмотрел на Марголина с уважением и полез за руль. Устраиваясь в кресле, я ощутил вполне понятное волнение — шоферский опыт у меня был небольшой: учился ездить я на УАЗе да на расшатанной оперативке нашего отделения.
— Куда ехать?
Он назвал адрес, и я, трижды как бы сплюнув через левое плечо, тронул автомашину с места.
Доехали мы без происшествий, но, выключая зажигание, я почувствовал, что весь обливаюсь потом. Марголин улыбнулся одними губами, почти незаметно, и сухо сказал:
— Неплохо. Только уверенности не хватает. А с правами что у тебя? Отобрали или вообще нет?
— Вообще нет. Я же нигде не учился.
— Самоучка, значит. Ладно, решим!
Мы поднялись на восьмой этаж обычной жилой «точки». Дверь в квартиру была самая примитивная, картонно-дерматиновая, правда, за ней оказалась еще одна, металлическая. Квартира была трехкомнатной, и я сразу обратил внимание на покрывающий стены, пол и потолки звукопоглощающий материал, закрытые жалюзи на окнах и минимум мебели. Двери двух комнат были плотно закрыты, а в третьей, куда мы зашли, стояли пустые письменные столы, два выключенных компьютера и огромный, прикрепленный к полу сейф. Марголин включил свет, уселся на один из столов и махнул рукой на ближайший стул. Я сел, оказавшись намного ниже его. Старый прием. Иногда довольно эффективный.
— Я возглавляю отдел внутренней безопасности, — без предисловий начал Марголин. — И хочу забрать тебя к себе. Я посмотрел все тесты и досье, которое на тебя собрали. Ты мне годишься. Ответа сразу не жду. Минут пятнадцать у тебя есть.
Я молчал. Напор Марголина меня ошеломил. Не нравилось, что он упомянул про какое-то мое досье.
— Чем занимается отдел — в общих чертах тебе, конечно, и так понятно, а больше пока знать и не требуется. Есть некоторые ограничения, зато и платят побольше. Первоначально зарплата твоя будет около семисот долларов. Может быть, только первый месяц, пока я не разберусь, чего ты стоишь в деле. Естественно, и премии есть, это — за отдельные успехи.
— Какие ограничения?
— Вся работа замыкается на меня. От меня получаешь задание, мне отчитываешься за результат. Мне и только мне. Никто другой и близко свой нос совать не должен. Это первое. Второе — никто, вообще никто не должен знать, где ты работаешь. Это в твоих же интересах. Официально ты будешь состоять в резерве, потом, возможно, переберешься на какую-нибудь непыльную должность в какой-нибудь отдел по связям с прессой. Никто, даже подруга твоя, не должен знать, чем ты занимаешься. Причины этому есть, сам поймешь, когда втянешься. Ни с кем другим из отдела, кроме меня, контачить не будешь. Такое у нас правило. У каждого своя линия или свое задание, и если не будет крайней ситуации, все вместе мы никогда не встречаемся. Пока, слава Богу, такого не бывало.
Я думал. Думал, насколько могла этим заниматься моя несчастная больная голова. Меня подмывало согласиться немедленно, но я все-таки тянул время, пытаясь разобраться в своих ощущениях. Я почему-то считал, что отдел внутренней безопасности — это святая святых любой организации такого уровня и непроверенного человека с улицы звать туда не должны.
— За комплектацию и работу отдела отвечаю я. Один. Я решаю, кого мне брать, а кого нет. У меня свои принципы.
Видимо, что-то произошло с моим лицом — в последнее время все кому не лень легко угадывали мои мысли.
— Отдел наш состоит из таких, как ты, бывших оперов. Как ни крути, такой опыт нигде больше не получишь. У тебя самого опыт невеликий. Есть у нас один подполковник, так у него за спиной восемнадцать лет работы в розыске, и на пенсию он ушел всего-то пять месяцев назад, достаточно успел потрудиться при нынешнем бардаке. Тебе этого, конечно, не хватает, но задатки хорошие. Я серьезно говорю, это и специалисты наши отмечают, и мое личное мнение. А ему я больше всего доверяю. Думаешь, почему я тебя за руль посадил?
Я молчал. Если честно, предложение мне сразу понравилось: такая работа по мне. И Марголин мне нравился. Спокойный, уверенный мужик. Чувствуется, что дело свое знает крепко. Интересно, кем он раньше был? Явно не из наших, милицейских, хотя и здорово похож на моего бывшего начальника — и внешностью, и поведением.
— Скажу еще одну вещь… Кстати, если хочешь — кури, не стесняйся, вот пепельница.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36