https://wodolei.ru/catalog/kuhonnie_moyki/Blanco/
Хватит с нас этой проклятой войны между братьями! Мы сейчас в Рафнаберге, с нами дочь конунга Сверрира. Ступайте туда и убейте нас, если посмеете! Мы не обнажим мечей, чтобы защитить свою жизнь! Предстаньте перед Всевышним с кровью дочери конунга на руках. Убейте нас или дайте нам мир…
Я знаю, ты и твои люди хотят отдать дочь конунга в жены тому, кто больше за нее предложит. Думаю также, что жизнь йомфру Кристин не такая уж высокая плата за сладость Божьего мира. Но готов ли ты заплатить за это и своей честью?…
Он говорил хорошо. Освещенный светом очага, он стоял передо мной, протянув свою единственную руку, точно меч. Я дрожал под его напором, может быть, самом сильном из всех, каким я подвергался за свою долгую жизнь воина. Он сказал:
— Господин Аудун! Мне бы хотелось пойти в Тунсберг с твоим добрым напутствием. Но, если понадобится, я пойду и без него.
Я мысленно спросил себя: Ты можешь убить его? Но я понимал: нас здесь слишком мало, и мы не сумеем скрыть убийство этого доброго человека. Если и не все любили Гаута, то многие боялись его тягостной доброты. Убить его было бы небезопасно. А далеко ли простирается моя власть над людьми, подумал я. Убьют ли они меня, если я убью Гаута?
Конунг Сверрир был умный человек и был куда хитрее многих. Его способность скрывать свое лицо за дымом очага со временем передалась и мне. Я хотел выиграть время и сделал вид, будто размышляю над тем, что сказал Гаут. Он сидел на табурете рядом со мной. Мне казалось, что от его широкоплечей фигуры исходит неистовая сила.
Неожиданно я встал и сказал, глядя в его страдающие глаза:
— Ты слишком высокомерен, Гаут! Ты веришь, что Всемогущий позволит твоей руке вырасти снова, если ты простишь всех своих недругов. Тебе кажется, что ты избранный, этакий новый Сын Божий. Тот, который установит мир между братьями в этой стране и заставит недругов забыть о своей вражде. Ха-ха! На самом деле ты просто убогий старик, над которым мужчины смеются, а женщины исходят жалостью! Ты собачье дерьмо, и Всемогущий не прикоснется к тебе даже кончиком пальца. Ты хочешь противопоставить свой ум моему, свой ум — уму всех людей. Ты готов рисковать жизнью йомфру Кристин, — и жизнью йомфру Лив тоже, — ублажая себя мыслью: именно я постучусь в дверь посошников и предложу им мир. Но от них ты получишь только немирье.
— Нет! — крикнул он.
— Да! — крикнул я. — Знаю я таких, как ты. Вы трусливы и высокомерны, вам не доступна правда, которой руководствуются люди. У нас только один путь — мой! Конечно, мы хотим мира. Но сперва мы должны одержать победу в немирье.
— Нет! — крикнул он.
— Молчи! — заорал я на него.
В это время пришел Малыш. Я обернулся и закатил ему оплеуху. Это помогло всем — и Малышу, которому нечего было сказать, и мне. Думаю, это помогло и Гауту. Он застыл с открытым ртом. Потом встал. Я указал ему на табурет. Он сел.
— Молчи! — снова крикнул я, он закрыл рот и не сказал ни слова. Я повернулся к Малышу:
— Приведи всех сюда! Всех до единого! Стражей, что стоят в дозоре, хозяина усадьбы с семьей, йомфру Кристин с ее служанкой.
Я снова ударил его, и он ушел.
Я молчал, не спуская глаз с Гаута.
Он опустил капюшон плаща на лицо.
***
Они пришли все, первым пришел Дагфинн, несчастный хозяин этой усадьбы. Мне было жаль этого человека, ему всегда хотелось есть, но, как правило, еды было мало. Он держал в руке дубовую палку. Это было его оружие, но даже его, если б пришлось, Дагфинн пустил бы в ход нерешительно и без должной силы. За ним пришла Гудвейг, его жена. Широкобедрая, худая, она была похожа на рабыню, но страха она не ведала. Пришла и их дочь Торил. Она была босиком и в нижней сорочке. Я знал, что мои люди неплохо знакомы с ней. Но я не испытывал зависти к ним — меня не привлекали места, где многие уже побывали до меня.
Потом пришли дозорные, в эту ночь нас не охранял никто. Это все были берестеники, суровые, молчаливые, с помороженными руками. Я назову по имени только Сигурда, он был сыном того Сигурда из Сальтнеса, который сражался на стороне конунга Сверрира во многих кровавых битвах. Пришедшие стали полукругом перед очагом.
Наконец пришла йомфру Кристин со своей служанкой, разбуженные второй раз за эту ночь. Глаза у йомфру Лив были испуганные, йомфру Кристин, напротив, выглядела смелее, чем в прошлый раз, когда была здесь.
Я сказал:
— Вам известно, что мы останемся в Рафнаберге до наступления весны? Вам известно, что вы останетесь здесь, пока я не скажу своего слова?
Я знаю, что могу доверять вам, как Спаситель доверял своим апостолам. Но если среди вас найдется Иуда, он заплатит за свое предательство так, что Божья Матерь заплачет кровавыми слезами. Я отрублю ему руку!
Посмотрите на меня! Тот или та, кто предаст меня, протянет руку и я отрублю ее, я или кто-нибудь из моих людей. Вам понятно? Понятно, что тот, кто шел путем конунга Сверрира, видел, как умирают люди, слышал, как они хрипят перед смертью, видел, как насилуют, а потом убивают женщин, не остановится перед тем, чтобы отрубить человеку руку, если он будет к этому вынужден. У каждого из вас две руки. Тот, кто предаст меня, останется с одной.
А теперь ступайте.
Они повернулись, чтобы уйти.
— Постойте! — крикнул я.
Они неохотно остановились. Я подошел к Гауту, схватил его за грудки и одним рывком поднял с табурета. Потом заставил его повернуться так, чтобы свет от очага упал ему на лицо, теперь оно было хорошо видно всем. И тогда я сказал тихо, но отчетливо, так чтобы все слышали каждое слово:
— У тебя, Гаут, только одна рука. Но ты потеряешь и ее, если изменишь нам.
Он шумно дышал. Я оттолкнул его.
Взяв меч у ближайшего воина, я ударил им по столу и указал на дверь.
Все ушли. И Гаут тоже.
Я остался один.
Слышался только шорох ветра, тяжелый шорох ветра в его бесконечном полете над лесом и морем.
***
Часы шли, я сидел у очага и изредка делал глоток вина, которое Малыш раздобыл для меня две ночи назад. Кожаный мех, с которым я пришел в Рафнаберг, был уже пуст. Но Малыш относится к тем людям, кто угадывает, желания своих хозяев и умеет выполнять их. Он узнал, что у священника в Ботне есть богатые родичи, которые живут в Тунсберге. Говорили, что священник получил от них в подарок вино, привезенное из прекрасной страны франков. Теперь у священника больше не было этого вина.
За свою долгую жизнь я часто невольно проникался уважением к Малышу. Он почти не знает Божьих заповедей, но если двери царства небесного окажутся заперты перед ним, он как-нибудь ночью, когда святой Петр задремлет на своем высоком сиденье, сумеет отмычкой открыть их.
Неожиданно ко мне входит Малыш.
— Гаут исчез, — говорит он.
Я вскакиваю, в маленьких хитрых глазках Малыша я вижу страх и презрение. Он достает мне только до пояса, я готов ударить его, и он уже поднимает руку, чтобы прикрыться. Я понимаю, что бить его глупо, и опускаю руку. Гаут исчез?… Значит, моя угроза не испугала его. Он не вернулся в хлев, где спал. Он покинул Рафнаберг.
Я быстро соображаю и говорю:
— Сигурд должен пойти по его следу! На снегу должны остаться следы, пусть Сигурд приведет его обратно! Гаут упрям, но Сигурд упрямей его. Он успеет догнать Гаута до того, как Гаут достигнет Тунсберга.
Я могу послать за Гаутом только одного человека. Их у меня слишком мало.
Малыш уходит, чтобы передать мой приказ Сигурду, и я знаю, что этот молчаливый, суровый воин будет гнать Гаута, как собака зайца. Я снова сажусь и пригубливаю кубок, который мне когда-то подарил конунг Сверрир.
Но тяжелая тревога не покидает меня, время от времени я встаю и хожу перед очагом.
Малыш уже вернулся и теперь спит возле моей постели.
Я сажусь и слушаю шум ветра. Делаю глоток вина и замечаю, как меня охватывает жар, от которого дрова в очаге загораются еще сильнее.
И опять кто-то появляется у меня за спиной.
***
Я медленно оборачиваюсь: это йомфру Кристин в своем синем плаще, накинутом на нижнюю сорочку. Кожаные башмаки надеты на босу ногу, ей холодно. Раньше, когда она приходила ко мне по ночам, чтобы слушать кровавую, но тем не менее прекрасную сагу об ее отце конунге, ее юное лицо выражало надменность и мягкую скорбь. Теперь оно побелело от страха, руки у нее дрожат. Она не в силах справиться со своим голосом:
— Мое распятие больше не охраняет меня, господин Аудун!… Не можешь ли ты найти кого-нибудь, кто помолился бы за меня?…
Я подхожу к ней, скрещенными руками она прикрывает грудь.
— Распятие больше не охраняет меня, теперь оно у йомфру Лив! — говорит она. — Не ведь ты можешь попросить Гаута молиться за меня?… Сегодня ночью ты сделал его своим недругом, и моим тоже. Но моя добрая матушка учила меня, что если за нас будет молиться наш недруг, его молитва скорей дойдет до Бога.
— Гаута нет больше в Рафнаберге.
— Нет в Рафнаберге?… — Она широко открывает глаза, еще немного и она начнет кричать от ужаса.
Я подбегаю к ней, чтобы поддержать, потом подвожу ее к табурету, стоящему у очага, и прошу сесть.
— Гаут скоро вернется, — лгу я. — Мы найдем кого-нибудь другого из твоих недругов и попросим его молиться за тебя. Хотя, йомфру Кристин, найти твоего недруга не так-то просто.
Я быстро соображаю — надо заставить кого-нибудь из обитателей усадьбы непрерывно молиться за безопасность и здоровье дочери конунга. Но кого? Фру Гудвейг? Она не питает ко мне теплых чувств и к йомфру Кристин тоже. Можно заставить ее молиться на чердаке, где она спит. Но тогда я не буду знать, выполняет ли она свой долг, как положено, и к тому же, заняв чердак, я помешаю Торил вдохновлять моих людей, когда они не стоят в дозоре.
— Мы велим фру Гудвейг молиться за тебя.
— А если она не захочет, господин Аудун?
— Она захочет, йомфру Кристин.
Можно заставить фру Гудвейг молиться, стоя на коленях у очага, но ее вид не доставит мне радости — ведь я буду сидеть тут же с кубком вина, которое Малыш раздобыл для меня. Ее тихое бормотание нарушит мой покой. Нет, пусть лучше молится на каменном крыльце, в темноте, на ветру. Тогда она будет в то же время и последним стражем, охраняющим дверь, ведущую к йомфру Кристин и ко мне.
Я поднялся на чердак и разбудил фру Гудвейг, она спустилась вниз вместе со мной.
— Стань на крыльце на колени и молись за безопасность и здоровье йомфру Кристин, — велел я и дал ей овчину, чтобы подложить под колени, фру Гудвейг с благодарностью взяла ее. — Читай Аве Мария, эта молитва помогает лучше всех других, какие ты знаешь. Будешь молиться, пока я не приду. Наверное, мне понадобиться твоя помощь и в предстоящие ночи.
Фру Гудвейг послушно опускается коленями на овчину, в темноте я не вижу ее глаз, но, думаю, особой радости я бы в них не увидел. Потом она начинает бормотать.
Я оставляю ее и возвращаюсь в покой, где у очага сидит йомфру Кристин.
В ней больше нет ее обычной надменности, только мягкая скорбь.
***
Йомфру Кристин сказала:
— Господин Аудун, с тех пор, как мы пришли в Рафнаберг, ты был так добр, что много ночей подряд рассказывал мне суровую, но и прекрасную сагу о моем отце конунге. Дочерний долг велит мне знать правду о моем отце. Я высоко ценю твой рассказ — может, ты питаешь излишнюю любовь к словам, но нередко находишь именно те, что нужны. Я была бы благодарна тебе, если бы ты продолжил эту сагу, которую прервал несколько ночей назад.
Я сказал:
— Йомфру Кристин, твои добрые слова радуют недоброе сердце старого человека.
— Господин Аудун, я знаю, что правда, которую ты мне рассказываешь, это только твоя правда и она никогда не станет правдой для кого-нибудь другого, кроме тебя. Ты говоришь о том, что видели твои глаза и вспоминает твое сердце. Но ведь ты единственный человек, который был рядом с моим отцом от дней его юности и до того мгновения, когда он прошел через ворота смерти. Никто, кроме тебя, не имеет права рассказывать правду о конунге, — и меньше всего аббат Карл, которому было поручено написать сагу о нем.
Она сидела у очага, сложив на коленях руки, молодая, красивая, такая учтивая, что находила нужные слова даже сейчас, когда ее сердце было переполнено горем, страхом и грустью. И я сделал то, чего не делал никогда прежде: быстро коснулся рукой ее щеки.
Потом отошел к волоковому оконцу и взглянул на небо. Там в вышине, выше ветра и темных бегущих облаков раскинулся покров из зимних холодных звезд. И на мгновение, пока у меня за спиной слышалось легкое дыхание йомфру Кристин и бормотание молитв на крыльце, где молилась фру Гудвейг, мне показалось, что между звездами и облаками я различил два лица. Они смотрели друг на друга с горечью, уважением и непримиримой враждой.
Одно лицо принадлежало Гауту. В другом я узнал черты конунга Сверрира.
Я сказал:
— Наш добрый Гаут покинул нас, чтобы посетить посошников, стоящих в Тунсберге, и Сигурд, как собака, идет сейчас по его следу.
И твоя и моя судьба, йомфру Кристин, зависит от того, кому из этих двоих Господь явит свою милость. Но помни, что фру Гудвейг уже молится за нас.
Она наклонила голову, я видел, что она тоже молится.
Я сказал:
— В Священном писании говорится, что правда делает человека свободным. В ближайшие ночи, пока мы будем ждать, кто вернется сюда, Сигурд с Гаутом или Гаут с посошниками, моя сага о конунге подарит нам немного свободы, которая должна быть благородным грузом в сердце каждого человека. Мне мало известно о тайных помыслах Господа Бога, йомфру Кристин. Сердце конунга я знаю гораздо лучше.
Мы со Сверриром стояли на холме тинга в Хамаре в Вермаланде, где он в первое воскресенье семинедельного поста взял на себя предводительство разбитым войском берестеников. С большого озера тянулись хлопья тумана, и луна, словно корабль из белого серебра, плыла среди облаков. Мы стояли и смотрели на обширную равнину с редким березовым лесом и тяжелыми одинокими елями. Среди деревьев горело полсотни костров.
ИСХОД
Вокруг пляшущих языков пламени на снегу сидели люди, неистовые и тихие, здоровые и раненные, у многих в крови были не только руки. До нас долетали гудящие, ворчливые, встревоженные, гневные и хриплые голоса суровых, продрогших и усталых людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Я знаю, ты и твои люди хотят отдать дочь конунга в жены тому, кто больше за нее предложит. Думаю также, что жизнь йомфру Кристин не такая уж высокая плата за сладость Божьего мира. Но готов ли ты заплатить за это и своей честью?…
Он говорил хорошо. Освещенный светом очага, он стоял передо мной, протянув свою единственную руку, точно меч. Я дрожал под его напором, может быть, самом сильном из всех, каким я подвергался за свою долгую жизнь воина. Он сказал:
— Господин Аудун! Мне бы хотелось пойти в Тунсберг с твоим добрым напутствием. Но, если понадобится, я пойду и без него.
Я мысленно спросил себя: Ты можешь убить его? Но я понимал: нас здесь слишком мало, и мы не сумеем скрыть убийство этого доброго человека. Если и не все любили Гаута, то многие боялись его тягостной доброты. Убить его было бы небезопасно. А далеко ли простирается моя власть над людьми, подумал я. Убьют ли они меня, если я убью Гаута?
Конунг Сверрир был умный человек и был куда хитрее многих. Его способность скрывать свое лицо за дымом очага со временем передалась и мне. Я хотел выиграть время и сделал вид, будто размышляю над тем, что сказал Гаут. Он сидел на табурете рядом со мной. Мне казалось, что от его широкоплечей фигуры исходит неистовая сила.
Неожиданно я встал и сказал, глядя в его страдающие глаза:
— Ты слишком высокомерен, Гаут! Ты веришь, что Всемогущий позволит твоей руке вырасти снова, если ты простишь всех своих недругов. Тебе кажется, что ты избранный, этакий новый Сын Божий. Тот, который установит мир между братьями в этой стране и заставит недругов забыть о своей вражде. Ха-ха! На самом деле ты просто убогий старик, над которым мужчины смеются, а женщины исходят жалостью! Ты собачье дерьмо, и Всемогущий не прикоснется к тебе даже кончиком пальца. Ты хочешь противопоставить свой ум моему, свой ум — уму всех людей. Ты готов рисковать жизнью йомфру Кристин, — и жизнью йомфру Лив тоже, — ублажая себя мыслью: именно я постучусь в дверь посошников и предложу им мир. Но от них ты получишь только немирье.
— Нет! — крикнул он.
— Да! — крикнул я. — Знаю я таких, как ты. Вы трусливы и высокомерны, вам не доступна правда, которой руководствуются люди. У нас только один путь — мой! Конечно, мы хотим мира. Но сперва мы должны одержать победу в немирье.
— Нет! — крикнул он.
— Молчи! — заорал я на него.
В это время пришел Малыш. Я обернулся и закатил ему оплеуху. Это помогло всем — и Малышу, которому нечего было сказать, и мне. Думаю, это помогло и Гауту. Он застыл с открытым ртом. Потом встал. Я указал ему на табурет. Он сел.
— Молчи! — снова крикнул я, он закрыл рот и не сказал ни слова. Я повернулся к Малышу:
— Приведи всех сюда! Всех до единого! Стражей, что стоят в дозоре, хозяина усадьбы с семьей, йомфру Кристин с ее служанкой.
Я снова ударил его, и он ушел.
Я молчал, не спуская глаз с Гаута.
Он опустил капюшон плаща на лицо.
***
Они пришли все, первым пришел Дагфинн, несчастный хозяин этой усадьбы. Мне было жаль этого человека, ему всегда хотелось есть, но, как правило, еды было мало. Он держал в руке дубовую палку. Это было его оружие, но даже его, если б пришлось, Дагфинн пустил бы в ход нерешительно и без должной силы. За ним пришла Гудвейг, его жена. Широкобедрая, худая, она была похожа на рабыню, но страха она не ведала. Пришла и их дочь Торил. Она была босиком и в нижней сорочке. Я знал, что мои люди неплохо знакомы с ней. Но я не испытывал зависти к ним — меня не привлекали места, где многие уже побывали до меня.
Потом пришли дозорные, в эту ночь нас не охранял никто. Это все были берестеники, суровые, молчаливые, с помороженными руками. Я назову по имени только Сигурда, он был сыном того Сигурда из Сальтнеса, который сражался на стороне конунга Сверрира во многих кровавых битвах. Пришедшие стали полукругом перед очагом.
Наконец пришла йомфру Кристин со своей служанкой, разбуженные второй раз за эту ночь. Глаза у йомфру Лив были испуганные, йомфру Кристин, напротив, выглядела смелее, чем в прошлый раз, когда была здесь.
Я сказал:
— Вам известно, что мы останемся в Рафнаберге до наступления весны? Вам известно, что вы останетесь здесь, пока я не скажу своего слова?
Я знаю, что могу доверять вам, как Спаситель доверял своим апостолам. Но если среди вас найдется Иуда, он заплатит за свое предательство так, что Божья Матерь заплачет кровавыми слезами. Я отрублю ему руку!
Посмотрите на меня! Тот или та, кто предаст меня, протянет руку и я отрублю ее, я или кто-нибудь из моих людей. Вам понятно? Понятно, что тот, кто шел путем конунга Сверрира, видел, как умирают люди, слышал, как они хрипят перед смертью, видел, как насилуют, а потом убивают женщин, не остановится перед тем, чтобы отрубить человеку руку, если он будет к этому вынужден. У каждого из вас две руки. Тот, кто предаст меня, останется с одной.
А теперь ступайте.
Они повернулись, чтобы уйти.
— Постойте! — крикнул я.
Они неохотно остановились. Я подошел к Гауту, схватил его за грудки и одним рывком поднял с табурета. Потом заставил его повернуться так, чтобы свет от очага упал ему на лицо, теперь оно было хорошо видно всем. И тогда я сказал тихо, но отчетливо, так чтобы все слышали каждое слово:
— У тебя, Гаут, только одна рука. Но ты потеряешь и ее, если изменишь нам.
Он шумно дышал. Я оттолкнул его.
Взяв меч у ближайшего воина, я ударил им по столу и указал на дверь.
Все ушли. И Гаут тоже.
Я остался один.
Слышался только шорох ветра, тяжелый шорох ветра в его бесконечном полете над лесом и морем.
***
Часы шли, я сидел у очага и изредка делал глоток вина, которое Малыш раздобыл для меня две ночи назад. Кожаный мех, с которым я пришел в Рафнаберг, был уже пуст. Но Малыш относится к тем людям, кто угадывает, желания своих хозяев и умеет выполнять их. Он узнал, что у священника в Ботне есть богатые родичи, которые живут в Тунсберге. Говорили, что священник получил от них в подарок вино, привезенное из прекрасной страны франков. Теперь у священника больше не было этого вина.
За свою долгую жизнь я часто невольно проникался уважением к Малышу. Он почти не знает Божьих заповедей, но если двери царства небесного окажутся заперты перед ним, он как-нибудь ночью, когда святой Петр задремлет на своем высоком сиденье, сумеет отмычкой открыть их.
Неожиданно ко мне входит Малыш.
— Гаут исчез, — говорит он.
Я вскакиваю, в маленьких хитрых глазках Малыша я вижу страх и презрение. Он достает мне только до пояса, я готов ударить его, и он уже поднимает руку, чтобы прикрыться. Я понимаю, что бить его глупо, и опускаю руку. Гаут исчез?… Значит, моя угроза не испугала его. Он не вернулся в хлев, где спал. Он покинул Рафнаберг.
Я быстро соображаю и говорю:
— Сигурд должен пойти по его следу! На снегу должны остаться следы, пусть Сигурд приведет его обратно! Гаут упрям, но Сигурд упрямей его. Он успеет догнать Гаута до того, как Гаут достигнет Тунсберга.
Я могу послать за Гаутом только одного человека. Их у меня слишком мало.
Малыш уходит, чтобы передать мой приказ Сигурду, и я знаю, что этот молчаливый, суровый воин будет гнать Гаута, как собака зайца. Я снова сажусь и пригубливаю кубок, который мне когда-то подарил конунг Сверрир.
Но тяжелая тревога не покидает меня, время от времени я встаю и хожу перед очагом.
Малыш уже вернулся и теперь спит возле моей постели.
Я сажусь и слушаю шум ветра. Делаю глоток вина и замечаю, как меня охватывает жар, от которого дрова в очаге загораются еще сильнее.
И опять кто-то появляется у меня за спиной.
***
Я медленно оборачиваюсь: это йомфру Кристин в своем синем плаще, накинутом на нижнюю сорочку. Кожаные башмаки надеты на босу ногу, ей холодно. Раньше, когда она приходила ко мне по ночам, чтобы слушать кровавую, но тем не менее прекрасную сагу об ее отце конунге, ее юное лицо выражало надменность и мягкую скорбь. Теперь оно побелело от страха, руки у нее дрожат. Она не в силах справиться со своим голосом:
— Мое распятие больше не охраняет меня, господин Аудун!… Не можешь ли ты найти кого-нибудь, кто помолился бы за меня?…
Я подхожу к ней, скрещенными руками она прикрывает грудь.
— Распятие больше не охраняет меня, теперь оно у йомфру Лив! — говорит она. — Не ведь ты можешь попросить Гаута молиться за меня?… Сегодня ночью ты сделал его своим недругом, и моим тоже. Но моя добрая матушка учила меня, что если за нас будет молиться наш недруг, его молитва скорей дойдет до Бога.
— Гаута нет больше в Рафнаберге.
— Нет в Рафнаберге?… — Она широко открывает глаза, еще немного и она начнет кричать от ужаса.
Я подбегаю к ней, чтобы поддержать, потом подвожу ее к табурету, стоящему у очага, и прошу сесть.
— Гаут скоро вернется, — лгу я. — Мы найдем кого-нибудь другого из твоих недругов и попросим его молиться за тебя. Хотя, йомфру Кристин, найти твоего недруга не так-то просто.
Я быстро соображаю — надо заставить кого-нибудь из обитателей усадьбы непрерывно молиться за безопасность и здоровье дочери конунга. Но кого? Фру Гудвейг? Она не питает ко мне теплых чувств и к йомфру Кристин тоже. Можно заставить ее молиться на чердаке, где она спит. Но тогда я не буду знать, выполняет ли она свой долг, как положено, и к тому же, заняв чердак, я помешаю Торил вдохновлять моих людей, когда они не стоят в дозоре.
— Мы велим фру Гудвейг молиться за тебя.
— А если она не захочет, господин Аудун?
— Она захочет, йомфру Кристин.
Можно заставить фру Гудвейг молиться, стоя на коленях у очага, но ее вид не доставит мне радости — ведь я буду сидеть тут же с кубком вина, которое Малыш раздобыл для меня. Ее тихое бормотание нарушит мой покой. Нет, пусть лучше молится на каменном крыльце, в темноте, на ветру. Тогда она будет в то же время и последним стражем, охраняющим дверь, ведущую к йомфру Кристин и ко мне.
Я поднялся на чердак и разбудил фру Гудвейг, она спустилась вниз вместе со мной.
— Стань на крыльце на колени и молись за безопасность и здоровье йомфру Кристин, — велел я и дал ей овчину, чтобы подложить под колени, фру Гудвейг с благодарностью взяла ее. — Читай Аве Мария, эта молитва помогает лучше всех других, какие ты знаешь. Будешь молиться, пока я не приду. Наверное, мне понадобиться твоя помощь и в предстоящие ночи.
Фру Гудвейг послушно опускается коленями на овчину, в темноте я не вижу ее глаз, но, думаю, особой радости я бы в них не увидел. Потом она начинает бормотать.
Я оставляю ее и возвращаюсь в покой, где у очага сидит йомфру Кристин.
В ней больше нет ее обычной надменности, только мягкая скорбь.
***
Йомфру Кристин сказала:
— Господин Аудун, с тех пор, как мы пришли в Рафнаберг, ты был так добр, что много ночей подряд рассказывал мне суровую, но и прекрасную сагу о моем отце конунге. Дочерний долг велит мне знать правду о моем отце. Я высоко ценю твой рассказ — может, ты питаешь излишнюю любовь к словам, но нередко находишь именно те, что нужны. Я была бы благодарна тебе, если бы ты продолжил эту сагу, которую прервал несколько ночей назад.
Я сказал:
— Йомфру Кристин, твои добрые слова радуют недоброе сердце старого человека.
— Господин Аудун, я знаю, что правда, которую ты мне рассказываешь, это только твоя правда и она никогда не станет правдой для кого-нибудь другого, кроме тебя. Ты говоришь о том, что видели твои глаза и вспоминает твое сердце. Но ведь ты единственный человек, который был рядом с моим отцом от дней его юности и до того мгновения, когда он прошел через ворота смерти. Никто, кроме тебя, не имеет права рассказывать правду о конунге, — и меньше всего аббат Карл, которому было поручено написать сагу о нем.
Она сидела у очага, сложив на коленях руки, молодая, красивая, такая учтивая, что находила нужные слова даже сейчас, когда ее сердце было переполнено горем, страхом и грустью. И я сделал то, чего не делал никогда прежде: быстро коснулся рукой ее щеки.
Потом отошел к волоковому оконцу и взглянул на небо. Там в вышине, выше ветра и темных бегущих облаков раскинулся покров из зимних холодных звезд. И на мгновение, пока у меня за спиной слышалось легкое дыхание йомфру Кристин и бормотание молитв на крыльце, где молилась фру Гудвейг, мне показалось, что между звездами и облаками я различил два лица. Они смотрели друг на друга с горечью, уважением и непримиримой враждой.
Одно лицо принадлежало Гауту. В другом я узнал черты конунга Сверрира.
Я сказал:
— Наш добрый Гаут покинул нас, чтобы посетить посошников, стоящих в Тунсберге, и Сигурд, как собака, идет сейчас по его следу.
И твоя и моя судьба, йомфру Кристин, зависит от того, кому из этих двоих Господь явит свою милость. Но помни, что фру Гудвейг уже молится за нас.
Она наклонила голову, я видел, что она тоже молится.
Я сказал:
— В Священном писании говорится, что правда делает человека свободным. В ближайшие ночи, пока мы будем ждать, кто вернется сюда, Сигурд с Гаутом или Гаут с посошниками, моя сага о конунге подарит нам немного свободы, которая должна быть благородным грузом в сердце каждого человека. Мне мало известно о тайных помыслах Господа Бога, йомфру Кристин. Сердце конунга я знаю гораздо лучше.
Мы со Сверриром стояли на холме тинга в Хамаре в Вермаланде, где он в первое воскресенье семинедельного поста взял на себя предводительство разбитым войском берестеников. С большого озера тянулись хлопья тумана, и луна, словно корабль из белого серебра, плыла среди облаков. Мы стояли и смотрели на обширную равнину с редким березовым лесом и тяжелыми одинокими елями. Среди деревьев горело полсотни костров.
ИСХОД
Вокруг пляшущих языков пламени на снегу сидели люди, неистовые и тихие, здоровые и раненные, у многих в крови были не только руки. До нас долетали гудящие, ворчливые, встревоженные, гневные и хриплые голоса суровых, продрогших и усталых людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43