И хотя я аплодировал изо всех сил — из чувства солидарности, — я с облегчением вздохнул, когда номер закончился.И тут же испугался, потому что следующим пунктом программы была "Е", «Вера и Вернон»… а точнее, Тесси и Тед. Я едва не вскочил, чтобы уйти, — почувствовал даже, как импульсивно дернулись мускулы. Мне здесь было не место.И все же я остался. Голубиная Леди в последний раз поклонилась, занавес упал, на просцениуме букву "D" сменила "E", и я резко вжался в кресло, обхватив руками живот, пытаясь стать невидимым, притвориться, что меня здесь нет. Но все-таки поднял голову. Задник сцены уже успели переменить: теперь на нем были силуэты деревьев, ручеек — и больше ничего. На сцене стоял небольшой рояль. И — о, Господи! — на сцену выходили они. Тесси, моя двоюродная бабушка… сколько ей может быть сейчас — лет тридцать? Я ни разу не видел, никогда не знал ее. А рядом с ней, улыбаясь, можно даже сказать, ухмыляясь, шел двенадцатилетний мальчик, который еще вырастет, будет трижды женат и в последнем своем браке, уже немолодым, станет отцом одного мальчика и умрет в сорок с небольшим лет, когда его сыну не исполнится еще и двух.У меня было две его фотографии. На одной ухмыляющийся студент сидит с приятелем на переднем сиденье открытого «форда» — туристская модель, и на капоте белой краской написано: «Цыпочки, вот ваше гнездышко!» Другая — официальная, работы профессионального фотографа — погрудный снимок: галстук, жесткий воротничок, напряженная улыбка, усы. На этой фотографии отцу лет тридцать пять.Я знал наизусть эти фотографии, это лицо. И вот теперь на сцене опять увидел его, и похожее, и в чем-то иное; человек, который будет моим отцом, улыбался и кивал зрителям, выкручивая вертящийся табурет на нужную высоту. Я знал, что он уже начал пить и, быть может, только что опрокинул стаканчик. Двенадцатилетний мальчик, ловко играющий на рояле, и его честолюбивая тетка. Она улыбнулась нам, встала около рояля, мальчик — мой отец! — перелистал ноты, положил пальцы на клавиши, глянул на Тесе — вот он, их звездный час, вершина всей их жизни — и, когда она запела, принялся аккомпанировать ей на рояле. «Через моря и го-оры, — пела она, — туда, где солнце встае-от… зовет меня чей-то голос…» Пальцы мальчика проворно и умело порхали над клавишами рояля, отменно справляясь в этот главный миг их жизни. «…Голос меня зове-от…» Кажется, она пела хорошо — не знаю, ничего не могу сказать. Я просто окаменел, во все глаза глядя на это запретное для меня зрелище. Мой отец… неужели я сейчас заплачу? Нет, я не заплакал, но отвел взгляд от сцены и так и сидел, упорно не поднимая глаз.Публика зааплодировала, Тесси снова запела что-то — не знаю что. Снова аплодисменты, и снова песня, и я осмелился поднять глаза — мальчик все так же скрючился над клавишами, улыбаясь, поглядывая по сторонам, украдкой посылая улыбки зрителям, но не переставая играть, и юное гладкое лицо покачивалось в такт музыке — вечный неудачник, трижды счастливо женатый, будущий алкоголик, который уже начал медленно, но верно идти по этой дорожке… Вот он, здесь, в свой звездный час, в те незабываемые дни — неполная неделя! — когда они с Тесси «выступали на Бродвее». Мне не следовало приходить сюда. Данцигер был прав, прав как всегда, — такое запрещено.Выступление закончилось, аплодисменты быстро стихли, и они удалились со сцены. Я не хлопал им. Я отделил себя от этого мгновения, я не имел права принимать участия в этом событии, я — пустое место. Мне страстно хотелось вернуться домой, к Джулии и Вилли, и остаться там навсегда, и я собирался сделать это как можно скорее — здесь мои дела закончены.Но уже зажглась буква "F", выступление мадам Зельды, а я обещал ей остаться и посмотреть ее номер. И потому я сидел в наступившей краткой темноте, ожидая, пока охватившие меня чувства не успокоятся, не ослабнут, пока я не обрету способность думать о том, что произошло.Выступление мадам Зельды началось, на мой взгляд, традиционно, однако эффектно. Медленно пополз вверх занавес, обнажая почти темную сцену, в центре которой сияло крохотное пятнышко света. Притихнув, мы смотрели, как свет становится все ярче — прожектор высвечивал большой хрустальный шар, который покоился на чем-то вроде колонны. Затем круг света расширился, захватывая и мадам Зельду — сначала ее лицо, потом и всю верхнюю часть туловища. Нелепо, но чрезвычайно эффектно. Она сидела по-турецки, в костюме, который, видимо, имел отношение к гарему, в тюрбане и, не шевелясь, неотрывно смотрела на сияющий шар. И мы затихли, ожидая, что будет дальше.И вдруг из глубины погруженного во мрак зрительного зала донесся звучный низкий мужской голос:— Мадам Зел-льда!Прожектор тотчас выхватил из темноты человека, стоявшего в партере в проходе — рослого крупного мужчину в светло-коричневом костюме, белой рубашке и темном галстуке.— Мадам Зельда, вы готовы?Последовала пауза — такая долгая, словно она вовсе не собиралась отвечать. Затем прозвучал тихий шелестящий голос:— Да, мадам Зельда готова!Круг света расширился, осветив зрителя, который сидел рядом с рослым мужчиной, стоявшим в проходе — тот поглядывал на зрителя и выжидательно улыбался.— У меня в руке письмо, которое принадлежит некоему джентльмену и адресовано ему. Как… его… зовут?— Его зовут… Роберт… Ледерер.— А какой адрес написан на конверте?— Сити… Западная Восьмая улица… один дробь одиннадцать!— Все верно, сэр? — осведомился рослый, возвращая конверт, и зритель смущенно закивал, заулыбался.— Совершенно верно!Рослый мужчина быстро двинулся по проходу, не обратив внимания на несколько писем или карточек, которые ему протягивали, остановился и, наклонясь через проход, взял в свою руку ладонь молодой женщины.— Это юная леди, мадам Зельда! У нее на пальце кольцо! Скажите нам, мадам Зельда, как выглядит это кольцо?— Кольцо… кольцо…— Да! Опишите его, пожалуйста!— В него вправлен бриллиант, очень красивый бриллиант, и по обе стороны этого чудесного камня вставлено по великолепной жемчужине!Как она проделывала все это? Я подозревал, что у них есть тайный код, скрытый в словах, с которыми обращался к мадам Зельде ее партнер.— Верно! — воскликнул он, а девушка выглядела одновременно и довольной и смущенной. Рослый человек стремительно двинулся дальше — теперь он оказался у меня за спиной, и я не мог видеть его, если не вертеть головой, зато слышал отлично.— Здесь сидит один джентльмен, мадам Зельда! Скажите мне, скажите немедленно, как зовут… как зовут… его сестру?С кодом или без него, но откуда он мог это знать?— Ее зовут… Клара!— Это верно, сэр? Да! Джентльмен говорит, что вы совершенно правы, мадам Зельда! А сейчас, мадам, я держу в руке часы этого человека! Скажите мне… сосредоточьтесь, думайте, думайте! Скажите мне номер этих часов!— Номер его часов — два… один-восемь-семь… шесть-девять… нет, семь-девять… — Она замолчала, колеблясь, ее партнер подгонял: «Ну? Ну?», а я замер, потрясенный, потому что — не вполне, но почти — узнал цифры, которые называла мадам Зельда. Я тоже — не вполне, но почти — знал их.— Семь! — торжествующе воскликнула мадам Зельда. — Номер часов этого человека — два-один-восемь-семь-семь-девять-семь-один!— Это верно, сэр?Я завертелся в кресле, чтобы разглядеть того, кто ответит.— Это действительно номер ваших часов?И я уставился во все глаза на Арчи, который кивал, улыбаясь сидевшей рядом с ним Джотте.«Z — это Арчи», — тупо сказал я себе. Номер его часов — тот, что я видел в письме Элис Лонгуорт. Рослый человек в проходе повернулся уже к кому-то другому, Джотта подняла глаза и перехватила мой взгляд. Она что-то сказала Арчи, тот поднял взгляд и жестом показал мне на свободное кресло рядом с ними. И я встал, выбрался в проход, отошел на полдюжины рядов от сцены, и… «Смотрите, Рюб, смотрите — я сижу рядом с Z! И что же теперь? Что же мне теперь делать?»А что еще мне оставалось делать, кроме как сидеть рядом с Арчи и болтать с ним и Джоттой? Единственное, что мне приходило в голову, — прицепиться к Арчи и не отставать от него ни на шаг. Стать его закадычным приятелем. Не слишком умно, не слишком надежно, но что же еще?Занавес пошел вниз, и мы зааплодировали мадам Зельде, Арчи был в восторге от нее. На просцениуме зажглась буква "G", и в ту же секунду что-то ударило из-за кулис в массивный занавес, длинные бархатные складки заколыхались, привлекая наше внимание. Затем край занавеса зашевелился, приподнялся, образуя перевернутое V, и над самым полом сцены появилась чья-то голова, наклонилась вправо, влево, высунулась из-за складок занавеса, глаза при виде нас округлились, рот раскрылся в комическом испуге, вызвав приглушенные смешки.— Джо Кук, — счастливо прошептал Арчи, и публика притихла, выжидательно перешептываясь.Наверно, Джо Кук умел смешить. Во всяком случае, так считала публика. Он проворно выбежал на сцену, в забавном костюме и не менее забавной шляпе, подскочил к домику, стоявшему посреди сцены. Громко постучал в дверь: домовладелец, требующий уплаты долга за квартиру. Снова постучал, а затем просто-напросто сгреб в охапку весь домик — холст, натянутый на легкий деревянный каркас, — и удалился с ним за кулисы. Он делал все, что нужно, чтобы сценка вышла веселой, — то, что обычно объясняют словами «удачная находка». Зрители выли от восторга — все, кроме меня; но я-то знал, знал наверняка, что Тесси и Тед сейчас стоят за кулисами и тоже смотрят на Джо Кука. Смотрят, от души смеются и, само собой, кивают и улыбаются ему, когда он ненадолго убегает со сцены, может быть, даже заговаривают с ним — как актеры с актером.Почти сразу Джо Кук вновь появился на сцене — на сей раз он шатался под тяжестью троих мужчин, которых нес на спине, — пирамида, в которой верхний акробат стоит на плечах нижнего. Все выглядело как настоящее, одежда акробатов неподдельно развевалась, и Джо Кук весьма натурально шатался под их тяжестью, но — опять «удачная находка» — каким-то образом он, уже входя в противоположные кулисы, ухитрился показать нам, что вся его непосильная ноша сделана из папье-маше. И когда публика разразилась хохотом, я знал — знал! — кто стоит за кулисами, ухмыляясь, и кивая друг другу, и радуясь, что им выпала честь познакомиться с Джо Куком, «звездой» варьете.Мы смотрели выступление Джо Кука. Смотрели, как этот аристократ варьете вышел, уселся в кресло лицом к залу и, не говоря ни слова, благожелательно посматривал на зрителей, пока шум в зале не затих. Наступила полная тишина, а он все ждал. Наконец стало так тихо — муха не пролетит; я слышал, как рядом со мной Арчи затаил дыхание. Как только Джо Куку удавалось такое? Если бы я оказался вот так, лицом к лицу с залом, вынужденный молчать и улыбаться, я бы очень скоро запаниковал и удрал со сцены.Наконец, в полной тишине, Джо Кук вполголоса произнес доверительным тоном, как будто болтал с друзьями:— А теперь я сымитирую спор четырех гавайцев.И начал монолог, который, видимо, принадлежал к числу самых знаменитых монологов театра варьете. Я улыбался, но причиной этому был не Джо Кук — те двое. Я знал, что они стоят сейчас, невидимые, за кулисами и слушают монолог, упиваясь этой «неделей», знаменитой и незабываемой трехдневной «неделей на Бродвее» в компании самых блестящих представителей театрального мирка. «Надеюсь, что великий человек заговорит с вами, — беззвучно произнес я. — Надеюсь, что он дал себе труд запомнить ваши имена и обратится к вам хоть раз за эту достославную „неделю“, воспоминаний о которой вам хватит до конца ваших дней».Итак, Z. Что ж, он должен отправиться в Европу: это-то мы с Рюбом знали. Стало быть, нужно выведать, куда именно он отправится, потому что похоже на то, что мне придется последовать за ним. Однако кто же такой Z? Z — это Арчи, но вот кто такой Арчи? В такси по дороге в отель я сказал:— Не согласитесь ли вы двое присоединиться ко мне сегодня вечером? Выпьем пару коктейлей, поужинаем, погуляем на свежем воздухе. Я хочу сегодня отметить одно приятное событие; может быть, вы согласитесь быть нашим провожатым, Арчи?— Большое спасибо, Саймон, с радостью.Джотта, сидевшая между нами, прибавила:— И я тоже, — а потом повернулась и еле слышно прошептала мне на ухо: — Нашли того, кого искали, верно?И я кивнул.В вестибюле я купил «Ивнинг мейл», и мы вошли в лифт. Арчи вышел на четвертом этаже, мы доехали до десятого, и я, выйдя из лифта, прошел мимо двери номера Джотты; но когда принялся отпирать свою дверь, она воскликнула:— Ой, мне тоже следовало купить газету — завтра распродажа в «Вэнамейкере»! Вы не возражаете, если я вырву их объявление — совсем малюсенький кусочек?Конечно же я возражал — против того, чтобы она входила в мой номер. Однако, оказавшись в номере, я просто стоял и ждал, покуда она отыщет объявление «Вэнамейкера» и аккуратно вырвет из газетного листа кусочек, касающийся обувной распродажи, — я ни на миг не поверил, что Джотта отправится туда. Затем я подошел к двери, распахнул ее и сказал:— Стало быть, встречаемся в шесть. В вестибюле.— Разумеется, в вестибюле, а где же еще?И она вышла, а проходя мимо меня, уже в дверях, состроила гримаску и усмехнулась; мне оставалось только поднять глаза к небу и покачать головой. 23 Это исполинское лицо 1912 года навсегда останется для меня символом Великого Белого Пути. Это был замысел Арчи, временного нью-йоркца: он направил наше такси на запад по Тридцать второй улице, и едва мы свернули на Бродвей, нашим взорам предстало оно. И когда мы с Джоттой дружно высунули головы из окна такси, во все глаза уставясь на гигантский лик, огромный электрический глаз подмигнул нам. «Нью-Йорк таймс» писала о захватывающей новинке Бродвея — о движущихся электрических картинах; кроме этого лица, была еще летящая во весь опор колесница на крыше «Нормандии» — самая настоящая колесница, у которой бешено вращались колеса, мелькали копыта коней и щелкали бичи.— Нью-Йорк от этих картин без ума, — сказал Арчи, и я закивал, улыбаясь. — И я тоже.Перед нами лежал ночной Бродвей, так разительно отличавшийся от тихой улицы, по которой я часто проходил днем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44