Находил нам свиней — не представляю где, других мы не видели, привозил домашнюю птицу и таро; когда мы устраивали пиршество для короля и знати, он доставил нам все необходимое, наблюдал за стряпней, прочел за столом молитву, и когда был предложен тост за здоровье короля, тоже стал приветствовать его английским «гип-гип-гип». Более удачного замысла быть не могло; при этом звуке сердце ожиревшего короля возликовало в груди.В общем, я никогда не знал более обаятельного человека, чем этот пастор Бутаритари: его веселость, доброта, благородные дружеские чувства щедро изливались в словах и поступках. Он любил преувеличивать, играть и переигрывать сиюминутную роль, упражнять легкие и мышцы, говоря и смеясь всем телом. По утрам он бывал веселым, как птицы и здоровые дети; смех его был заразителен. Мы были ближайшими соседями и ежедневно встречались, однако наши приветствия длились по нескольку минут — рукопожатия, похлопывания по плечу, дурачество, как у двух Мерри-Эндрю, смех, ухватясь за живот, над какой-нибудь шуткой, от которой вряд ли прыснули бы в начальной школе. Время около пяти утра, сборщики сока только что прошли, дорога пустынна, тень острова далеко простирается на лагуну, и это кипучее веселье взбадривает меня на целый день.И все-таки я всегда подозревал Маку в тайной меланхолии; это безудержное веселье не могло постоянно сохраняться. Притом он был высоким, худощавым, морщинистым, тронутым сединой, и выражение его лица по воскресеньям бывало даже угрюмым. В эти дни мы вместе отправлялись в церковь или (как мне надлежит постоянно называть ее) собор: Мака (портящий атмосферу своим видом в цилиндре, черном сюртуке, черных брюках; с Библией и сборником церковных гимнов под мышкой; с благоговейной серьезностью в лице) — рядом с ним Мери, его жена, спокойная, умная, красивая пожилая дама, скромно одетая, и я с необычными, трогательными мыслями. Задолго до этого под звон колоколов, шум потоков и пение птиц я каждое воскресенье сопровождал священника, в доме которого жил, по зеленой лотианской долине; это сходство и эта разница, череда лет и смертей глубоко трогали меня. В этом большом, темном соборе из пальмовых стволов число прихожан редко достигало тридцати: мужчины — по одну сторону, женщины — по другую, я занимал место (в знак привилегии) среди женщин, маленькая группа миссионеров собиралась вокруг помоста, и мы были затеряны в этой круглой пещере. Читались попеременно отрывки из Священного писания, наставлялась паства, слепой юноша каждую неделю повторял длинный ряд псалмов, пелись гимны — я никогда не слышал худшего пения — и следовала проповедь. Нельзя сказать, что я совсем ничего не понимал, были моменты, которых я ожидал с уверенностью; названия Гонолулу, имя Калакауа, слова «капитан», «судно» и описание шторма в море звучали неизменно; и я не раз бывал вознагражден именем своей монархии. Все остальное было только шумом для ушей, молчанием для ума: затянувшаяся скука, которую жара делала невыносимой, жесткий стул и открывающееся сквозь широкие двери зрелище более счастливых язычников на лужайке. Сон расслаблял мои суставы и смежал веки, шумел у меня в ушах; он царил в темном соборе. Паства ерзала и потягивалась; люди стонали, громко вздыхали, протяженно зевали, как изнывающая от скуки собака. Тщетно проповедник стучал по столу, тщетно выделял конкретных прихожан и обращался к ним по имени. Пожалуй, я был более сильным возбуждающим средством; и по крайней мере одного старика зрелище моей успешной борьбы со сном — надеюсь, она была успешной — веселило в продолжении всей проповеди. Когда не ловил мух и не донимал исподтишка соседей, он неотрывно смотрел восхищенным взглядом на стадии моей агонии; и однажды, когда служба подходила к концу, подмигнул мне через проход.Я пишу об этой службе с улыбкой; однако я всегда бывал на ней — всегда из уважения к Маке, всегда с восхищением его глубокой серьезностью, пылкой энергией, огнем в его возведенных горе глазах, искренностью и богатыми интонациями его голоса. Видеть, как он еженедельно занимается неблагодарным делом, было уроком стойкости и упорства. Может возникнуть вопрос, не были бы результаты лучше, если бы миссию полностью обеспечивали и ему не приходилось бы заниматься побочными делами. Лично я держусь иного мнения; думаю, что не халатность, а суровость сократила его паству, та суровость, которая некогда вызвала революцию и сегодня поражает окружающих в столь живом и обаятельном человеке. Ни песен, ни танцев, ни табака, ни спиртного, никаких развлечений — только труд и хождение в церковь; так говорит некий голос от его лица, и это лицо полинезийского Исава, но голос Иакова — из иного мира. И полинезиец в лучшем случае становится замечательным миссионером на островах Гилберта, приезжая из страны беспечно вольных нравов в заметно более строгую, из народа, страшащегося призраков, к сравнительно бесстрашному перед ужасами тьмы. Эта мысль пришла мне на ум однажды перед утром, когда я оказался на открытом воздухе при лунном свете и увидел, что весь город погружен в темноту, но возле кровати миссионера отрадно горит лампа. Не нужно ни закона, ни огня, ни рыщущей полиции, чтобы удержать Маку и его соотечественников от хождения в темноте без света. Глава четвертаяРАССКАЗ ОБ ОДНОМ ТАПУ Наутро после нашего прибытия (в воскресенье 14 июля 1889 года) наши фотографы поднялись рано. Мы снова прошли по тихому городу; многие люди еще спали; некоторые вяло сидели в своих открытых домах; не было слышно разговоров. В этот час до восхода солнца дворец и канал казались пристанью из «Тысяча и одной ночи» или классической поэзии; здесь было подобающее место для какого-нибудь «волшебного фрегата», здесь ищущий приключений принц мог сойти на берег с новыми людьми и происшествиями; и островная тюрьма, темневшая на светящейся поверхности лагуны, могла сойти за хранилище чаши Грааля. На такой сцене в такой час казалось, мы находимся не столько в чужой стране, сколько в прошлых столетиях; казалось, пересекли не столько-то градусов широты, сколько углубились в века, покинув и родные места, и свое время. За нами шло несколько детей, большей частью голых; в прозрачной, заросшей водорослями воде канала молча бродили женщины, обнажая коричневые бедра, и негромкий, но волнующий шум голосов привлек нас к одному из маниапов перед дворцовыми воротами.Овальный шатер был полон людей, они сидели, поджав ноги. Там был король в полосатой пижаме, сзади его охраняли четверо гвардейцев с винчестерами, вид и поведение монарха говорили о необычайном состоянии духа и решительности; по кругу ходили стаканы и черные бутылки; громкий разговор был всеобщим и оживленным. Сперва я был склонен взирать на эту сцену с подозрением. Но время для попойки казалось неподходящим; к тому же пьянство запрещалось законами страны и канонами церкви; и пока я колебался, суровая поза короля рассеяла мои последние сомнения. Мы пришли сфотографировать монарха в окружении гвардейцев, и едва заикнулись об этом, он благочестиво возмутился. Напомнил нам, что сегодня священный день отдохновения, в который снимков не делают, и мы вернулись несолоно хлебавши.Позже в церкви я с удивлением обнаружил один трон незанятым. Столь щепетильно соблюдающий воскресенье человек мог найти возможность присутствовать; сомнения мои возродились; и не успел я дойти до дома, как они перешли в уверенность. Том, бармен в «Сан-Суси», разговаривал с эмиссарами двора. Король, сказали они, хочет «дин», не удовлетворясь «перейди» Джин и бренди (прим. авт.)

. «Дина нет, — ответил Том, — и перейди нет, но, если угодно, есть „бира“. Видимо, пиво им было ни к чему, и они удалились опечаленными.— Что все это значит? — спросил я. — Весь остров запил?Дело обстояло именно так. Четвертого июля было устроено пиршество, и король по предложению белых отменил тапу на спиртное. Есть пословица: «Можно пригнать коня на водопой, но пить его не заставишь»; она вряд ли приложима к двуногому животному, о котором лучше сказать, что его может склонить к выпивке один человек, и тогда даже двадцать не остановят его. Снятое десять дней тому назад тапу еще не было восстановлено; в течение десяти дней весь город пил или валялся (как мы видели накануне) в свинском сне; а король, подстрекаемый Стариками и собственным склонностями, продолжал сохранять эту вольность, швырять деньги на выпивку, присоединяться к кутежу и возглавлять его. Виновниками этой вакханалии были белые; по их предложению была дарована эта свобода; и какое-то время в интересах торговли наверняка хотели, чтобы она сохранилась. Теперь это желание погасло; попойка продолжалась (было признано) чрезмерно долго, и встал вопрос о том, как ее прекратить. Отсюда и отказ Тома. Однако было ясно, что отказ ни к чему не приведет; королевских снабженцев, получивших от ворот поворот в «Сан-Суси», снабдит спиртным в «земле, где мы живем» алчный мистер Уильямс.В то время было нелегко измерить степень опасности, и теперь я склонен считать, что ее легко было преувеличить. Однако поведение пьяных даже в Англии всегда повод для беспокойства; и население у нас не вооружено с верхов до низов револьверами и многочисленными винтовками, мы не ударяемся в загул всем городом — пожалуй, лучше сказать, всем государством — король, судьи, полиция и армия не объединяются в одной пьяной сцене. И нужно было иметь в виду, что мы находимся на дикарских островах, редко посещаемых, цивилизованных недавно и не полностью. В общем и целом, на островах Гилберта сгинуло немало белых, в основном из-за своего дурного поведения, а туземцы по крайней мере один раз выказывали намерение скрыть несчастный случай массовым убийством и не оставить ничего, кроме немых костей. Последнее являлось главным доводом против закрытия баров; бармены находились в непосредственной опасности, лицом к лицу с сумасшедшими; отказ наверняка мог в любую минуту вызвать насилие, и оно могло послужить сигналом к бойне.Понедельник, 15 июля. Мы вернулись в тот же маниап в то же самое время. Кюммель (крепкий напиток) подавали в больших стаканах; посередине сидел наследник престола, располневший юноша, и деловито орудовал штопором, а король, вождь и простолюдины сидели с вялыми ртами, неуверенными движениями и мутными, оживленными глазами пьющих с утра. Было ясно, что нас ждали с нетерпением; король с готовностью удалился приодеться, гвардейцев отправили за мундирами, и мы остались ждать исхода этих приготовлений в полном подвыпивших туземцев шатре. Оргия продолжилась дольше, чем в воскресенье. День обещал быть жарким; было душно, придворные были уже пьяными, но кюммель все продолжал ходить по кругу, а наследник играть роль дворецкого. За фламандской свободой последовало фламандское излишество; и забавник, красивый, ярко разодетый человек с шапкой курчавых волос, развлекал общество комичным ухаживанием за женщиной. Мы разглядывали снаряжения гвардейцев. У них было европейское оружие, европейские мундиры и (к их огорчению) европейская обувь. Мы видели одного воина (похожего на Марса) в то время, как он вооружался. Двое мужчин и одна дюжая женщина вряд ли справились бы с ним; после одного появления на параде армия на неделю бывает искалечена.Наконец ворота королевского дома открылись; войско вышло цепочкой с винтовками и эполетами; в проем ворот опустились флаги; король вышел в украшенном золотыми галунами мундире; королева шла следом за ним в шляпе с перьями и длинном шелковом платье со шлейфом; за ней шли царственные отпрыски; макинские актеры торжественно выступали в избранной ими сцене. Диккенс мог бы описать, до чего они были важными, до чего пьяными, как обливался потом король под шляпой с загнутыми кверху полями, как он позировал перед самой большой пушкой — сурово, величественно, но не совсем вертикально, как его войска сбивались в кучу, выравнивались и сбивались снова, как они и их мушкеты кренились в разные стороны, словно мачты судов, и как фотограф-любитель рассматривал их, выстраивал, выравнивал и, когда подходил к камере, обнаруживал, что установленный им порядок нарушен.Видеть все это было смешно; не знаю, прилично ли смеяться над этим; по возвращении наш рассказ был воспринят серьезно, гости покачивали головами, слушая нас.День начался неудачно. До захода солнца оставалось одиннадцать часов, и в любой миг по самому ничтожному поводу могли вспыхнуть беспорядки. Территория Уайтмена в военном смысле была непригодна для обороны, с трех сторон к ней подступали дома и густой кустарник; в городе насчитывалось больше тысячи единиц превосходного нового оружия; а об отступлении к судам в случае тревоги нечего было и думать. Наш разговор в то утро, должно быть, весьма напоминал разговоры в английских гарнизонах перед сипайским восстанием; сильное сомнение, что случится какая-то беда, уверенность, что (в случае чего) остается только сражаться, полуприподнятое-полутревожное состояние духа, в котором мы ожидали развития событий.Кюммель скоро пришел к концу; едва мы вернулись, король последовал за нами в поисках добавки. Мистер Труп теперь был одет самым неприглядным образом, туша его была облачена в пижаму; шествие замыкал гвардеец с винтовкой; кроме того, его величество сопровождали китобой с Раротонга и забавник с шапкой курчавых волос. Более веселой депутации никогда не бывало. Китобой обливался пьяными слезами; придворный ног под собой не чуял от радости; сам король был даже благодушным. Сидя в гостиной Рика, он равнодушно воспринимал наши просьбы и угрозы. Его даже бранили, наставляли историческими примерами, грозили военным флотом, требовали восстановить тапу — и ничто не оказывало на него ни малейшего воздействия. Это будет сделано завтра, сказал он; сегодня это не в его силах, сегодня он не смеет. «Это по-королевски?» — вскричал негодующе мистер Рик. Нет, это не по-королевски. Будь у него королевский характер, мы бы так не разговаривали с ним;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41