Все запутывалось окончательно. И, как на грех, он, Лурса, за восемнадцать лет отучился понимать чужую жизнь.
Однако он что-то чувствовал. Ему казалось, что надо сделать еще одно усилие - и он ухватит все эти...
- Детриво... - произнес он вслух.
- Что, что?
- Что вы думаете о Детриво?
- Он наш сосед. Его родители построили дом на нашей улице.
- А как он попал в шайку?
- Сам не знаю. Он очкарик. Всегда хотел быть всех хитрее или, как он говорил, всех объективнее. Он такой бледный, тихий...
- Из прокуратуры мне сообщили, что он исчез.
Маню задумался, и забавно было видеть, как этот взрослый мальчуган размышляет; даже лицо его стало по-мужски напряженным.
- Нет, - сказал он наконец.
- Что - нет?
- Не думаю, что это он. Он воровал зажигалки.
Лурса утомили постоянные усилия, которых требовала от него беседа: приходилось расшифровывать каждую фразу, словно стенограмму или написанное кодом письмо.
- Не понимаю, - признался он.
- Это было легче всего. Он покупал в табачном магазине сигареты, а там на прилавке выставлены зажигалки. Он нарочно ронял несколько штук на пол. Потом извинялся, поднимал их, а одну клал себе в карман.
- Скажите, Маню...
Он снова чуть было не назвал его Эмилем. Чуть было не задал вопрос, который не следовало задавать. Он хотел спросить: "Каким все-таки побуждениям повиновались вы, идя на воровство?"
Нет, нет! Слишком глупо! Он понял это, еще, в сущности, ничего не поняв; он барахтался между внезапными вспышками озарения и противоречиями.
- И все-таки был один из вашей компании...
- Да.
- Кто?
Молчание. Маню по-прежнему глядел в пол.
- Не знаю.
- Доссен?
- Не думаю. Или тогда...
- Что тогда?
- Тогда он боялся бы...
Впервые за весь сегодняшний день Лурса почувствовал, что ему недостает обычной порции вина. Он устал. Обмяк.
- Вероятно, завтра к девяти утра вас отведут в суд. Попытаюсь увидеться с вами до допроса. Если не удастся, я, во всяком случае, буду присутствовать. Не спешите с ответом. В случае надобности открыто спрашивайте у меня совета. Думаю, что следует сказать всю правду о воровстве.
Он понимал, что Маню разочарован, да и Лурса чувствовал разочарование, сам не зная почему. Очевидно, потому, что хотел ускорить ход событий, надеялся одним махом проникнуть в тот неведомый мир, существование которого он лишь предчувствовал.
Да и Эмилю он не сказал ничего определенного. Когда дверь за адвокатом закрылась, тот оказался во власти все той же растерянности.
Правда, дверь в камеру тут же открылась снова. Это вернулся адвокат.
- Да, я совсем забыл. Я немедленно сделаю заявление, чтобы к вам в камеру поместили кого-нибудь другого. Этот - "наседка". Но не доверяйте и тому, кто придет на его место.
Может быть, все это потому, что между ними существует разница почти в тридцать лет? Словом, контакта не получилось. Выйдя из ворот тюрьмы под дождь, Лурса, прижимая к левому боку портфель, поглядел на язычки газа, на отблески фонарей, на улицу, где у перекрестка двигалась плотная толпа.
Справа находилось маленькое бистро, откуда некоторым заключенным приносили обед. Лурса вошел.
- Красного.
Сейчас было самое время выпить. Он был растерян, - чуть ли не с тоской вспоминал свой кабинет с его устоявшимся одиночеством.
Трактирщик в вязаной фуфайке молча глядел, как Лурса пьет вино, и наконец спросил:
- По-вашему, много народу втянуто в это дело? Верно ли, что почти все молодые люди из хороших семей состояли в шайке?
Итак, весь город был уже в курсе дела.
- Налейте еще.
Вино было густое, терпкое, лиловатое.
Лурса расплатился. Для первого раза он слишком долго пробыл на воле, слишком много общался с людьми. Разве выздоравливающий человек может с первого же дня ходить, не отдыхая, с утра до вечера?
Вновь очутившись на улице, он, однако, заколебался - ему захотелось снова зайти в суд, без всякой на то причины, просто чтобы вдохнуть воздуха, которым дышит враждебный лагерь.
Часть вторая
Лурса поднял голову, исподтишка поглядел на дочь, встал с кресла и пошел помешать в печурке, которая временами, особенно когда налетал шквальный ветер, начинала фыркать. Он чувствовал, что Николь, старательно склонившаяся над папками, наблюдает за ним, даже не скосив глаз, что она как бы держит его на кончике невидимой нити, и все-таки направился к стенному шкафу, открыл его, взял бутылку рому.
- Тебе не холодно? - неловко буркнул он.
Она ответила, что не холодно, и в голосе ее прозвучали одновременно упрек и снисхождение. Уже несколько раз он ставил бутылку на место, не налив себе рома, и только глубоко вздыхал от усталости.
- Последняя ночь! А завтра...
Было уже за полночь, и город был пустынный, небо светлое, но какое-то безжалостно-светлое, по улицам гулял ветер, вздымая с мостовой тонкую снежную пыль.
Ставни в кабинете он не закрыл, и на всей их улице, во всем их квартале окошко Лурса было единственным живым пятнышком.
Они приближались к концу туннеля, туннеля протяженностью в три месяца. Утром первого января уже рассеялась тяжелая скуфья сырости, давившая на город. Кончились эти липкие ночи, когда невольно держишься поближе с домам, а с крыш падают капли, и все бело-черное и блеклое, как офорт.
Ночи стали такие длинные, что от прожитого дня ничего не оставалось в памяти, кроме слабо освещенных лавчонок, запотевших окон, подбитых мраком улиц, где каждый прохожий становился загадкой.
- До которой ты дошла? - спросил Лурса, садясь н шаря вокруг себя, чтобы отыскать пачку сигарет.
- До шестьдесят третьей, - ответила Николь.
- Тебя не клонит ко сну?
Она отрицательно покачала головой. Шестьдесят три папки из девяноста семи! Девяносто семь папок стопкой лежали здесь на письменном столе, одни - разбухшие от бумаг, другие - совсем плоские, в них подчас хранилась всего одна-единственная страничка.
Посреди каминной доски на бесцветном листке календаря выделялись огромные черные цифры: воскресенье, 12 января. И так как было за полночь, уже наступил понедельник, 13 января-другими словами, наступил этот день.
Возможно, для других он ничего не значил. Но для Лурса, для Николь, для Карлы, для горничной, для некоторых людей в их городе и вне его, понедельник 13-го был концом туннеля. В восемь часов утра наряд полиции выстроится на ступеньках здания суда и будет проверять пропуска, которые были розданы не щедро. Тюремная карета доставит Эмиля Маню, который за это время успел еще похудеть, но возмужал и которому мать на той неделе купила новый костюм; Лурса в раздевалке наденет свою мантию; с ней немало повозилась Николь, выводя жирные пятна.
- Разве нет второго допроса Пижоле? - удивилась Николь, наморщив лоб.
Кто знает, кто такой Пижоле? Они! Они да еще несколько человек, которые так долго корпели над этим делом, что могли бы объясняться между собой на непонятном для других языке.
- Был лишь один допрос, от двенадцатого декабря, - не задумываясь, ответил Лурса.
- А я почему-то вбила себе в голову, что должно быть два допроса.
Пижоле - сосед Детриво - жил сейчас в родном городе на ренту; в свое время он играл вторую или третью скрипку в парижской Опере. Сосед Детриво и, следовательно, живет на одной улице с Маню.
"Я с ним незнаком. Знал только, что чуть подальше, через несколько домов, кто-то дает уроки игры на фортепьяно. Что касается Детриво, то я мог их наблюдать в их же саду из своего окна. Разумеется, летом. Когда они сидели в столовой, ко мне доносился гул голосов. Недостаточно отчетливо, чтобы разобрать. Только изредка словечко-другое. Зато я слышал, как у них открывали или запирали дверь. Я никогда не засыпаю раньше двух часов ночи. Привык в театре. Читаю в постели. Замечал, что кто-то у Детриво возвращается очень поздно, так что иногда даже просыпался от стука".
Все это было, так сказать, предисловием к вопросу, поставленному следователем Дюкупом:
"Вы помните ночь с седьмого на восьмое октября?"
"Превосходно помню".
"Что даст вам основание утверждать это столь категорически?"
"Одна деталь: после полудня я встретил своего приятеля, который, по моим расчетам, должен был находиться еще на Мадагаскаре".
"А почему вы думаете, что это было именно седьмое?"
"Мы вместе пошли в кафе, что случается со мной редко. Там, в кафе, прямо передо мной висел большой календарь, и я как сейчас вижу цифру семь. С другой стороны, я уверен, что в этот вечер кто-то из Детриво вернулся в два часа ночи, как раз тогда, когда я собирался погасить свет".
Девяносто семь папок! Девяносто семь человек, подчас самые неожиданные фигуры, уже переставшие быть индивидуальностью полицейским, девушкой из кафе, продавцом из "Магазина стандартных цен", клиентом книжной лавки Жоржа, - уже превратившиеся в частицу огромного дела, которое в последний раз листала Николь.
В восемь часов утра Эмиль Маню, обвиняемый в убийстве Луи Кагалена, по кличке Большой Луи, совершенном 8 октября вскоре после полуночи в особняке, принадлежащем Эктору Лурса де Сен-Мару, адвокату, сядет на скамью подсудимых, и начнется суд.
В течение трех месяцев, пока длилось следствие, небо, не переставая ни на час, проливало слезы, город был грязный и серый, и люди сновали взад и вперед по улицам, словно муравьи, спешившие по каким-то своим загадочным делам.
На столе Лурса лежали девяносто семь папок из грубого желтоватого картона, и на каждой фиолетовыми чернилами были написаны фамилии.
Но день за днем, ночь за ночью, час за часом каждая папка, каждый листок оживали, становились мужчиной или женщиной, имеющими свое занятие, свое жилище, свои недостатки или пороки, свои мании, свою манеру говорить и держаться.
Вначале их была всего жалкая горсточка: Эдмон Доссен, которого родители послали в санаторий в Швейцарию, сын колбасника Дайа, Детриво, которого в конце концов обнаружили в Париже на Центральном рынке, где он без гроша в кармане бродил вокруг повозок с овощами в надежде, что его позовут разгружать их. Потом Люска, которого каждый божий день можно было видеть на улице возле "Магазина стандартных цен", где шла распродажа и где он торговал грубыми охотничьими сапогами.
Потом Груэн, который редко встречался с членами шайки, но все же состоял в ней и который был сыном генерального советника.
В течение трех месяцев - за исключением последних недель - Эмиля Маню каждое утро под конвоем двух жандармов доставляли из тюрьмы в суд, и дни заключения текли так же медленно, как в книжной лавке Жоржа, были так же до мелочей регламентированы.
Хотя Дюкуп отлично знал, что подследственный понадобится ему не раньше десяти - одиннадцати часов, он требовал, чтобы Маню был в его распоряжении уже с восьми утра. В этот ранний час в коридоре суда еще горел свет, и уборщицы мыли полы.
Маню вводили в крошечный чуланчик, который отвели специально для него: грязные стены, скамья и в углу помятые ведра и щетки. Один из жандармов уходил выпить кофе и возвращался с газетой в руке, а от усов его попахивало ромом. Потом уходил второй. Свет электрической лампочки бледнел. Над головой раздавались шаги: значит, явился Дюкуп, раскладывает бумаги, передвигает кресло, устраивается поудобнее и сейчас велит вызвать первого свидетеля.
Возможно, и есть в городе люди, которые еще живут иными мыслями, у них свои заботы, свои планы; но для нескольких человек весь мир в какой-то мере застыл восьмого октября после полуночи.
"Вы Софи Штюфф, содержательница кабачка в местечке, называемом Клокто?"
"Да, господин следователь".
"Вы родились в Страсбурге и вступили в брак с неким Штюффом, служившим в отделе городской очистки. Оставшись вдовой с двумя дочерьми, Эвой и Кларой, вы жили сначала в Бретиньи, где работали поденщицей. Вы сожительствовали с неким Труле, который вас бил и на которого вы подавали жалобу..."
Речь шла о кабатчице, хозяйке "Приюта утопленников". Всего пять страниц, включая допрос обеих дочек. Но он, Лурса, он ездил в харчевню три-четыре раза, любовался портретом покойного Штюффа, тупо взиравшего на свет божий, любовался и прочими фотографиями, в частности - обеих дочек еще в младенческом возрасте и даже этого самого Труле, который был жандармом и колотил свою сожительницу.
"Кто из всей этой шайки был наиболее активным? Кто обычно платил за остальных?"
"Мсье Эдмон, конечно!"
Один лишь Лурса знал через Николь, что каждый перед попойкой вносил свою долю Эдмону!
"Танцуя, он сдвигал каскетку на ухо и не выпускал изо рта сигареты. Он приносил пластинки с явой, потому что тогда у нас их еще не было. Держался он очень прямо и уверял, что так принято на танцульках"...
"Он за вами не ухаживал?"
"Он делал вид, что нас презирает. (Это показания Эвы, младшей сестры.) Называл нас шлюшками. Притворялся, что верит, будто у нас, в нашем доме..."
"Что в вашем доме?"
"Ну как это ы не понимаете? Думал, что у нас в доме на верхнем этаже есть специальные комнаты и мы ходим туда с любым. Стоял на своем да и только..."
"И он ни разу не пожелал туда подняться?"
"Нет. Зато колбасник..."
"Что он такое делал, этот колбасник?"
"Вечно нас хватал. Как мы его ни отталкивали, он снова за свое принимался. Если не ко мне приставал, то к моей сестре, а то и к маме... Ему только бы женщина! А сам гоготал. Рассказывал всякие мерзкие истории..."
Дюкуп и Лурса теперь уже не здоровались за руку. Когда Лурса входил в кабинет следователя во время допроса Маню или для того, чтобы присутствовать при очной ставке, оба холодно обменивались любезностями.
"Прошу вас... Нет, сначала вы... Если многоуважаемый защитник..."
Лурса, казалось, приносил с собой в здание суда в складках одежды, в щетине бороды, даже в своих ужимках и гримасах, даже в больших своих глазах след того странного затхлого мира, куда он в одиночестве погружался на долгие часы и откуда возвращался с новой добычей, с новым, еще незнакомым накануне именем, и тут же заводил новую желтую папку.
Это он обнаружил Пижоле. Это он чуть ли не силком привел к следователю жирного господина Люска, Эфраима Люска с такими необъятными ляжками, что он даже ходил раскорякой.
Торговец игрушками, устрашенный близостью правосудия, бормотал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22