Рассмотрел себя в другой комнате. И впрямь он похудел. Когда стареешь, лучше уж худеть, чем толстеть. Он вычитал в газете, что страховые компании берут с толстых более высокий взнос, чем с худых.И все-таки свыкнуться с собой теперешним ему трудно. Рост у него высокий. Когда-то он был широк в кости, плотен, крепок. На стройке ходил в огромных сапогах, зимой и летом в одной и той же черной кожаной куртке. Ел и пил все без разбора, не заботясь о желудке. За более чем пять десятков лет ему ни разу не пришло в голову взвеситься.Теперь Эмиль чувствовал, как болтается одежда на его исхудавшем теле, у него часто болело то в ноге, то в колене, в груди или в затылке. Ему семьдесят три года, но, если не обращать внимания на худобу, он не желал признать себя стариком.А Маргарита — считает ли она себя старухой? Когда он раздевается, на лице у нее возникает презрительная гримаса — она не понимает, что сама одряхлела куда больше, чем он.В этом состоит еще одна их игра. В нее они сыграют попозже, когда поднимутся наверх, в спальню. На втором этаже три спальни. В день свадьбы супруги, понятное дело, легли вместе в той из комнат, где раньше спали родители Маргариты, а потом она сама с первым мужем. Она сохранила родительскую кровать орехового дерева, перовой матрас и необъятную перину. Буэн пытался ко всему этому привыкнуть. Несколько дней спустя он сдался, тем более что жена не соглашалась спать при открытом окне. Перебираться в другую спальню он не стал, а принес себе отдельную кровать и поставил ее рядом с кроватью жены.Стены были оклеены обоями в мелкий цветочек. Сперва в спальне висели только две увеличенные фотографии в овальных рамах: на одной — Себастьян Дуаз, отец Маргариты; на другой — ее мать, которую свела в могилу чахотка, когда дочь была еще совсем мала. После, когда они уже перестали разговаривать, Маргарита рядом с отцовским повесила портрет своего первого мужа, Фредерика Шармуа. Судя по фотографии, это был худой, изящный мужчина с поэтической внешностью: тонкие усики, острая бородка. Он служил первой скрипкой в Опере, днем давал уроки.Недели не прошло, как Буэн ответил на вызов, повесив у себя в изголовье портрет своей первой жены.Каждый старался поддеть другого — так же, как во время раздевания. Они могли бы разойтись по разным комнатам, но оба не желали ничего менять в привычках, сложившихся с первых лет. Буэн почти всегда раздевался первым, стараясь вести себя при этом как можно целомудреннее. Но все равно ему неизбежно приходилось показывать голую грудь, ребра, которые все сильнее обтягивала кожа, волосатые ноги и дряблые ляжки.Он знал — жена подсматривает и рада-радешенька, что он постепенно сдает, но чуть погодя наступал его черед украдкой коситься на тощую и плоскую грудь, обвисшие ягодицы и распухшие лодыжки Маргариты.“Хороша, ничего не скажешь!”“А сам-то! Думаешь, красавец?”Они по-прежнему не разговаривали. Молча меряли друг друга глазами. Каждый по очереди шел чистить зубы: ванная была единственной комнатой в доме, где они никогда не бывали вдвоем. Оба привыкли слышать, как щелкала задвижка, когда один из них там запирался.Буэн грузно укладывался, выключал ночник у изголовья. Жена юркала под одеяло легче и проворнее, и он знал, что она долго еще лежит с открытыми глазами и ждет сна. Он засыпал почти сразу. Проглочен еще один кусок дня, последний. Завтра будет другой день, точь-в-точь такой же.Спать было хорошо. Особенно спать и видеть сны: во сне у него не было возраста и старости не было. Иногда ему снились пейзажи, которые он когда-то видел: они жили, переливались, благоухали. Порой он даже бежал — бежал во весь дух на поиски какого-то источника и слышал его журчание. Маргариту он никогда во сне не видел, первую жену — редко, и если она ему снилась, то лишь такой, какой была незадолго до свадьбы.А снились ли сны Маргарите? Может быть, она видела в них первого мужа? Или отца? Или те времена, когда носила соломенные широкополые шляпы и гуляла вдоль Марны, прикрываясь от солнца зонтиком?Какое ему дело? Если хочет, пусть видит во сне первого мужа-музыканта или себя в детстве. Плевать ему на это, верно? Глава 2 Проснулся он, как всегда, в шесть и без будильника: за свою жизнь Эмиль не пользовался им ни разу. Его отец тоже вставал спозаранку. Отец был каменщиком еще в те времена, когда при строительстве не применяли кранов и здания возводили, укладывая кирпич за кирпичом и постепенно наращивая леса.Жили они в Шарантоне в небольшом доме, так называемом флигеле, сразу за шлюзом на канале Марна — Сена. Весь квартал был убежден, что волосы у отца седые; они вечно были припорошены известкой или цементом. Ванной в их флигеле не было. Зимой и летом они умывались во дворе у колонки, раздевшись до пояса, а раз в неделю, по субботам, ходили в общественную баню.Эмиль тоже был каменщиком. Работал он с четырнадцати лет, сперва учеником, и поначалу его обязанности заключались в том, что он бегал за разливным вином для всей бригады. Он посещал вечернюю школу. Спал мало. Уже женившись, он сдал экзамен на мастера, а еще через несколько лет — на инспектора дорожных работ.Его первую жену звали Анжела, Анжела Делиж. Она была деревенская, из-под Гавра; в шестнадцать лет родители отправили ее, как и остальных четырех сестер, на заработки в Париж. Сперва она служила нянькой, потом продавщицей в колбасной. Да, действительно, когда-то она доила коров, и руки у нее были большие, красные. Жилье они снимали на Шарантонской набережной, неподалеку от шлюза, и в ту пору Буэн каждое утро перед работой заходил к родителям поздороваться. На Шарантонской набережной у них тоже не было ванной. Они все так же ходили в баню, где стены коридоров были пропитаны испарениями человеческих тел.— Ну прими ты ванну!Они с Маргаритой с трудом перешли на “ты”. Когда они поженились, ему было шестьдесят пять, ей шестьдесят три. Поначалу они чувствовали себя наедине страшно неловко, робели, прямо как юные влюбленные.А может, они и впрямь были влюбленными?— Нет, я люблю душ…Эмиля пугало лежание в горячей воде. Он чувствовал, как его охватывает какая-то противоестественная вялость. Поэтому он предпочитал намылиться под душем, а потом долго стоял и чувствовал, как по голому телу стекают холодные струи.— Зачем ты встаешь в такую рань? Все равно ведь целый день тебе нечего делать.Но постель вызывала в нем примерно такое же ощущение, что и ванна. Нет, вечером ему в ней было хорошо, и он быстро проваливался в сон. Тем не менее в шесть утра, а летом даже раньше, он испытывал потребность вернуться к жизни. Несколько раз, чтобы доставить жене удовольствие, он пробовал, проснувшись, остаться лежать под одеялом, однако от этого у него возникало неприятное стеснение в груди.Эмиль бесшумно встал, проскользнул в ванную и закрылся в ней, заперев дверь на задвижку. Принял душ, побрился, натянул широченные старые вельветовые брюки, фланелевую рубашку и в войлочных тапках, чтобы не шуметь, спустился вниз. Он был уверен, что жена проснулась и только притворяется спящей, а на самом деле следит за ним, внимательно прислушиваясь к каждому шороху.Внизу он приготовил себе большую кружку кофе. Потом, убедившись, что ключ в кармане, отворил входную дверь и вышел в тупик.В это время года в седьмом часу было еще темно, и лишь газовый рожок освещал желтоватым светом дома и стройплощадку.В течение нескольких лет Буэна сопровождал кот, выступавший прямо-таки торжественным шагом, словно эта прогулка по пустынным улицам была чем-то вроде заутрени, к которой они безмолвно отправлялись вдвоем с хозяином.На Шарантонской набережной кота у него не было. Последние два года жизни жены, после того как она попала под автобус и превратилась в калеку, у Буэна не было времени для прогулок. Приходилось заниматься хозяйством, стирать, убирать, готовить Анжеле завтрак.А до несчастья он по крайней мере с полчаса прогуливался по набережным, разглядывая пришвартованные суда, бочки, привезенные для оптового виноторговца, буксиры, которые тащили караваны барж с песком, добытым выше Корбейля.И теперь он ежедневно совершал прогулку по одному и тому же маршруту. Тупик выходил на улицу Санте, как раз посредине между тюрьмой и больницей Кошена. Дальше находился сумасшедший дом, и Буэн, прежде чем подняться на улицу Фобур-Сен-Жак, проходил мимо него. На углу улицы Томб-Иссуар и площади Сен-Жак он бросал взгляд на церковь св. Доминика, куда по воскресеньям ходила к мессе Маргарита. Летом она иногда заглядывала туда и в будни.Прежде она причащалась каждое утро. Она тогда была дружна с кюре, помогала ему украшать алтари и раскладывала цветы перед статуей Пресвятой Девы.Что, интересно, произошло между ними? Из-за чего они поссорились? Теперь Маргарита не виделась с кюре, перестала заниматься приходскими делами и уже не занимала персональное место на скамье, а довольствовалась плетеным стулом где-нибудь в глубине церкви.Если не считать дней венчания, Буэн лишь однажды зашел сюда, да и то из чистого любопытства. Он был крещен. Принял первое причастие. Но у них в семье к мессе не ходили, что, впрочем, не помешало отцу и матери быть похороненными по церковному обряду.У него была единственная сестра, которая с ранних лет пошла по дурной дорожке. Долгие годы от нее не было никаких известий. Буэн не знал даже, жива ли она. Но вот в один прекрасный день он получил письмо, разыскивавшее его по многим адресам и испещренное пометками почтальонов. Сестра сообщала, что она замужем за мельником в окрестностях Тура, у нее двое детей, большой дом на берегу Луары и американская машина. Он так и не повидался с нею, написал только, что овдовел и вот-вот выйдет на пенсию.Эмиль повернул направо, на бульвар Пор-Рояль, потом опять направо — на улицу Санте, такую же пустую, как в тот момент, когда он на нее вышел. В течение этой пятнадцатиминутной прогулки он прошел мимо больницы, тюрьмы, сумасшедшего дома, школы медсестер, пожарной части, церкви. Прямо-таки вся жизнь человека. Не хватает только кладбища, впрочем, до него тут рукой подать.Когда он вернулся, один из его соседей, Виктор Макри, у которого страшно важная походка, вышел из дома № 3 и заводил машину. Они поздоровались. Машина сперва чихала, но мало-помалу мотор заработал ровно, и Макри отправился на Правый берег в отель, где служил швейцаром.Маргарита и Эмиль знали всех, кто живет в тупике. Маргарита была владелицей домов на их стороне тупика; дома напротив ее отец потерял за несколько лет до смерти, и теперь там строят большое многоквартирное здание.Буэн вынул из кармана ключ. Хотя прошло уже три года, ему все так же недоставало кота, и почти каждое утро он на миг застывал перед открытой дверью, словно, по укоренившейся привычке, впуская животное в дом. На втором этаже слышались шаги, в ванной журчала вода. Значит, можно открывать ставни. Вскоре темнота па улице поредела, свет фонаря стал бледнее, послышалось хлопанье дверей и звуки шагов, удаляющихся в сторону улицы Санте.Утреннее одиночество и пустота не тяготили Эмиля. За свою жизнь он привык совершать одни и те же действия в одни и те же часы. Конечно, и часы у и действия менялись. У него бывали разные периоды, но каждый отличался определенным ритмом, и Буэн старался не нарушать его.Сейчас было время — и теперь, и когда он работал на стройке — красного вина, краюхи хлеба и колбасы. Ею отец перед уходом на работу съедал большую миску супа, кусок жареного мяса или порцию рагу и брал с собою еще что-нибудь, чтобы днем заморить червячка.Мать у Эмиля была низенькая, толстенькая. Он привык видеть ее за стиркой белья, которое она потом развешивала во дворе. Стиральных машин тогда еще не было. А впрочем, даже если бы они и существовали, стиральная машина оказалась бы им не по карману. Да мама и не доверяла бы ей, как не доверяла любым электрическим приборам. Белье она кипятила в огромном оцинкованном баке, и поскольку нуждалась в помощи мужа или сына, чтобы снять его с плиты, кипячение приходилось начинать задолго до того, как они уходили на работу. А еще бывали дни глаженья, вечера, посвященные штопке носков и чистке медной посуды, так что вся неделя складывалась из сменяющих друг друга картин и запахов.Забавно, но с возрастом Эмиль почти перестал ощущать запахи. Да и улицу он теперь воспринимает иначе, не так, как раньше, когда все происходящее на ней казалось ему непрерывным, вечно меняющимся спектаклем. Тогда он плыл в толпе, и у него было чувство, что он является частицей общности, участвует в некоей симфонии, и каждая нота, каждое цветовое пятно, каждое дуновение, жаркое ли, холодное ли, восхищали его.Эмиль не смог бы сказать, когда все переменилось. Наверно, происходило это постепенно и незаметно, по мере того как он старел. Он ведь не замечал, что стареет. И не чувствовал себя стариком. Более того, подумав как-то о своем возрасте, удивился. Нет, он не стал ни мудрее, ни безразличнее. В нем сохранилось еще много ребяческого — мысли, жесты, пристрастия мальчишки, каким он некогда был.На площади Сен-Жак Эмиль купил утреннюю газету и за завтраком быстро проглядел ее. Маргарита подолгу сидела наверху за туалетом. Четыре года назад, когда они еще разговаривали, Эмиль заметил, что, принимая ванну, опасно закрываться на задвижку: если ей вдруг станет плохо, никто об этом не узнает. И даже теперь, хотя они находились в состоянии войны, у него осталась привычка прислушиваться, как там дела в ванной. Это было несложно, потому что ванная находилась прямо над кухней. Канализационный стояк проходил за буфетом, так что было слышно, когда ванна опорожнялась.Эмиль выпил два стакана вина; пил он из толстенного стакана, какие в ходу в деревне. Третий он выпьет попозже, когда сходит за съестным.На часах было четверть восьмого. Эмилю казалось, что по утрам они тикают громче, чем днем. Кроме того, он давно обратил внимание, что тиканье у них более частое, чем у часов в гостиной, и это странно: и те, и другие показывают одинаковое время.Спустившись в подвал, освещенный свисающей с потолка тусклой лампочкой, Буэн выкурил первую за день дешевую итальянскую сигару.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16