А то от моей новости у тебя задрожат руки: не попадешь из бутылки в рюмку,— Он пососал лимон.— А теперь скажи мне, друг любезный, неужели не осточертело тебе киснуть в этом бесцветном городе?
После того как Юлиан переехал в столицу, ни одна встреча не обошлась без разговоров на эту тему. Поэтому Федор Ипполитович громко вздохнул:
— Сотый раз ты пристаешь ко мне с этим. Не осточертело и не осточертеет.
— А я тебе и в двухсотый раз не поверю.— Юлиан отодвинул рюмку, чтобы она не мешала жестикулировать.— Слишком хорошо помню тебя другим... Ну, просидеть двадцать пять лет в одной и той же норе,— куда ни шло. Но ограничиваться только этим,— да какой же ты тогда передовой ученый? Лишать себя общения с равными, узнавать обо всем новом в последнюю очередь, находиться не среди тех, кто двигает науку, а во утором ее эшелоне — как ты можешь!.. Конечно, для всех в этом городе ты в своей области высочайший авторитет — то есть памятник, к которому и близко не подступишься. Тебе даже не с кем душу отвести... Смотрю на тебя и вижу: то, что я улепетнул отсюда,— умнее не придумать. Здесь я порос бы мохом, как ты.
Если что и опротивело Федору Ипполитовичу, так прежде всего какие бы то ни было советы. А пристают с ними кому только не лень — от родного сына до Юлиана.
С одним советчиком Федор Ипполитович сегодня расправился. Если Юлиану захотелось того же...
— Видел бы ты себя за обедом,—не унимался Юлиан.— Как внимательно ты ловил каждое мое слово! И как досадно тебе было, что ответить тебе нечем... Вот и скажи мне: чем твоя теперешняя жизнь отличается от того, что было год, десять, двадцать лет тому назад?
Федор Ипполитович насмешливо перебил его:
— Советуешь перейти на пенсию?
— А тебе уже намекали? — съехидничал Юлиан.
Федор Ипполитович презрительно фыркнул.
— Конечно, пенсию ты заслужил. Даже персональную.— Юлиан явно издевался над своим другом.— А я- то, дурак, мечтал вернуть тебе вкус к жизни... Но если ты примирился со своим болотом,— со святыми тебя упокой!
По-видимому, Юлиану невтерпеж стало с его новостью. Вся эта подогретая рюмкой коньяку философия об идиотизме провинциального бытия — лишь увертюра к оратории о прелестях жизни в столице. О ее финале догадаться нетрудно.
Федор Ипполитович ухмыльнулся.
— Не собираешься ли ты вместе с молодыми актерами переманить и меня?
Юлиан молниеносно опрокинул вторую рюмку.
— Ну и крепкий же, чертяка... — Облизал губы и наполнил опустевший сосуд. Затем доверительно наклонился через стол: — А ты догадливый... Почему бы тебе не переехать в Киев?
Видно, хмель уже ударил ему в голову.
Федор Ипполитович нехотя спросил:
— За каким журавлем в небе?
— Ты думаешь, что крепко держишь в руке синичку?— Юлиан понимающе подмигнул.— И не заметишь, как выпорхнет.
Пригубил из своей рюмки и Федор Ипполитович.
— Не так это просто. Может быть, и не совсем приручил ее. Зато все мое существо приросло к ней — не оторвешь.
Юлиан захохотал.
— Ну и насмешил... Откуда у тебя эта склонность к чистой поэзии?.. В то, что хирургия стала твоей единственной любовью, я еще верю. Но чтобы добиться чего- либо в науке или искусстве, самой пылкой любви к ним мало. Нужен и деловой талант. Природа, кажется, не обошла нас и этим. Так какого же дьявола ты на мое деловое предложение отвечаешь поэтически-туманно?
— А предложения я еще не слышал.
Что Федору Ипполитовичу слова Юлиана были безразличны,—в этом он присяги не дал бы. Но если и зашевелилось у него любопытство, то примерно такое же, как и к вопросу о жизни на Марсе. Его поразил: неужели из художника он превратился во что-то вроде директора промтоварного магазина?
Юлиан снова поднял рюмку, протянул ее Федору Ипполитовичу.
— Ну-ка, прочисти себе мозги... И отнесись к моему предложению не как стихоплет, а по-деловому.
Выпив (Федор Ипполитович только пригубил) и снова наполнив рюмку, Юлиан приступил к «делу»:
— Так слушай же. Недавно мне пришлось быть среди весьма ответственных товарищей. Кто-то из них, к слову пришлось, сказал, что на вакансию научного руководителя одного из киевских институтов, похожих на твой, не могут подыскать достойного кандидата. Ну, я и напомнил о тебе. Не буду пересказывать, что было дальше. Скажу только — меня попросили негласно спросить тебя кое о чем. Вот я и спрашиваю. Если ты не ответишь мне отказом, то тебя вызовут в министерство для окончательных переговоров... Ну, не друг я тебе?
Рука Федора Ипполитовича потянулась к рюмке. Но вместо того, чтобы поднести ко рту, он отодвинул ее подальше.
Подобные речи приятно щекочут самолюбие. Приятно узнать, что в столице о тебе думают иначе, чем, скажем, в Свердловске или в Советской Гавани. Но если тебе уже за шестьдесят, прежде всего спросишь себя: а не похоже ли твое самолюбие на пересохшее жнивье? Уронишь на него погасшую спичку, а оно незаметно станет тлеть. И заметишь ты это, лишь когда расползется черное пятно, окруженное нетерпеливыми язычками огня. Набегаешься вволю, затаптывая огонь. Твое счастье, если хватит у тебя проворства...
Юлиан не торопил с ответом. Откинулся на спинку дивана и закрыл глаза: думай, мол, я твой ответ еще в Киеве знал.
Федор Ипполитович начал издалека:
— Сначала скажи мне, Юль, чего ты добился в столице?
Юлиан презрительно скривился.
— Никак не можешь забыть эту клеветническую статью?
— Не то,— не совсем искренне ответил Федор Ипполитович.— Просто хочу выяснить, чем смогу порадовать столицу и чем столица порадует меня.
Юлиан скрестил руки на груди.
— Думаешь, что новый театр — это куча навоза? Думаешь, изо дня в день доказывать, что нашей столице нужен не только театр, где хранятся традиции прошлого, но и сцена, с которой во весь голос кричат о современности,— плевое дело? Кроме того, и себя надо показать: пусть и публика, и руководящие товарищи видят, что только я — тот, кто достоин руководить таким театром... Тебе будет легче. Ты в мгновение ока станешь первым хирургом республики.
— Но ведь и ты, Юль, приехал не на пустое место. Почему же ты ничего не добился?
— Ты хирургию с театром не равняй. В театре всякая бездарность считает себя творческой личностью. Поставить любого из них на надлежащее место — дело канительное и неблагодарное. Только непримиримых врагов наживешь. А в науке теперь твердый порядок: ты — на вершине, а внизу те — кто без твоего «да» дохнуть не смеют...
— По-твоему, так и должно быть?
— Меня это не касается... А ты до конца дней своих будешь командовать и наблюдать, исправно ли подчиненные осуществляют твои замыслы. Райская жизнь...
Неделю тому назад Федор Ипполитович, возможно, пропустил бы сказанное Юлианом мимо ушей. А сейчас низко склонилась профессорская голова.
— А я... Что я мог сделать?.. — не умолкал Юлиан.— Бездарности каменными глыбами повисли на моей шее, дышать, мне не дают. Легче пробить лбом железобетонную стену, чем перевоспитать тех, кому каждое новое слово в искусстве кажется покушением на их славу.
Федор Ипполитович еще дальше отодвинул рюмку.
— Как-то не все у тебя, друг мой, вяжется. Актеры в здешнем театре, насколько я помню, охотно шли за тобой, пока ты... гм... не перерос твой коллектив. А ведь за эти годы ты со своими ведомыми добился бы значительно большего, чем то, о чем до сих пор лишь мечтаешь.
— Достиг бы, конечно! — гордо заявил Юлиан и сразу же опустил глаза.— А впрочем, черт его знает.
Федор Ипполитович сочувственно спросил:
— Зачем ты бежал отсюда?
Что-то очень знакомое промелькнуло в глазах Юлиана. Неужели и он причастен к сонму авгуров?
— Не старайся казаться глупее, чем ты есть, Феденька. Ты не хуже меня разбираешься во всем и понимаешь— если бы я не убежал отсюда, то, даже осуществив все свои мечты, я в конце концов превратился бы в такого же, как ты, комика-меланхолика.
Федор Ипполитович пытался перебить его, но Юлиан сидел на своем коньке крепко.
— Хочешь сказать, что твое творческое горение не угасло и по сей день? Так я тебе и поверил! Творческий огонь требует усиленного питания. А где ты его берешь? Творец, скажешь, находит свою радость в своем же вдохновении? До определенного момента — возможно. А потом эта радость становится будничной. И ты живешь с ней, как с нелюбимой женой... Так вот, пока ты еще не развалина, перебирайся туда, где будешь на виду у тех, кто поддержит твое горение не только тепловатыми словами да снисходительными аплодисментами, но и более существенными вещами: станешь еще и общественным, а то и государственным деятелем, лауреатом, академиком. 1
И все откровеннее становилась хорошо знакомая усмешка авгура. А ведь раньше Юлиан не был карьеристом!
— Что же вы молчите, ваше превосходительство? — саркастически бросил гость.— И о чем так глубоко задумались?
Федор Ипполитович смел со стола какую-то пылинку.
— Не о твоем предложении, Юль...
— Ждешь, чтобы я назвал тебе институт в Киеве? А какая разница? Ведь разговор идет не о науке. Оправа для твоих талантов, поверь мне, будет достойной.
Федор Ипполитович напряженно вглядывался в полированную поверхность стола.
— Давно, Юль, я не видел тебя на сцене. Думал, что сегодня ты прежде всего расскажешь о своих артистических победах. Только ими и можно доказать, что та статья — ложь. А ты об этом — ни звука.
Призывая в свидетели небо, Юлиан молча воздел руки и глаза к потолку,
— Вот мне и кажется,— продолжал Федор Ипполитович,— из своего творческого капитала ты много растерял за последнее время. Вернешь ли ты растранжиренное в новом театре?
Юлиан еще небрежнее развалился на диване. Прикрыл рукой рот, скрывая зевоту.
Это не остановило Федора Ипполитовича: чем больше ершится Юлиан, тем необходимее ему дружеское слово.
— Впрочем, всего ты не промотаешь. Здешний театр не позволит: ты не сам приобретал, а вместе с ним. Как разобрать, где твое, а что принадлежит твоим бывшим друзьям...
Юлиан уже со злостью проговорил:
— У кого ты насобачился читать проповеди?
— Послушай моего дружеского совета,— продолжал Федор Ипполитович.—Забудь о том, что приехал переманивать отсюда молодых актеров, и спроси себя: не возвратиться ли мне в родной дом?
Юлиан вытаращил глаза.
— Да что с тобой, Федя? Неужели от той статьи у тебя затмение?
— Да при чем тут она?
Юлиан рассмеялся. И хоть первому актеру республики этого уменья не занимать, хохот его не был совершенством.
— Я очень обиделся на автора статьи,— дождавшись тишины, сказал Федор Ипполитович.— И как я обрадовался, когда услышал по телефону твой бодрый, уверенный голос: такого молодца, как ты, даже разрывная пуля не возьмет!.. А сейчас мне еще обиднее: смотрю и не знаю, кто ты — все еще артист или прожженный карьерист.
Юлиан выпрямился. Его губы побелели. Холодным взглядом окинул он Федора Ипполитовича.
— А хотя бы и так! Артистом я снова стану, когда у меня будет театр. Ты первый увидишь, вырос ли я как актер, расцвел ли мой режиссерский талант. Увидишь и вместе со всеми будешь носить меня на руках!
— Охотно понесу,— печально согласился .Федор Ипполитович,— если забуду в твоем театре сегодняшний вечер...
— Браво, Федя!—снова натянуто засмеялся Юли- ан.— Видно, ты не забыл спектаклей, которые мы когда-
то вместе разыгрывали: громкие слова произносишь так, словно они на самом деле из твоего сердца. И тебе бы так в министерстве поговорить!
Если бы перед ним сидел не старый друг, Федор Ипполитович прекратил бы эту беседу. Да и часы тягуче прозвонили девять —напомнив, что хирург Шостенко сегодня не все еще сделал.
Конечно, Юлиан мерил на свой аршин, напоминая о нем кому-то. Все-таки это было проявлением дружбы. И Федор Ипполитович должен отплатить Юлю тем же. Может быть, Юль еще не окостенел в своем делячестве— вспомнит, что есть у него родная хата, что не нужно ему тратить себя на сооружение новой...
Юлиан гнул свою линию:
— Вернемся лучше, как говорят французы, к нашим баранам. Что передать от тебя в Киеве?
Федор Ипполитович пожал плечами:
— Неужели ты ничего не понял?
— То, что ты мне сейчас тут плел,— это, я понимаю, для очистки совести. Но ведь ты сейчас не на трибуне...
Федор Ипполитович прикусил губу, но заставил себя отвечать спокойно:
— Видно, неважный я еще коммунист. Но если я и приеду в Киев, то только по делам нашего института. Да будь я сейчас в зените, я бы гнезда своего все равно не покинул.
Юлиан театрально поднял руки.
— Впервые вижу такого идиота! — Но, заметив, как перекосилось от гнева лицо собеседника, переменил тон.— А если партия прикажет тебе возглавить киевский институт?
Сдержал себя и Федор Ипполитович.
— Партия — не ты, Юлиан. Партия поймет, что без тех, кто еще не ушел от меня, я — ноль.
— Попробуй объяснить мне. Только без камней в мой огород.
Юлиан демонстративно подпер голову руками. На его лице появилось такое выражение, с каким умный слушает дурака. Но глаза у него — такие же, как сорок один- год тому назад, когда он не попрощался с провожавшими его в Москву, с Федей.
— Попробую,— не сразу начал Федор Ипполитович.— До зенита мне теперь дальше чем когда-либо... Когда ты переезжал в столицу, я тоже верил, что твои соратники перестали расти, а не ты. Верил, что в Киеве ты сразу найдешь журавлей, в ключе которых ты будешь ведущим. А вышло по-иному. Те, кого ты оставил, и без тебя не попали в тупик, их творческий рост не прекратился. А ты... Тебе все надо начинать сначала. А силенки уже не те. Ты растратил их на ссоры здесь и там. Вот и начали гонять тебя ветры, словно оторванный от ветки родимый листок. Ничего нового ты в эти годы не совершил, славу подрастерял, о родном доме вспоминать стыдно... И спесь мешает тебе постучаться в его двери. А приехал ты сюда, чтоб ограбить коллектив, который свыше двадцати пяти лет шел за тобой... Да как ты можешь, Юль?
Голос Юлиана стал ледяным:
— Я, кажется, просил тебя не бросать камней в мой огород...
— Извини, друг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32