Но чтобы убить?.. Нет, такое мне и в голову не приходило. Даже в ту пору, когда я всерьез занимался политикой, я всегда славился как противник террора.
...А газеты надрываются, из кожи вон лезут — лишь бы придать всей этой истории характер политического скандала. Иные расстарались, раскопали небезызвестные факты из моей биографии и подняли вой: "Красный безбожник убивает американскую преподавательницу университета!" Испытанный трюк, чтобы заткнуть рот несогласным.
И вот уже продажные писаки, денно и нощно радеющие об интересах Америки и сионистов, взахлеб кричат о "заговоре против египетского народа" и о "Халиле Мансуре, старом агенте Москвы".
Надоело... Я как путник в пустыне, выбившийся из сил. Ничего не хочу, повалиться б только на землю и ждать своего конца. Смерть? Пусть, только поскорее. Сколько можно истязать человека?..
...Вот уже шесть месяцев прошло, как я работаю в компании "Фивы". И за все это время ничего интересного. Правда, дела мои по службе идут неплохо, даже повышение успел получить, стал начальником "отдела исследований". Теперь у меня свой кабинет, и своя секретарша с ярко накрашенными губами и ногтями, и собственный курьер, который стремительно вскакивает со стула всякий раз, когда я выхожу из комнаты. И кофе я теперь пью из "собственной" чашки, а когда прихожу по утрам на службу, на столе уже лежит отведенная мне порция ежедневных газет.
...С Аминой мы поженились в феврале. А в октябре того же года египетская армия форсировала Суэцкий канал и овладела "линией Барлева". Но ликование наше было недолгим. Уже через несколько недель в регионе засуетился Киссинджер со своей "челночной дипломатией", а газеты заговорили о "переговорах на сто первом километре". Холодные глаза глядят на нас по утрам за завтраком со страниц газет. Ох, сколько он говорит! За паутиной невнятных, туманных заявлений и не разглядеть судьбу, которую он готовит для страны... Но я — я далек от всего происходящего. Мне нет до него дела. Я старательно забываю прошлое и живу только сегодняшним днем. И пусть мой нынешний мир узок, зато мне в нем спокойно и уютно.
Подобно спасительной влаге, упавшей на иссохшую землю, Амина буквально возродила меня к жизни. Мне вдруг открылась прелесть самых обыкновенных человеческих радостей, которых я был лишен годами: читать запоем книги, бродить по набережной Нила, помахивая веткой распускающегося жасмина, вдыхать росистый запах земли, нежиться на солнце и постоянно сознавать, что рядом любимая женщина. Мы не расставались ни на миг, ни днем, ни ночью. И все бы ничего, если б не напоминала о себе постоянно незаживающая ссадина в душе. Нет-нет да и разбередит ее Амина неосторожно сказанным словом, и снова точит меня противный внутренний шепоток: "Неудачник... неудачник..." И тогда я замыкаюсь в себе и не знаю, куда скрыться от ее глаз, в которых невысказанный упрек. Кто долгое время провел в тюремной камере, всю жизнь потом живет за невидимой решеткой. Его мир недоступен для других людей и вряд ли им понятен. Он может быть поистине бескрайним, этот мир, когда его окрыляет надежда, но он же может трусливо сжиматься от страха. Честолюбивые порывы вечно единоборствуют в нем с непреходящей памятью о насилии, длившемся годами, а мрачные тени то и дело застилают свет...
Отец мой был зажиточным человеком, владел землей, и детство свое я провел в большом доме, стоявшем в окружении садов и сверкавшем по ночам яркими огнями ламп. Я спал на мягкой постели на белоснежном белье и накрывался пушистым теплым одеялом, ел за столом, на котором искрился хрусталь и блестели приборы из чистого серебра. А потом вдруг все это разом исчезло. Грязь, вонь, ползающие по стенам клопы... Обжигающие удары плетью, кровоточащие, гноящиеся раны, горящие сигареты, воткнутые в задний проход... Долгими ночами я глядел из-за решетки на дома за тюремной оградой и думал о том, чтобы поесть, о тепле домашнего очага, о женской ласке. И жил все это время мечтой, прекрасной извечной человеческой мечтой об обществе, где все будут равны. Человека можно изранить, изувечить на всю жизнь голодом, искалечить физически. Но никакие мучения не способны сломить душу, окрыленную высокой мечтой.
И, наверно, выйдя из тюрьмы, я бы вновь пошел путем, который избрал для себя раз и навсегда. Но настоящие испытания ожидали меня как раз за тюремными воротами, там, на воле.
...Последние шаги по тюремному двору. Иду широким шагом, мне ничто не мешает впервые за много лет. Над крышами домов встает солнце... Зелень деревьев, люди, автомобили, собаки, пирамиды апельсинов на тележках уличных торговцев... Сильно колотится сердце, вот-вот выскочит... Руки сжимают узелок с одеждой, а глаза прикованы к толпе на площади перед тюремными воротами: не видно ли кого из моих? Жадно ищу хоть что-нибудь знакомое в одежде, движении, походке, седине, в манере жестикулировать, сутулиться, улыбаться, кивать. Ухо чутко выхватывает из общего шума обрывки разговоров, интонации чьих-то голосов, смех, даже чей-то шепот... Сейчас, вот сейчас меня окликнут... Должны окликнуть... Обхожу площадь раз, другой... третий... десятки раз. Кружу и кружу по замкнутому кругу и чувствую, что не в силах остановиться. В отчаянии начинаю искать в толпе даже отца, хотя прекрасно знаю, что он умер, когда меня гнали босиком через пески в пустыне... И мать ищу, которую совсем не помню, потому что она умерла, когда мне было несколько дней от роду. А где же лучший друг, неужели и~ он не вспомнил, что сегодня меня выпускают? Тогда, может, хоть кто-нибудь, ну просто знакомый — шел себе по улице и случайно зазевался перед тюрьмой? Но конечно, прежде всего я искал в толпе ту, что обещала ждать, сколько бы лет ни прошло...
Я искал тебя, Тахани Рашид, я обошел все окрестные улицы и переулки, заглядывал в окна, на балконы и даже в проезжающие машины. Тебя не было нигде. И только после долгих, бесконечно долгих часов, когда солнце поднялось уже высоко в небо, я наконец понял, что ты не придешь. И побрел прочь — с узелком в руках и тоской в застывшем сердце. Я и сейчас слышу гулкий стук своих шагов. Ясное небо, бурлящая площадь... Ну, здравствуй, долгожданная свобода! Столько о тебе мечтал, а теперь вот ума не приложу, что с тобой делать. Никто меня не ждет, и некуда мне податься. Песчинка, затерявшаяся во вселенной. Я, Халиль Мансур, никому не нужен. Я — чужой.
Предательский удар, нанесенный в спину... И когда? В момент, казалось бы, наивысшего моего торжества. И разом рухнуло все, и оказалось, что я все тот же слабый мальчишка, который ищет, кто бы его утешил. Да, да, у нас большой дом, он сверкает по вечерам огнями, мы спим на мягких постелях и едим вилками и ножами из чистого серебра. Но мне этого мало, я привык, что меня ласкают, гладят по головке» хвалят за хорошую отметку. Что поделаешь, воспитание...
Вы можете меня осуждать. Но, в конце концов, я всего лишь человек, самый обыкновенный человек, и мне необходимо, чтобы рядом был хоть кто-то, кто меня понимает, кто в трудную минуту придет мне на помощь. Иначе я просто не осилю дорогу. Ну а эти, что упрямо идут своим путем в одиночку, они не люди. Они — божества, сверхчеловеки. Ими можно восхищаться, делать из них себе кумиров, но обязательно при этом помнить: они нам не чета.
Амина тоже из этой породы, ее место на Олимпе. И когда простой смертный, вроде меня, выбирает себе такую спутницу жизни, ему приходится туго. Тут уж только держись: не ной, не кисни, выбивайся из сил, но иди, карабкайся, ползи... Не то — пропал!
Я любил эту женщину. Она действительно очень мне помогла на первых порах, когда я вышел из тюрьмы. Мне необходимо было прийти в себя, научиться заново ходить по улицам, общаться с людьми. Я чувствовал себя как человек, вернувшийся на Землю из долгого путешествия к далеким звездным мирам. Привычный мне мир исчез, а этот, новый, был мне чужим. Колесница жизни стремительно катилась мимо, а я растерянно стоял на обочине, не решаясь на нее вскочить. Да и зачем?.. Я не утратил ни одного из пяти человеческих чувств, сохранил зрение, слух, способность осязать, различать запахи... Но ни звуки, ни цвета, ни ароматы окружающего мира не долетали до души, как будто натыкались на невидимую стену...
Слов нет, Амина, ее любовь излечили меня. Ведь, в сущности, когда я, выйдя в то утро из тюремных ворот, безуспешно пытался отыскать в толпе хоть одно знакомое лицо, хоть кого-нибудь, кто вспомнил бы, что я еще жив, я просто, наверно, тосковал о тепле домашнего очага, где мне дали бы выпить горячего чая, угостили сигаретой, уложили бы спать... И о Тахани Рашид я думал не потому, что любил ее, а скорее всего, потому, что искал в этот момент кого-нибудь, на кого можно опереться и постепенно, шаг за шагом вернуться к жизни.
И я ухватился за Амину, как утопающий за спасательный круг. Она совсем не походила ни на Тахани, подругу моей юности, ни на одну из знакомых мне женщин. Сильная, уверенная в себе, талантливая, она ясно понимала, чего хочет, и шла к своей цели упорно и направленно. Такие люди, как правило, и добиваются успеха. И любить она умела, и душевная щедрость в ней была. Но бывала она порой и жестокой, и неуступчивой, ненавидела трусость, двоедушие, презирала слабость... Что ж, ее можно понять. Она всего в жизни добилась сама, собственным трудом и, выбравшись однажды из грязи, не желала увязнуть в ней снова. Да, она умела быть и мягкой, по-настоящему человечной. Но этот железный характер, эта непомерная гордость... Нет, таким, как она, не место среди простых смертных. А уж со мной, грешным, ей и вовсе не по пути. Жаль только, что понял я эту истину слишком поздно... А в те дни жизнь была ко мне щедра, будто решила воздать мне за упущенные годы... Одно было плохо: я никак не хотел примириться с тем, что теперь я всего лишь обыкновенный чиновник, маленький винтик, от которого ровным счетом ничего не зависит: пришел на службу, отсидел свое время, покопался в бумагах и — привет!.. Одним словом — неудачник.
И вдруг все переменилось... В то утро в дверь моего кабинета осторожно постучали. Я взглянул на вошедшего: смуглый, белозубый, незнакомый мне человек в синем, аккуратно выглаженном комбинезоне.
— Доброе утро! Меня зовут Сайд Абу Карам, я наладчик станков в таблеточном цехе, председатель заводского профсоюзного комитета.
— Очень приятно... Садитесь, пожалуйста... Одну минуточку... Прежде, чем мы начнем наш разговор, позвольте узнать, что вы будете пить? Кофе? Чай? Или, может, мятный отвар? А может, хотите напиток с корицей?
Он рассмеялся:
— С корицей, если можно.
Сейчас я уже не припомню во всех деталях, о чем мы тогда говорили. Помню только, что время от времени я ловил на себе его пристальный, изучающий взгляд. Когда все формальности были уже позади и выпит напиток с корицей, он, потупившись и помолчав немного, вдруг огорошил меня вопросом:
— Скажите, вы окончательно решили отойти от общественной работы или я ошибаюсь?
Мучительно-неуютно под взглядом этих серьезных глаз.
— По-вашему, моя повседневная работа, стало быть, не есть служение обществу?
Он вопросительно на меня поглядел.
— И потом, позвольте вас спросить, почему вы, собственно, этим интересуетесь?
— Я пришел к вам за помощью... У вас большой опыт...
— За помощью? Ко мне? Но что я могу?
— Это уже другой разговор. Иными словами, вы готовы с нами работать, но рамки ваших возможностей ограниченны. Вы это хотите сказать?
— Я не говорил ничего подобного. И я вовсе не собираюсь с вами ни в чем участвовать...
— Но почему так сразу — и нет? Вы что, не доверяете нам?
— Дело вовсе не в этом. Просто я уже свое отработал — и, между прочим, за это поплатился... Нет уж, увольте, пускай теперь работают другие...
— Значит, вы окончательно выбрали себе позицию стороннего наблюдателя? Неплохо для социалиста с вашим стажем! Подались на пенсию, как водится у чиновников, так, что ли?
Нет, каков нахал! Разговаривать со мной в таком тоне!
— Ну хорошо... А чем, собственно, вы занимаетесь? Вот вы лично?
— Я уже сказал — я председатель заводского профсоюзного комитета...
— А, понятно... Проверенный, так сказать, человек...
Мои слова неприятно его резанули, я видел это по его лицу.
— Я не политик и не принадлежу ни к какой партии... Я просто рабочий и прекрасно понимаю, что жалкие права, которых мы добились с таким трудом, вот-вот уплывут от нас, если мы не будем едины. Вот почему я и возглавил наш профсоюзный комитет...
— А от меня-то что вам конкретно нужно?
— В отношении вас у меня есть такое предложение. Стать членом нашего комитета такому человеку, как вы, конечно, не дадут, это ясно. Но мы имеем право создать при комитете совещательную группу из людей, чей опыт может быть полезен в нашей работе. Вот в эту группу я и предлагаю вам войти...
У него хорошее, открытое лицо. Человеку с таким лицом можно верить. А если все-таки ловушка? Тогда опять все сначала? Волчьей тенью подкрадется на рассвете к дому полицейский фургон... Забарабанят в дверь... Вытащат сонного из постели... Родится сын, а я в тюрьме?.. И снова валяться на полу, на циновке под тощим одеялом? Бр-р...
— Должен вас огорчить: я не желаю принимать участие в вашей работе — ни в профсоюзной, ни в какой другой. Но вы со своей стороны могли бы мне очень помочь. В ближайшее время )
я собираюсь закончить работу над книгой, которую когда-то начал, и мне могут потребоваться некоторые сведения. Я вас разыщу тогда сам...
Он встал. Неторопливо так, с достоинством, как человек, который сам решает, когда ему закончить беседу. Пожал протянутую ему руку.
— Всего хорошего, господин Халиль!
Я не сомневался, что он на этом не успокоится. Я просто был уверен в этом. Но прошла неделя, другая, третья, а он не показывался. Меня стала разбирать досада. С одной стороны, вроде бы все нормально. Ведь я же сам ему сказал, что не желаю никаких контактов с их комитетом, а если мне потребуется, сумею его найти. И все-таки немного неприятно, когда вот так, не скрывая, тебе показывают, что не очень-то в тебе нуждаются. Мол, невелика птица, нечего с ним цацкаться! Его время прошло, что с него теперь проку?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21