Естественнее стало наше отношение к морали. Принципы стали смешными;
никто более не решается без иронии говорить о своем долге. Но ценится
готовый на помощь, доброжелательный строй души (мораль видят в инстинкте и
пренебрегают остальным. Кроме разве нескольких понятий по вопросам чести).
Естественнее стало наше положение in politicis: мы усматриваем проблемы
мощи, некоторый quantum силы, относительно другого quantum'a. Мы не верим в
право, которое бы не покоилось на силе отстоять себя, мы ощущаем все права
как завоевания.
Естественнее стала наша оценка великих людей и вещей: мы считаем
страсть за преимущество, мы не признаем великим ничего, к чему бы не
примешивалось и великого преступления: мы воспринимаем всякое величие как
постановку себя вне круга морали.
Естественнее стало наше отношение к природе: мы уже не любим ее за ее
"невинность", "разумность", "красоту"; мы ее таким порядком "одьяволили" и
"оглупили". Но вместо того, чтобы ее презирать за это, мы с тех самых пор
стали чувствовать себя в ней больше "дома", она стала нам как-то роднее.
Она не претендует на добродетель: мы уважаем ее за это.
Естественнее стало наше отношение к искусству: мы не требуем от него
прекрасных вымыслов и т.п.; царит грубый позитивизм, который констатирует,
сам не возбуждаясь.
In summa: Стали заметны признаки того, что европеец XIX столетия менее
стыдится своих инстинктов; он сделал добрый шаг к тому, чтобы когда-нибудь
признаться самому себе в своей безусловной естественности, т.е. своей
неморальности, без всякой горечи: напротив того, с сознанием своей силы
вынести лицезрение этой истины.
Для некоторых сказанное будет звучать как утверждение, что
испорченность шагнула вперед, и действительно человек приблизился не к
природе, о которой говорит Руссо, но сделал лишний шаг вперед к той
цивилизации, которую он отвергал. Мы возросли в силе, мы опять ближе
подошли к XVII веку, а именно ко вкусам, установившимся в конце его
(Данкур, Лесаж, Реньяр).

121


Культура contra цивилизация. - Высшие точки подъема культуры и
цивилизации не совпадают: не следует обманываться в вопросе о глубочайшем
антагонизме между культурой и цивилизацией. Великие моменты культуры всегда
были, морально говоря, эпохами испорченности; и с другой стороны, эпохи
преднамеренного и насильственного укрощения зверя-человека (цивилизации)
были временами нетерпимости по отношению к наиболее духовным и наиболее
смелым натурам. Цивилизация желает чего-то другого, чем культура: быть
может, даже чего-то прямо противоположного.

122


От чего я предостерегаю? От смешения инстинктов декаданса с
гуманностью; от смешения разлагающих и необходимо влекущих к декадансу
средств цивилизации с культурой; от смешения распущенности и принципа
"laisser aller" с волей к власти (она представляет из себя прямо
противоположный принцип).

123


Нерешенные проблемы, вновь поставленные мной: проблема цивилизации,
борьба между Руссо и Вольтером около 1760. Человек становится глубже,
недоверчивее, "аморальнее", сильнее, самоувереннее, и постольку
"естественнее". Это прогресс. - При этом, путем известного разделения
труда, отделяются озлобленные слои от смягченных, обузданных, так что общий
факт не так то легко бросается в глаза... Из самой природы силы, власти над
собою и обаяния силы вытекает то, что эти более сильные слои овладевают
искусством принудить всех видеть в их озлоблении нечто высшее. Всякий
"прогресс" сопровождается истолкованием возросших в силе элементов в смысле
"добра".

124


Возвратить людям мужество их естественных инстинктов. Препятствовать их
низкой самооценке (не обесценение в себе человека как индивида, а
человека как
природы)... Устранить из вещей противоположности, постигнув, что мы их сами
вложили в них. Устранить вообще из жизни идиосинкразию общественности
(вина, наказание, справедливость, честность,
свобода, любовь и т.д.) Движение вперед к "естественности": во всех
политических вопросах, также и во взаимоотношении партий,
- даже меркантильных, рабочих или работодательских партий - дело идет о
вопросах мощи: "что я могу" - и лишь затем как вторичное: "что я должен".

125


Социализм - как до конца продуманная тирания ничтожнейших глупейших,
т.е. поверхностных, завистливых, на три четверти актеров - действительное
является конечным выводом из "современных идей" и их скрытого анархизма, но
в тепловатой атмосфере демократического благополучия слабеет способность
делать выводы, да вообще приходить к какому-либо определенному концу. Люди
плывут по течению, но не выводят заключений. Поэтому в общем социализм
представляется кисловатой и безнадежной вещью; и трудно найти более
забавное зрелище, чем созерцание противоречия между ядовитыми и мрачными
физиономиями современных специалистов и безмятежным бараньим счастьем их
надежд и пожеланий. А о каких жалких, придавленных чувствах свидетельствует
хотя бы один их стиль! Однако при всем этом они могут во многих местах
Европы перейти к насильственным актам и нападениям; грядущему столетию
предстоит испытать во многих местах основательные "колики", и парижская
коммуна, находящая себе апологетов и защитников даже в Германии, окажется,
пожалуй, только легким "несварением желудка" по сравнению с тем, что
предстоит. Тем не менее, собственников всегда будет более чем достаточно,
что помешает социализму принять характер чего либо большего, чем приступа
болезни; и эти собственники как один человек держатся той веры, "что надо
иметь нечто, чтобы быть чем-нибудь". И это - старейший и самый здоровый из
всех инстинктов; я бы прибавил: "нужно стремиться иметь больше, чем имеешь,
если хочешь стать чем-то большим. Так говорит учение, которое сама жизнь
проповедует всему, что живет: мораль развитая. Иметь и желать иметь больше,
рост, одним словом, - в этом сама жизнь. В учение социализма плохо спрятана
"воля к отрицанию жизни": подобное учение могли выдумать только неудавшиеся
люди и расы. И самом деле, мне бы хотелось, чтобы на нескольких больших
примерах было доказано, что в социалистическом обществе жизнь сама себя
отрицает, сама подрезает свои корни. Земля достаточно велика и человек все
еще недостаточно исчерпан, чтобы такого рода практическое поучение и
demonstratio ad absurdum представлялось мне нежелательным, даже в том
случае, если бы они могли быть достигнуты лишь ценою затраты огромного
количества человеческих жизней. Как бы то ни было, но даже в качестве
беспокойного крота под почвою, погрязшего в своей глупости общества,
социализм может представить нечто полезное и целительное; он замедляет
наступление "на земле мира" и окончательное проникновение добродушием
демократического стадного животного, он вынуждает европейцев к сохранению
достаточного ума, т.е. хитрости и осторожности, удерживает их от
окончательного отказа от мужественных и воинственных добродетелей, - он до
поры до времени защищает Европу от угрожающего ей marasmus femininus.

126


Наиболее удачные задержки и лекарства современности: 1) общая воинская
повинность с настоящими войнами, при которых не до шутки; 2)
национальная ограниченность (упрощающая, концентрирующая); 3)
улучшенное питание (мясо); 4) все более чистые и здоровые жилища; 5)
преобладание физиологии над теологией, моралистикой, экономикой и
политикой; 6) воинская суровость в требовании и исполнении своих
"обязанностей" (более не хвалят).

127


Меня радует военное развитие Европы, а также анархизм во внутренних
состояниях: пора покоя и китайщины, которую Гальяни предсказывал для этого
столетия, прошла. Личная мужественная деятельность, крепость тела вновь
приобретают ценность, оценки становятся более физическими, в питании
появляется больше мяса. Прекрасные мужи становятся вновь возможными.
Бледное ханжество (с мандаринами во главе, как о том мечтал Конт) отжило
свой век. В каждом из нас сказано варвару "да", также и дикому зверю.
Именно поэтому от философов теперь можно ждать большего. - Кант еще со
временем станет пугалом для птиц!

128


Я не нашел еще никаких основания к унынию. Кто сохранил и воспитал в
себе крепкую волю вместе с широким умом, имеет более благоприятные шансы,
чем когда-либо. Ибо способность человека быть дрессируемым стала весьма
велика в этой сократической Европе; люди, легко обучающиеся, легко
поддающиеся, представляют правило; стадное животное, даже весьма
интеллигентное, подготовлено. Кто может повелевать, находит таких, которые
должны подчиняться: я имею в виду, например, Наполеона и Бисмарка.
Конкуренция с сильными и неинтеллигентными волями, которая служит
главнейшим препятствием, незначительна. Кто же не справится с этими
господами "объективными", слабыми волей, в роде Ранке или Ренана!

129


Духовное просвещение - вернейшее средство сделать людей неустойчивыми,
слабыми волей, ищущими сообщества и поддержки, короче развить в человеке
стадное животное; вот почему до сих пор все великие правители-художники
(Конфуций в Китае, imperium Romanum, Наполеон, папство в те времена, когда
оно было обращено к власти, а не только к миру), в которых достигли своего
кульминационного пункта господствующие инстинкты, пользовались и духовным
просвещением, - по меньшей мере представляли ему свободу действия (как папы
ренессанса). Самообман толпы по этому вопросу, как, например, это имеет
место во всей демократии, высшей степени ценен: к измельчению человека и к
приданию ему большей гибкости в подчинении всякому управлению стремятся,
видя в том "прогресс"!

130


Высшая справедливость и кротость как состояние ослабления (Новый Завет
и первоначальная христианская община, являющаяся полной betise у англичан,
Дарвина, Уолеса). Ваша справедливость, о высшие натуры, гонит вас к
suffrage universel и т.п., ваша человечность - к кротости по отношению к
преступлению и глупости. С течением времени вы приведете этим путем
глупость и необдуманность к победе: довольство и глупость - середина.
С внешней стороны: столетие необычайных войн, переворотов, взрывов. С
внутренней стороны: все большая слабость людей, события как возбудители.
Парижанин как европейская крайность.
Следствия: 1) варвары (сначала конечно под видом старой культуры); 2)
державные индивиды (там, где варварские массы сил скрещиваются с
несвязанностью по отношению ко
всему прежде бывшему): Эпоха величайшей глупости, грубости и ничтожества
масс, а также эпоха высших индивидов.

131


Бесчисленное множество индивидов высшей породы гибнут теперь: но кто
уцелел, тот силен, как черт. Нечто подобное было во времена ренессанса.

132


Что отличает нас, действительно хороших европейцев, от людей различных
отечеств, какое мы имеем перед ними преимущество? - Во-первых, мы - атеисты
и имморалисты, но мы поддерживаем религии и морали стадного инстинкта: дело
в том, что при помощи их подготовляется порода людей, которая когда-нибудь
да попадает в наши руки, которая должна будет восхотеть нашей руки.
Мы по ту сторону добра и зла, но мы требуем безусловного признании
святыни стадной морали. Мы оставляем за собой право на многоразличные
виды философии, в проповеди которой может оказаться
надобность; таковой при случае может быть пессимистическая, играющая роль
молота; европейский вид буддизма тоже при случае может оказаться полезным.
Мы будем, по всем вероятиям, поддерживать развитие и окончательное
созревание демократизма: он приводит к ослаблению воли; на социализм мы
смотрим как на жало, предотвращающее возможное душевное усыпление и
леность.
Наше положение по отношению к народам. Наши предпочтения; мы обращаем
внимание на результаты скрещивания.
Мы - в стороне, имеем известный достаток, силу; ирония по отношению к
"прессе" и уровню ее образования. Забота о том, чтобы люди науки не
обратились в литераторов. Мы относимся презрительно ко всякому образованию,
совместному с чтением газет и в особенности с сотрудничеством в них.
Мы выдвигаем на первый план наше случайное положение в свете (как Гете,
Стендаль), внешние события нашей жизни и подчеркиваем их, чтобы ввести в
обман относительно наших задних планов. Сами мы выжидаем и остерегаемся
связывать с этими обстоятельствами нашу душу. Они служат нам временным
пристанищем и кровом, в которых нуждаются и которые приемлют странники, -
мы остерегаемся в них приживаться.
Мы имеем преимущество перед нашими собратьями людьми - disciplinam
voluntatis. Вся наша сила тратится на развитие силы воли, искусства,
позволяющего нам носить маски, искусства разумения по ту сторону аффектов
(также мыслить "сверхъевропейски", до поры до времени).
Приуготовление к тому, чтобы стать законодателями будущего, владыками
земли; по меньшей мере, чтобы этим стали ваши дети. Принципиальное
внимание, обращенное на браки.

133


Двадцатый век. - Аббат Гальяни говорит где-то: Lа prevoyance est la
cause des guerres actuelles de l'Europe. Si l'on voulait se donner la peine
de ne rien prevoir, tout le monde serait tranquille, et je ne crois pas
qu'on serait plus malheureux parce qu'on ne ferait pas la guerre. Так как я
нимало не разделяю миролюбивых воззрений моего покойного друга Гальяни, то
я и не боюсь кое-что предсказать и, таким образом, быть может, подать повод
к появлению призрака войны.
Страшнейшее землетрясение вызовет и огромную потребность одуматься; а
вместе с тем возникнут и новые вопросы.

134


Настало время великого полдня, ужасающего просветления: мой род
пессимизма - великая исходная точка. I. Коренное противоречие в
цивилизации и в возвышении человека. II. Моральные оценки как история
лжи и искусство клеветы на службе у воли к власти (стадной воли,
восставшей против более сильных людей).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11