Среди кузнецов, одетых в красное и черное (цвет железа и цвет угля), шагал мастер Мельхиор, уверенной рукой ковавший большие железные кулеврины, среди оружейников — изобретательный подмастерье Ганс Даннер. который уже в те времена гнал с металлов стружки, словно под руками у него было мягкое дерево, и его брат Леонгард, придумавший осадную машину — винт для сокрушения стен. Тут же шел и мастер Вольф Даннер, изобретатель кремневого затвора, а рядом с ним — Бехейм, глава литейщиков. Их блестящие, пышно украшенные орудийные стволы, пушки, картечницы и мортиры снискали себе славу во всем свете.
Один лишь цех шпажников и оружейных дел мастеров охватывал целый многообразный мир искусных работников по металлу. Те, кто ковал мечи, и те, кто выделывал шлемы или латы,— каждый доводил изготовляемую им часть воинского снаряжения до высокого совершенства, постоянно подтверждая этим свое искусство. Строгое разделение но отраслям удивительным образом переходило в свободу и многосторонность, когда простые цеховые мастера вдруг совершали важнейшие изобретения и когда все могли делать всё, часто не умея ни читать, ни писать. Так, слесаря Ганса Бульмана, изготовителя больших часов с планетными системами, и Андреаса Гейнлей-на, который их усовершенствовал, а также выделывал столь маленькие часики, что они помещались в набалдашнике трости, и Петера Хеле, подлинного изобретателя карманных часов,— всех их здесь награждали простым и почетным именем слесарных мастеров.
Я еще помню среди резчиков по дереву человечка в плаще на кошачьем меху, Иеронима Реша, друга кошек, в тихой рабочей каморке которого повсюду сидели и мурлыкали эти животные. А сразу же за маленьким черно-серым кошатником я вижу светлую группу чеканщиков серебра в лазурных и розовых одеждах с белой накидкой и золотых дел мастеров, одетых в алое платье с черным камчатным плащом, богато затканным золотом. Перед ними несли серебряные барельефные плиты и золотые чаши. Искусство чеканки смеялось здесь в серебряной колыбели, здесь же были истоки новорожденного искусства гравировки на меди, и оно было обособлено от гравировки на дереве, шедшей об руку с почернелой семьей печатников.
И я вижу еще одного славного человека, легенда о котором меня особенно тронула, Себастьяна Линденаста, шагавшего среди чеканщиков по меди. Медные сосуды и чаши его работы были так искусны и богаты, что император пожаловал ему привилегию золотить свои изделия,— больше никто этого делать не смел. Как прекрасно такое общение между рабочим человеком и главою нации, как прекрасно это исключительное право возвышать простой металл, вследствие благородства приданной ему формы, в достоинство золота!
Возле них я вижу еще Фейта Штоса, человека удивительно противоречивой натуры. Он резал из дерева таких прелестных мадонн и ангелочков и затем так чудесно покрывал их красками и украшал золотистыми волосами и драгоценными камнями, что тогдашние поэты вдохновенно воспели его произведения. При этом он был умеренный и тихий человек, не пил вина и прилежно трудился, создавая все новые благолепные изображения для алтарей. Но по ночам on так же усердно изготовлял фальшивые ассигнации, чтобы умножить свое добро. Когда он попался на этом, ему публично прокололи раскаленным прутом обе щеки. Отнюдь не сломленный таким позором, он спокойно дожил до девяноста пяти лет и занимался, помимо прочего, вырезанием рельефных карт местностей с городами, горами и реками, а также писал красками и гравировал на меди.
А теперь, как совершенный и классический представитель эпохи, показался, под скромным именем литейщика желтой и красной меди, Петер Фишер с пятью сыновьями, мастерами блестящей бронзы. С великолепной курчавой бородой, в круглой фетровой шапочке и кожаном фартуке, он напоминал самого Гефеста. Дружелюбный взор его больших глаз как бы возвещал, что ему удалось усыпальницей Зебальда создать себе нетленный памятник, свидетельство многолетних трудов — озаренное отблеском древней Греции обиталище многих скульптурных фигур, которые в светлом зале охраняют серебряный гроб святого. Так и сам мастер жил со своими пятью сыновьями и со всеми их женами и детьми в одном доме и в одной мастерской, среди блеска новых работ.
Человек, восхищавший меня едва ли в меньшей степени, шагал с отрядом каменщиков и плотников. Это был Георг Вебер, настолько огромный и могучий, что на его серую одежду потребовалось, видимо, очень много локтей сукна. Это был настоящий истребитель лесов. Вместе со своими работниками, которых он подбирал среди таких же рослых и мощных людей, как сам, вместе с этой ратью гигантов он орудовал деревьями и балками так умно и искусно, что не знал себе равных. Он был также упрямый борец за народ и во время Крестьянской войны делал повстанцам пушки из древесных стволов. За это ему в Динкельсбюле должны были отсечь голову. Однако нюрнбергский магистрат освободил его, приняв во внимание его высокое мастерство, и назначил городским плотничьим мастером. Он строил не только красивые и прочные стропила и срубы, но также мельничные постава, подъемные машины, большущие грузовые телеги, и под могучей его черепной коробкой рождались идеи, позволявшие преодолевать любое препятствие и поднимать любую тяжесть. При всем том он не умел ни читать, ни писать.
Так сменялись, представляя целую эпоху, группы выразительнейших фигур, участников подлинной жизни, ушедшей в прошлое,— пока эта часть шествия не закончилась цехом живописцев и скульпторов и появлением Альбрехта Дюрера. Перед ним выступал паж с гербом, где на голубом поле виднелись три маленьких серебряных щита. Этот герб был пожалован Максимилианом великому мастеру как представителю всего мира художеств. Сам Дюрер шел между своим учителем Воль-гемутом и Адамом Крафтом. Собственные белокурые локоны исполнителя были разделены пробором посредине и ниспадали на широкие, покрытые пушистым мехом плечи, как на известном автопортрете, и он с изящным достоинством поддерживал торжественность возложенной на него роли.
После того как прошли все, кто строит и украшает город, пред зрителями явился, можно сказать, сам город. Лихой знаменосец в сопровождении двух бородатых алебардистов пронес большое знамя. Он был в пышном костюме с прорезями и высоко держал развевавшееся полотнище, гордо упершись в бедро левой рукой, сжатой в кулак. За ним шел воинственный комендант города в красно-черном камзоле и в латах. Голова его была покрыта широким беретом, над которым колыхались перья. Позади него следовали бургомистр, синдик и члены муниципалитета, среди них — множество уважаемых во всех немецких землях, выдающихся людей, и, наконец, праздничные ряды родовитых граждан. Шелк, золото и драгоценные камни сверкали здесь в безмерном изобилии. Торговые патриции, чьи товары плыли по всем морям, чья стойкость и доблесть проявили себя при защите города ими же отлитыми орудиями и чьи отряды принимали участие в войнах государства, превосходили среднее дворянство пышностью и богатством, равно как единодушием и достоинством осанки. Их жены и дочери двигались, шурша, как большие живые цветы, некоторые — в золотых сетках и чепцах на красиво убранных в косы волосах, другие — в шляпах с развевающимися перьями; у одних шея была окутана тончайшей тканью, у других плечи были обнажены и обрамлены дорогими мехами. В этих блестящих рядах шло несколько венецианских синьоров, а также художников, изображавших гостей и живописно кутавшихся в иноземные плащи, пурпурные или черные. Эти фигуры возрождали в памяти славный город у лагуны и бескрайнюю даль, живописное побережье Средиземного моря.
И вот, наконец, второй широкий ряд трубачей и литавристов, над которыми высился двуглавый орел, загремел музыкой, предшествуя империи и всем, кто олицетворял храбрость и блеск, окружавшие государя. Отряд ландскнехтов с дюжим начальником во главе сразу же создал живую картину тогдашнего военного времен» и тревожного, дикого, гремевшего песнями народного быта. Проникая сквозь лес копий длиной по восемнадцать футов, мысленный взор теперь воссоздавал горы и долы, леса и нивы, замки и крепости, широко простершуюся немецкую и франкскую землю, после того как раньше зрители созерцали обведенный стенами богатый город. Кучка вояк, состоявшая из молодежи и нескольких пожилых боевых петухов, так вжилась в наряды, обычаи и песни своего исторического прообраза, что от этого праздника, в слове и картине, пошла особая ландскнехтовская культура, и еще долго повсюду можно было видеть их голые, сожженные солнцем затылки, разрезные рукава с буфами и короткие мечи.
Но все стало опять торжественнее и тише. Прошли четыре пажа с гербами Бургундии, Нидерландов, Фландрии и Австрии, затем — четыре рыцаря со знаменами Штирии, Тироля, Габсбургов и с императорским штандартом, за ними — меченосец и два герольда. После личной охраны императора, вооруженной двуручными мечами, шли гурьбою пажи в коротких златотканых камзолах. Они несли золотые бокалы, опережая императорского виночерпия, и так же перед старшим егермейстером тли охотники и сокольничие. Факелоносцы, чьи лица были закрыты стальной решеткой, окружали императора. В тунике и мантии из золотой ткани, прошитой черным и отороченной горностаевым мехом, в золотых латах, с королевским обручем на берете шествовал Максимилиан Первый, и в чертах его, казалось, воплощается все доблестное, рыцарственное и одухотворенное, что было присуще его эпохе. Таков был и актер, ибо для изображения императора нашелся молодой художник из самых далеких пределов тогдашней Германии, лицо и осанка которого, казалось, были созданы для этой роли.
Следом за императором шел его веселый советник Кунц фон дер Розен, но не как шут, а как проницательный, непобедимый герой веселой мудрости. Он был одет в камзол из розового бархата, плотно прилегавший к телу, причем широкие верхние его рукава были вырезаны большими зубцами. На голове сидела голубая шапочка с венком, в котором розы чередовались с бубенцами. Но к бедру на розовой портупее был подвешен широкий и длинный меч из доброй стали. Подобно своему боевому вождю и государю, он сам был скорее героической поэмой, чем поэтом.
А теперь, бряцая оружием, зашагали, облаченные в стальные доспехи, все те, что от Люнебургской степи до древнего Рима, от Пиренеев до турецкого Дуная бились и проливали свою кровь,— блестящие военные вожди государства; потомственный виночерпий и наместник императора Зигмунд фон Дит-рихштейн и достигший поста временного главнокомандующего юрист Ульрих фон Шелленберг; Георг фон Фрундсберг, Эрих; фон Браушнвейг, Франц фон Зиккинген, боевые друзья Рогген-дорф и Зальм, Аидреас фон Зонненбург, Рудольф фон Ангальт и прочие, каждый со своим оруженосцем и трофееяосцем, под сенью знамен с перечислением битв и осад, в сопровождении щитов со смелыми и благородными девизами. В этой сцене можно было видеть преимущественно красивые и мощные фигуры, ибо здесь заняли места главным образом те, кто, будучи кузнецами своего счастья, сумели пробиться на вершину жизни и удачи и но своим способностям во всех отношениях были этого достойны. Я немного подался вперед со своего еще скрытого места, чтобы лучше видеть всех проходивших мимо, и поглощал все глазами, словно человек, обладающий даром пронизывать взором оболочку вещей. Совсем забыв о своем участии в игре, я наслаждался великолепием зрелища. И будто сам — потомок исчезнувших союзников империи, я дышал гордой радостью, которая еще возросла,— если только это вообще было возможно,— когда среди ученых советников короля показался знаменитый Вилибальд Пиркгеймер. Во время так называемой «швабской войны» он водил нюрнбергский корпус армии Максимилиана против швейцарцев и описал этот поход. И теперь я вдруг вспомнил о том, что этот сахмый рыцарственный король со всеми своими полководцами, пожелав вновь покорить мое отечество и включить его в состав империи, вынужден был спустить имперское знамя, поднятое против моих предков, и отступить без успеха, сетуя на то, что он не в силах «побить швейцарцев без помощи швейцарцев». Так я мог беспечально предаваться национальному самодовольству, не думая о том, что чаши на весах судьбы непрестанно поднимаются и опускаются и что, несмотря на храбрость моих старых швейцарских патриотов, они были не очень-то любимы и ценимы всеми своими соседями.
И я чуть не пропустил минуту, когда окончилось длинное парадное шествие «Последнего рыцаря», и в то время как группы прошедших встречались на широком круговом пути, уже шумел приближавшийся маскарад, где вовсю развернулись все те, кого артистический мир мог выставить в качестве забавных чудаков, остряков, штукарей и выдумщиков.
Фантастическое шествие открывал распорядитель маскарада, восседавший на строптивом осле, а за ним бежали, приплясывая, пестрые шуты Гилиме, Пек и Гугериллис, потешные карлики Меттерши и Дувейндль и много других,— в их толпу вновь замешался и я, весьма безобидный и тихий шут. Затем появился Дионис в венке и с тирсом, ведя за собой косматый, рогатый и хвостатый оркестр. Припрыгивая и притоптывая в такт производимым звукам, парни в козлиных шкурах исполняли какую-то древнюю, странно кричащую и рычащую музыку, высвистывая и мурлыча то в октавах, то в квинтах и перескакивая с самых высоких дискантов на самые низкие басы.
С золотым тирсом, увитым листвой, шагал предводитель вакхического шествия. Венок из синего винограда осенял его пылающий лоб. С плеч до самых ног ниспадало, волнуясь, множество пестрых шелковых лент, которые, составляя его праздничное убранство, вились вокруг его стройного нагого тела. Только ноги были в золотых сандалиях. Виноградари, опоясанные фартуками не то на средневековый, не то на античный манер, суетились вокруг нескольких иудеев, которые вернулись из обетованной страны и несли на низко прогнувшейся жерди огромную гроздь винограда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119