Надо семью заводить, делом заниматься. Годы-то идут.
Правда, иногда соблюдать напускное равнодушие было Акиму невмоготу. Его бесило, выводило из себя поведение Неулыбы. Тот духорился, кочевряжился при встречах с Акимом, особенно когда при этом присутствовала Зося. Ну что стоило Акиму схватить его за горло, сдавить, чтоб глаза вылезли на лоб! Или выбить ему зубы, исковеркать рожу своими железными кулаками! И никто бы не защитил Неулыбу: ни Антрацит, ни его братва. Куда им всем? Но не смел. Он любил Зосю. А этот болван Неулыба даже не способен понять, что Аким щадит его только ради Зоси.
Ах, Зося, Зося!.. По теперь, после случая в ПТУ, пощады больше не будет. Никому! Ни Мотылю, ни Лерке, ни баловню судьбы Ваське Неулыбе. Пусть не своими руками, по Аким покорежит их, ребра повыбивает, заставит кровью харкать. С сегодняшнего дня он велит поселковцам дом Зоси взять под контроль, везде поставить заслоны. Как увидели Неулыбу с Зосей, пусть бьют его по чему попало и чем попало до полусмерти.
В таких рассуждениях пропел Аким все, последующее утро после событий, развернувшихся в сиреневом саду ПТУ. Сама мысль об оскорбительном нападении на него была мучительна, она донимала его, как зубная боль. Ну, с Неулыбой и Мотылем рассчитаться будет не так уж сложно. Вот Лерка — это опасный тип. Аким твердо знает, что тот связан с уголовниками. Через Лерку они предлагали Акиму провернуть одно дельце, но Аким наотрез отказался. Пошебуршить, побаламутить — на это он горазд, а грабить — нет! Лерка тогда намекнул, что лучше было бы Акиму согласиться, вроде бы даже как запугивал. Только Аким чихал на его намеки, с ним была заодно вся поселковская братва, которой тоже палец в рот не клади, и Акима оставили в покое.
Но теперь-то каков подлец! Строит из себя героя. А сам, если разобраться всерьез — параша беззубая, фрайер на побегушках. Подставил мне подножку, а получилось, как будто с ног сбил. И при Зосе!
Конечно, Мотыль сыграл здесь не последнюю роль. Все-таки здоров, как бык. Представляю, как я выглядел в глазах Зоси в эти минуты. И потому, чтобы очиститься хотя бы от своей накипи в душе, надо поквитаться. Быстро и жестоко. Только каким способом?
Эта мысль металась в голове Акима до полудня, ища более или менее подходящего выхода — так сухая трава перекати-поле носится по голой темной степи, пока не попадет в чьи-нибудь бедовые руки, чтоб сгореть в костре. И к Акиму приковылял Глухарь. Вошел без стука, молча и угрюмо.
Что связывало Акима с Глухарем? Да ничего! Только вот по странной закономерности: сильные почему-то всегда любят держать при себе людей слабых, требующих их постоянного покровительства,— Глухарь и Шмотка с утра до вечера отирались в его доме.
Сейчас Аким Глухарем был тоже недоволен: ведь тот пальцем вчера не шевельнул, чтоб помочь своему атаману. И Шмотка хорош. Сказано: два сапога — пара! Да что возьмешь с них, слабаков?! Аким лишь вздохнул украдкой, с неприязнью присматриваясь к Глухарю.
Глухарь вмиг проникся настроением Акима и дал ему, как он считал, дельный совет. Надо ночью устроить засаду во дворе Лерки. Возвращается он домой поздно, но это обстоятельство им только на руку. Сунется во двор, мы его по голове — стук! — и в мешок, и камень туда вроде грузила. Живет Лерка неподалеку от Була-винки, речки грязной, мазутной. Выбросим в речку, и пролежит он в ней сотни лет, и никто, даже если будет искать, не найдет его, ни одна лягавая не унюхает.
Аким сумрачно выслушал предложение. Может, и действительно Лерку в мешок да в речку? Лучшей участи он и не заслуживает.
И опять Глухарь будто прочитал мысли Акима:
— Собаке собачья смерть! — поддакнул, словно уточнил.
Но Акима страшила расплата, которая неотвратимо последует за преступлением, если кто-либо раскопает его. А раскопать можно. Тайна уже не тайна, если в нее посвящены двое. Что, если сделать это самому...
— Подумаем,— буркнул Аким и, отвернувшись к окну, погрузился в печальные раздумья.
Весна заневестилась. Что ни дерево в саду, то в бело-розовой фате цветов. Если бы не этот чертов Неулыба, то и Зося могла бы надеть фату. Ей к лицу белое и голубое. А в общем, ей все к лицу...
«Почему она так легко отказалась от меня? — думал
Аким.— Ну, пусть набедокурил я, ну, пусть надебоширил, в конце концов. Но чтобы сразу — навсегда. Я ведь ей нравился. Она мне сама об этом говорила. В чем же дело? Какая черпая кошка пробежала между нами?»
И все-таки издревле-первобытное, почти звериное чутье подсказывало Акиму, что пренебрежение к нему Зоси лишь внешнее, наигранно-показное. Мол, не послушался меня, вот и пеняй на себя. Не хочу замечать твои переживания, у меня своих вдосталь, мне понравился другой. Обычный девичий каприз. А если посерьезнее — испытание на верность, на его честь и благородство. Что ж, до самой последней, вот этой секунды он выдерживал его. Но больше, кажется, нету сил.
«Нет!» — бунтовал разум Акима. Чувства Зоси к нему в глубине остались прежними — добрыми и светлыми. И осознание этого для пего стало мукой мученической. Он был готов па все, пускай Зося ведет себя и поступает как ей заблагорассудится, только пусть вернется к нему. Она должна вернуться! Обязана! Ведь у него, кроме нее, по сути, и нету никого. Помимо матери, конечно. Но она уже старенькая, забитая несложившейся жизнью, что с нее возьмешь.
И, будто услышав его потаенное размышление, мать неожиданно появилась под окном, сгорбленная, морщинистая, и принялась истово выбивать скалкой половики.
Острое чувство жалости кольнуло Акима, казалось, в самое сердце и наполнило его щемящей горечью. Вот уйдет мать-старушка туда, откуда не возвращаются, а такое может случиться скоро, кому он будет нужен в этом радостном мире, голубом и зеленом? Аким уже было дернулся приподняться, окликнуть мать, сказать: мол, брось ты эти половики, только пыль под окном разводишь, отдохни чуток, пойди посиди на лавочке под древней тенистой грушей, послушай, как щелкает, пе-ресмешничает скворец. Но тут Глухарь тренькнул па гитаре, слабый дребезжащий звук ее, неосторожно коснувшись горько-светлого желания Акима, вмиг разрушил его.
Аким зло и круто развернулся к Глухарю всем своим литым корпусом, вызверился па пего.
— Спеть что-нибудь? — оробел Глухарь, встретившись с его свирепеющим взглядом, и виновато моргнул жалкими глазами.— Хочется душевную...
Аким молча отвернулся: тоже мне Шаляпин нашелся. И вообще, до чего же все-таки странный человек этот Глухарь, если вдуматься. Вот сидит сейчас кроткий, ангельски смиренный, ноздри, как у младенца, обелены корочкой, а ведь злобный гад, каких свет не знал. Да-а-а...
Аким окинул взглядом небо. Оно еще с утра хмари-лось. Да и неудивительно: теперь часто перепадали короткие теплые дожди. Что ни говори, а все-таки весна. Солнечная волна, катившаяся по серому от дымов Донбассу, легко подхватила рабочий поселок, зажатый между городом и полынной степью, и плавно понесла на широком и светлом гребне. Распускались цветы, улыбки... Наверное, Аким был единственным человеком в поселке, безучастно внимавшим вешнему пробуждению. Даже наоборот: чем радостнее сияли лица людей, тем тоскливее становилось ему. _
Глухарь подкрутил колки у гитары и сипловатым приблатненным голосом запел «душевную»:
А чтоб крепче меня ты любила И дарила мне спой поцелуй, Для тебя я куплю ящик мыла: Хочешь — мойся. А хочешь — торгуй.
Аким сплюнул в приоткрытое окно. «Хочешь — мойся...» Как-нибудь я тебя самого вымою, ангелочка во плоти, прямо выкупаю под горячую руку... Кстати, похоже, что ливень собирается.
Невооруженным глазом было видно, как вдали ветер выкручивал набухшие синен влагой тучи над степью, как толстое махровое полотенце. Потемнело.
— Ма! — облокотившись на подоконник, крикнул Аким.— Тучи натягиваются, дождь будет. У тебя там пет белья на веревке?
— Нету,— мать выпрямилась, подняла взгляд к сгущающемуся мутному небу.— Пускай идет. Он сейчас ой как нужен! Картошка в рост пошла.
Со степи нарастающей лавиной шумной воды приближалась гроза. Ее частые всполохи розовым светом охлестывали тучи. И вот первые крупные капли забарабанили по подоконнику, в хату дохнуло влажным холодом. Аким сдвинул створки окна, закрепил их шпингалетами.
Молния сквозанула вдоль окон и врезалась в огород. Ударил гром такой силы, что закачалась хата.
— Во бьет! — побледневшими губами прошептал Глухарь и, прижимая к себе гитару, будто защищаясь ею, отодвинулся в дальний сумеречный угол хаты.
На дворе совсем потемнело и действительно творилось что-то страшное. Ветер налетел на сад со всех сторон, ломал ветви, срывал молоденькие листья и штопором уносил их ввысь. Под его неистовым шквалом яблони гнулись до земли и охали, точно живые. Дождь лил как из ведра. Пенные потоки, сползая, шипели на стеклах.
Аким, подперев кулаком щеку, по прежнему сидел у окна, безмолвно уставившись в одну точку. Неподвижная фигура его в ослепительных вспышках небесного света вселяла ужас в суеверного Глухаря.
— Ты бы отошел... Слышь, Аким, ты бы отошел от окна,— бормотал он как заклинание.
Голубовато-режущий свет, будто блеск стремительной косы в густоте мокрых зеленоватых трав, выявил внутренность убогой хаты, безумно-белые в мертвящем страхе глаза Глухаря. И тут же погас. По крыше, точно по наковальне молот, бабахнул гром, отчего хата, казалось, по самые окна вошла в землю.
— Господи,— сказала мать, переступив порог хаты и крестясь,— бьет-то как. Не иначе кто повесился.
Акиму вдруг стало весело. Тоже мне, нашли чего бояться! Особенно его потешил ужас, гримасой поломавший лицо Глухаря.
— Хорошо, Глухарь, что тебя хоть гроза держит в страхе божьем! — захохотал он и, чтоб еще пуще напугать соседа, настежь распахнул створки окна в дождь.
— Ну-ну! — замахнулась на него тонкой высушенной рукой мать.— Не балуй! Это тебе молния, а не что-нибудь. Враз испепелит!
Глухарь бездыханно безмолвствовал, уже не в силах открыть и рта.
— Ничего, ма!.. Подышим свежим воздухом, озоп-чиком!...
Но ливень уже пошел на убыль. Судорожные всполохи молний хотя и озаряли грозным огнем хату, прижавшуюся к тополиной леваде, но как-то поблекли и посверкивали реже. Шум падающей воды поутих, на дворе посветлело.
А еще через некоторое время сумрачная ворчба грома уже перекатывалась далеко в степи. Последние светлые капли дождя собирались в углублениях карниза
над окном и ярким ручейком стекали на молодо зеленевший спорыш.И вдруг...
Аким вздрогнул от неожиданности: в калитку неторопко вошла Зося. Заметив в окне Акима, она призывно махнула ему рукой. Аким какой-то миг продолжал сидеть истуканом, потом, сорвавшись со стула, ринулся к двери, по тут его озадачило: а зачем она пришла?
С тяжелым чувством непонимания Зосиного прихода Аким вышел из хаты и не спеша, небрежным развальцем направился к калитке.
— Аким,— сурово прищурившись, не поздоровавшись, начала Зося без обиняков.— Я считала тебя порядочным человеком. Да и сейчас считаю.
— Что с того?—глаза Акима грустно усмехнулись.
— Но я не понимаю, как могло такое случиться, что ты поднял нож на человека.
— Это же на какого человека? — в смятении удивился Аким.
- Ты его знаешь не хуже меня. Забыл про вчерашний вечер?
В ее голосе Аким уловил насмешку, и его всего передернуло от стыда и негодования. Он-то хорошо помнит об этом вечере. Ну да ладно, он скоро и забудет о нем, но вот некоторые — а это уж Аким решил твердо — о нем запомнят на всю жизнь.
— Неулыбу, что ли? — загораясь злобой, выдавил он из себя.— Кстати, о ножах. Я никогда не таскаю с собой этих железок. И тяжело, и неприятно. Они мне ни к чему.
— Тогда мне все приснилось,— уже с обидой произнесла Зося.— Хотя я сама, лично, перевязывала вчера Неулыбе руку.
— И глубокая рана? До кости? — с издевкой поинтересовался Аким.
— Рана как рана — ножевая.
— Оставь! — поморщившись, отмахнулся Аким.-Какой там нож.— Он помолчал, будто колеблясь: говорить ей правду или нет. Наконец поднял на нее серые в коричневую крапинку глаза.— Я хотел его только попугать. Знал точно, Неулыба твой перетрусит. Вынул из кармана расческу. Он от страха как дернется ко мне. Я и расческу не успел убрать, как он на нее напоролся,
Представляю, что там у него за рана,— ухмыльнулся Аким.— Ца-ра-пи-на.
— Какая еще расческа? — теперь уже Зося удивленно свела брови на переносице.
Аким тут же по просветлевшему блеску ее глаз понял, что Зося ему верит, и потому с легким сердцем принялся объяснять.
— Вот посмотри,— он полез во внутренний карман пиджака и достал из него металлическую расческу. И чтоб не было и дальше никаких недоразумений, сразу же пояснил: — Когда-то давно Глухарь из парикмахерской ее свистнул, а я забрал у него... Очень удобная штука.
— Так вот что,— выслушан исповедь Акима, вздохнула Зося,— не трогай его. Прошу тебя. Нутром чувствую, зло замышляешь.
— Да если бы я хотел,— невольно вырвалось у Акима,— только намекнул бы кое-кому — они бы его в луже утопили.
— Знаю, Аким,— устало сказала Зося, и с лица ее как-то вдруг, незаметно исчезла суровость, оно стало обычным: красивым, мягким и даже в этот миг — добрым.— Я все знаю, Аким.
— Боишься за него?
— Боюсь и за него, и за тебя тоже.
— А за меня-то зачем?
— Как за человека. Перу и тебя боюсь потерять.— Она повернулась, собираясь уходить. Потом вздохнула с каким-то упрямым, только ей понятным чувством облегчения:
— Не надо за меня ни драться, ни бороться. Я не самка, Аким. И выбор, если в этом будет необходимость, сделаю только сама.
— Выбор возможен? — подавляя в себе ознобливый стыд, поинтересовался Аким.
— В жизни все возможно.
Она пошла вдоль заборов, осторожно обходя лужи и колдобины, заполненные мутной, по пьяняще-душистой после грозы водой.
Аким долго смотрел вслед Зосе, пока она не скрылась из виду в дальнем переулке. Не оглянулась, не позвала. Ну да ладно. Разве в этом суть?
С души Акима будто чугунную болванку сняли — полегчало...
После субботника Васька в прекрасном расположении духа помчался в рабочий поселок за станцией — к Зосе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24