— Не хотелось бы мне, не хотелось, штоб ты от корня своего... Да, видать, куда денешься. Гляди сама.
— С чего ты взял, батя? О чем ты говоришь? — Она не знала, что делать: разбудить Просю и ехать за доктором— так не похож дед Антип на больного, подождать до утра — но было боязно оставаться одной на ночь глядя; так и сидела, растерянно глотая слезы.
— Гляди сама, дочка,— повторил он.— Подалей от болячек— жизнь длинней. Да-а... Нет мира в костях моих... суета...
Ксюша подумала, что дед Антип бредит, и решила разбудить Просю.
— Тебе плохо, батя? За лекаркой надо. Я сейчас, только Просю подниму.
— Погодь, Ксюша. Чего та лекарка... я разум ишо не сгубил.-—Он посмотрел на нее спокойным, вполне осознанным взглядом и едва заметно усмехнулся.— Ты вот што, иди спать. Притомился я.
— Я посижу,— заторопилась Ксюша.— Ты отдыхай.
— Чего сидеть, не спектакля...— Лицо его на мгновение нахмурилось и опять приобрело спокойствие и отрешенность, взгляд уперся в огонек коптилки.— Иди, дочка, не бойся.
Ксюша не верила в скорую кончину деда Антипа, но лечь спать все же не решилась — прошла в темную горни-цу и умостилась на диване так, чтобы видеть лежанку. Лампу предусмотрительно оставила гореть.
Дед Антип долго глядел на короткий вздрагивающий язычок коптилки, потом закрыл глаза, видно, задремал. Незаметно и Ксюша потеряла контроль над собой.
Проснулась она от воя собаки. Валет завывал по-волчьи, протяжно и натужно, преодолевая старческую немощь. В груди у Ксюши захолонуло от страха. Она кинулась в трехстен, к лежанке отца.
Тело деда Антипа было еще теплым, но уже неживым.
...Лесной песчаный шлях, по которому ехала Ксюша в Сосновку, тянулся вдоль одинокой ветки железной дороги, ведущей от Гомеля через Бахмач, Сумы — к Харькову. Эта южная ветка в войну считалась самой «горячей», на нее был нацелен партизанский отряд Маковского, здесь Савелий со своей группой подрывников пускал вражьи поезда под откос. По этой ветке ездил дед Антип последний раз в город и вернулся, чтобы в ту же ночь умереть под крышей родного дома. Кажется, никаких причин к тому не было: ни болезни, ни новых потрясений. Сам дед Антип боялся умереть весной и часто повторял, что если переживет ее, выкарабкается из болезни, то протянет еще долго. К тому все и клонилось. А вот умер в такую пору, когда по старости не умирают. Да и сама смерть его была для Ксюши обидной. В последние свои часы он был при полном сознании, но почему-то равнодушным и безразличным к ней, ко всему окружающему и происходящему. Остался один, отослал ее от себя, успокоил, хотя знал, что не дотянет до утра. Не попрощался... Умер, как обманул. Почему
так? «Не спектакля...» — сказал он. Ксюша чувствовала, что дед Антип узнал под конец что-то такое, чего не знает и не понимает она. Или же молодому не дано этого понять?
Сосновый бор кончился, а с ним и песок .на шляху. Машина пошла шибче, оставляя за собой кудлатый хвост пыли, застилающий все, что позади. Высокая железнодорожная насыпь с каждой сотней метров становилась все ниже, пока у переезда не сошла на нет. Тут Артемка и растормошил Ксюшу:
— Мама, глянь, труба! Большая...
В версте за переездом, отливая на солнце красным кирпичом, вздымалась круглая заводская труба.
Встречала Ксюшу ее двоюродная сестра Наталья — единственный близкий человек на заводе. Она стояла у крыльца приземистого кирпичного дома и размахивала руками, указывая шоферу, куда подъезжать. Раскрасневшаяся, радостная, Наталья топталась на одном месте, как наседка, подзывающая своих цыплят.
Не успела Ксюша слезть с машины, как сестра уже обняла ее, расцеловала и по бабьему обыкновению всплакнула, будто не виделись они по меньшей мере десяток лет.
— Наконец-то, глаза проглядела... С приездом, Ксю-шенька! Не отпускал Яков, да? Ну, вестимо... Слазь, Артемка, слазь, пошли в новую хату,—перескакивала она с одного на другое и тянула Ксюшу в дом, поправляя на ходу косынку, старательно заталкивая под нее начисто седые пряди волос —нестираемый след немецкой расправы в Метелице.
Они вошли в дом, огляделись. Новое жилье, конечно, ни в какое сравнение не шло с Ксюшиной хатой в деревне, но все же" мириться можно было. По нынешнему послевоенному времени совсем неплохо. Как и в деревенских хатах, с крыльца — вход в сенцы, оттуда — в прихожую-кухню с добротной русской печкой, из кухни белая двухстворчатая дверь вела в небольшую квадратную комнатку с единственным окном во двор. Тыльная сторона, обращенная к подступающему вплотную высокому сосновому лесу,— сплошь глухая, и дом выглядел как-то однобоко, повернувшись «лицом» ко двору. Дом был трехквартирный, узкий и длинный. По соседству, за стенкой, жила Наталья
с Левенковым, третью квартиру занимало семейство заводского мастера.
— Ну как? —спросила Наталья.
— А что мне одной надо. В самый раз, пока Артемка подрастет.
— Тю-ю, Ксюшенька... Никак, в вековухи записалась? Мне бы твои годы да красоту! — Наталья лукаво подмигнула и заулыбалась весело и задорно.
— Перестань, не смей об этом! — нахмурилась Ксюша.
— Так уж и не смей...
— Дурости, Наталья. Прекрати.—Она еще раз окинула взглядом комнату, разгладила ладонью лоб и вдруг спросила: — А вы как с Сергеем Николаевичем?
— Ничего, Ксюша, ничего. Все хорошо... пока,—сказала она уже серьезно.— Пошли разгружаться, а то Николу задерживаем.
Шофер — еще совсем молодой хлопец — не дожидаясь женщин, разгружал машину, ему помогал Артемка, серьезный и сосредоточенный, как взаправдашний хозяин.
— Где вы там запропастились!—сказал он ворчливо.— Мы тут с дядькой Николой одни должны али как?
Наталья толкнула локтем Ксюшу, всплеснула руками и расхохоталась.
— Ну чистый дед Антип! Скажи ты... Сичас, Артемка, сичас, мы мигом. Бабы — чего с нас взять?
Наталья помогла перетащить в дом все пожитки и заторопилась к себе, наказав Ксюше приходить обедать.
— Не задерживайся, потом разберешься, расставишься,— сказала она.— Зараз и Николаевич явится. С утра в переездах, проголодались небось. Артемка, есть хочешь?
— Да не то чтобы...
— Во-во. Ну, пошла я.
С шести утра Ксюша суетилась с отъездом, и с той поры во рту крошки не было. Проголодалась и устала изрядно. Она присела возле печки на табуретку и безвольно свесила между колен горящие от веревок и узлов руки. Артемка копошился в комнате, расставляя на этажерке свои учебники и отцовские старые книги. До всего остального ему и дела не было.
И слава богу,— подумала она, окинула взглядом в беспорядке сваленные вещи вокруг себя, голые, в желтых потечных пятнах стены, засиженное мухами, пыльное окно и почувствовала на своих щеках невольные слезы.
Она ни в чем не раскаивалась, ни о чем не сожалела —
все правильно, так и должно быть. Просто ей стало щёмя-ще тоскливо и немного боязно. Только сейчас она совершенно ясно поняла, ощутила всем своим существом, что какая-то часть ее жизни безвозвратно осталась позади, начинается новая. Порывать со старой было жаль, новая привлекала, манила и пугала. Как на перепутье. Эта раздвоенность пробуждала растерянность и тревогу. Останься Ксюша в Метелице — прежняя ее жизнь катилась бы своим чередом, в мелких радостях и огорчениях, в хлопотах и суете, но все же — плавно и монотонно, как заведенные часы, без каких бы то ни было резких перепадов. Именно эта монотонность, заранее известное и определенное на будущее существование и тяготили ее.
Ксюша сидела напротив окна, и мощный сноп полуденного солнца падал ей на колени, на руки, нагоняя вялость. Сонмы крохотных пылинок плавали в воздухе, серебрясь и тускнея на свету. Пахло чем-то незнакомым, нежилым. Она заметила, что вся потная и растрепанная.
— Расселась,— произнесла вслух и поднялась, чтобы сбегать по воду. Надо было ополоснуться и привести себя в порядок. Наталья, видно, уже на стол собирает.
В Сосновке работал водопровод. Посередине двора, шагах в пятидесяти от крыльца, стояла чугунная колонка с кривым коротким носом и отполированной до зеркального блеска рукояткой. Туда и направилась Ксюша с двумя порожними ведрами.
Улиц и дворов в обычном понимании здесь не было. Весь поселок делил надвое пыльный изъезженный шлях, соединяющий Сосновку, Зябровку, Метелицу, Липовку и другие деревни с Гомелем. Одну часть поселка заводчане называли Большим двором, другую — Малым. Большой двор составляли четыре двухсекционных дощатых барака, кирпичная баня, школа и заводская контора; в двухстах метрах за ним проходила железная дорога, у которой одиноко ютилась крохотная станция. На Малом дворе стоял жилой дом, куда и поселили Ксюшу, рядом с ним — гараж, вдоль шляха вытянулась конюшня и складские помещения, напротив через двор — столярка со штабелями свежих досок и грудами бревен, а за ней, чуть поодаль,выстроились в ряд узкие и длинные стеллажные сараи и размещался главный корпус — гохмонская печь самого завода. И над всем этим величаво и неприступно возносилась к облакам курящаяся белым дымком кирпичная громада заводской трубы. Она виделась отовсюду и видела все и
всех, она властно господствовала над поселком, над всей округой, и даже мачтовые сосны, шумящие за домом, казались в сравнении с ней коротышками.
Левенков чуть припозднился. Пришел, когда Наталья с Ксюшей и Артемкой уселись за стол.
— Без меня, значит,— заговорил он весело с порога, шагнул к столу и поздоровался с Ксюшей за руку.— С приездом, Ксения Антиповна. Извините, задержался, не помог с разгрузкой.
— Что вы, Сергей Николаевич, сами управились. Было бы чего...
Ксюша пожала интеллигентски узкую и худую, но довольно загрубевшую ладонь и отметила про себя, что здоровье Левенкова поправилось. Об этом говорил и легкий загар на лице, и вся ладно скроенная, не по-деревенски тонкая фигура. Это было заметно еще в начале лета, а теперь и вовсе не вызывало сомнений. Значит, от туберкулеза, заработанного в немецком лагере, и следа не осталось.
— Вы не стесняйтесь, если мужские руки потребуются,— забить там чего, наладить. Я и столяра пришлю полки-шкафчики смастерить.
Левенков вышел во двор, пофыркал под умывальником, приколоченным к балясине крыльца, и вернулся к столу. Наталья выставила приготовленную заранее бутылку вишневой настойки. Хозяйничала она степенно, с удовольствием. Было видно, что ей нравится принимать и потчевать гостей. Это и понятно. Ксюше ли не знать, сколько перенесла Наталья после смерти мужа, как истосковалась за годы одиночества без родных, без семьи — этого привычного из веку окружения людей, без которых для деревенского человека и жизнь немыслима. И вдруг неожиданное счастье, удивлявшее и по сей день всех метелицкихг вызволенный Натальей из немецкого лагеря Левенков остался с ней. Культурный, образованный человек, москвич, инженер — и забитая деревенская баба, уже не молодая, не красивая... Никто не верил, что у них наладится жизнь. Да и наладилась ли она по-настоящему? Ксюша еще ни разу не слышала, чтобы Наталья назвала его Сергеем, только — по отчеству.
— Сегодня, Ксения Антиповна, располагайтесь, а завтра с утра — в контору, принимать дела. Наш Прокофий едва ноги волочит, совсем сдал старик. Директор уже спрашивал о вас. Вы с ним еще не знакомы? Ну да, он тогда был в отъезде,— говорил Левенков, разливая по стаканам настойку.— Значит, за новоселье?
— Нет, Сергей Николаевич, новоселье мы вечером отметим, как и заведено, в новой хате.— Ксюша запнулась и рассмеялась смущенно.— В квартире, вернее. Непривычно: квартира...
— Ничего, привыкнете.
— Придется,—вздохнула она.— А начальник, он что? Наслышана я о нем.
— Челышев? Хм...— Левенков повел бровью, сощурился.— Сложный человек начальник наш. Мм-да, своеобразный. Я его, откровенно говоря, еще и не распознал до конца.
— Хозяин,— заметила Наталья с уважением.
— Верно, хозяин. Даже слишком. Ну, с приездом, Ксения Антиповна, за все хорошее, за работу новую!
— И за жизнь, Николаевич,— добавила Наталья.
— И за жизнь,— согласилась Ксюша, а про себя подумала: куда деваться, не от добра ведь эта новая жизнь. Ей бы старую, да при Савелии...
Они выпили и принялись за еду. Артемка уже приканчивал свою тарелку борща и поглядывал на взрослых, видно не понимая, как это можно лясы точить, когда на столе такая вкуснятина?
Ксюша ждала разговора об отце, о Тимофее. Не то чтобы она хотела его, но знала, что без этого не обойтись. А раз так, то чего уж тянуть. Но Левенков говорил о ее новой работе,, о заводских делах, людях, о директоре Они-симе Ефимовиче Челышеве. Левенков о нем плохо не отзывался, но чувствовалось, что между ними не все ладно: хорошего тоже не говорил, а на похвалы Натальи Челы-шеву отмалчивался. Ксюшу даже обидело невнимание к деду Антипу, к Тимофею, с которыми Левенков некоторое время вел дружбу. Но она поторопилась со своей обидой. Левенков их помнил, а не заводил поначалу этого разговора, как она после поняла, чтобы не омрачать хорошего настроения за столом. Какое уж веселье — говорить о покойнике и о заключенном! га;
Они пообедали и Пересели на сработанный местным столяром диван. Артемка отправился в свою новую квартиру «поглядеть, что к чему», как он сообщил,— можно было говорить откровеннее.
— Ты останешься, Николаевич?'—спросила Наталья.
— Нет, нет, надо идти. Но полчасика у меня есть.
- Веришь, Ксюш, ни днем, ни ночью покоя не дают,— пожаловалась она, но в голосе слышалось довольство, мол, без ее мужа и завод — не завод.— Зовут и зовут. Измотали человека.
— Это временно, Наталья. Вот наладим все как полагается — буду отсыпаться, по грибки ходить. Грибов здесь, Ксения Антиповна, у-у... белые! А сейчас пока что не до них. Завод — в три смены, и все на честном слове держится. Оборудование еще довоенное, так что...— Левенков развел руками, помолчал и вдруг спросил: — От Тимофея ничего нового?
— На прошлой неделе прислал письмо,— сказала Ксюша задумчиво, с расстановкой.— Жив, здоров, у них уже холода начинаются —и ни слова больше..
— Ну да, конечно... Разберутся-таки, поверьте. Без ошибок не бывает даже в самом малом деле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71