Алексей топтался возле чемоданов и уходить не торопился, будто хотел что-то сказать и не решался. Антип Никанорович подождал с минуту и не выдержал:
— Все?
— Все, кажись...
— Ну и проваливай!
Алексей вскинул за плечи вещмешок и, сгибаясь под тяжестью чемоданов, посунулся к выходу.
Как только Алексей вышел, Антип Никанорович заметался по горнице, сердясь на себя. Накричал на человека, а за что, спросить бы тебя, старого дурня. Алексей тут не виноват. Ну, приютил, видать, Захара, потому как старый дружок его. Антип Никанорович подошел к окну, выглянул. Алексей, пыля полусогнутыми ногами, удалялся по улице, рядом с ним, припрыгивая, бежал Максимка. И с новой силой закипела в нем злость и обида на Захара, на невинного Алексея, даже на Максимку — не забежал в хату, не спросил позволения уходить, не простился... А если рассудить, то Максимка при чем, может, он и не знает, что уходит навсегда из этого дома. Куда же ему идти, как не к батьке? Стареешь ты, Антип Никанорович, и обиды твои стариковские, на детские похожи.
Но успокоиться он не мог еще со вчерашнего вечера. Всю ночь ворочался с боку на бок, сон его не брал, и утром не находил места. Он прошел в трехстен, пошарил на полке, что-то отыскивая, потом спохватился: а что он ищет? Подумал, подумал и не придумал — что. Выругался, сплюнул сердито, вернулся в горницу и присел на край дивана, сложив руки на коленях, как делают это древние бабки на завалинках, но тут же, заметив такое «бабье» положение, снова ругнулся себе под нос. Взгляд его наткнулся на серый корешок Библии, и Антип Никанорович словно обрадовался, взял Библию и принялся перелистывать толстые
пожелтевшие страницы. Но читать ему было трудно: буквы мельтешили, расплывались перед глазами, и Антип Никанорович с досадой откинул книжку в угол дивана. Зрение плошало.
Антип Никанорович махнул на все и решил заняться делом. Надо было клепать косы, завтра они с Тимофеем собирались косить отаву на лугу. У них уже было заготовлено несколько копешек в первый покос, но этого явно не хватало корове на зиму. Он взял молоток и вышел под навес гумна. Там еще удерживались остатки ночного холодка, и Антип Никанорович с облегчением уселся на старую, почерневшую от времени дубовую колодку.
Только он стукнул несколько раз молотком, из сада прибежал Артемка. Поглядев дедову работу, Артемка спросил:
— А чего это, Максимка насовсем ушел?
— Насовсем.
— А чего это, дядька Захар у нас жить не будет?
— Не будет.
— А у кого они?
Антип Никанорович сердито стукнул по пятке косы, промазал и рассердился еще сильней.
— У кого надо! — выкрикнул он.— И штоб ходить туда не смел. Пойдешь — шкуру спущу!
Артемка не растерялся, только удивленно уставился на деда: чего это с ним? Антип Никанорович посопел и пояснил уже спокойнее:
— С Максимкой можешь дружить, и к нам он пущай ходит, а там показываться не моги. Уразумел?
— Уразумел,— ответил Артемка, недовольно чмыхнув носом, точь-в-точь как дед, и подался в сад.
«В меня, шельма, уродился»,— подумал Антип Никанорович и взялся за молоток. От размеренных глухих ударов молотком коса переливчато позванивала: тук-динь, тук-динь, тук-динь, и ему не хотелось думать ни о чем. Но мысли настойчиво лезли в голову. Больно было за сына и обидно. Тимофей крепился, виду не подавал, что принял Захарове оскорбление всерьез, но Антип Никанорович знал, чего стоило ему это внешнее спокойствие. Неспроста Тимофеева деревяшка стучала поутру громче обычного, неспроста появились синяки под глазами. Нечего сказать, отблагодарил Захар за сына. Нашел самое больное место, чтобы корябнуть по живому — безжалостно. Героя из себя корчит, в судьи осмелился полезть... Ну да время покажет,
кто судья, а кто подсудимый. Яков Илин не забыл его «партизанщины», и никто в Метелице не забыл, медалями не прикроется. Таких мародеров с наградами на груди Антип Никанорович еще в первую мировую навидался, знает их лживое геройство. Много их на чужом горбу в рай норовит. Вот и поди тут успокойся, пчел заведи... В оккупации он мечтал об избавлении от вражьей нечисти, с приходом наших мечтал о победе. Вот и победа, а где же покой? «...Нет мира в костях моих от грехов моих. Ибо беззакония мри превысили голову мою, как тяжкое бремя отяжелели на мне...» Восьмой десяток Антипу Никаноровичу, отгоревал свое, дайте помереть без тревог и терзаний!
— Нет мира в костях моих от грехов моих... Тю ты, слота! —Он заметил, что бормочет библейскую фразу, удивился сам себе и быстрее заработал молотком.
Тук-дипь, тук-динь, тук-динь...
Захар поселился у Алексея Василькова, на краю Метелицы, но Антип Никанорович видел его каждый день на строительстве хаты по соседству. Они избегали друг друга, а при нечаянных встречах отворачивались, проходили мимо, не здороваясь. Примирения с Лапицкими Захар не искал и просить прощения за свою пьяную выходку не собирался. Более того, от знакомых Антип Никанорович слышал, что Захар якобы грозился «вывести Тимофея на чистую воду».
Работа на строительстве шла споро. С утра и весь день мелькала на погорелище могучая спина Захара, а по вечерам туда собиралось человек семь-восемь. Звенели топоры, визжали пилы, ухали тяжелые бревна. Расплачивался он щедро, и мужики с охотой шли ему помогать. Сельчане только диву давались, с какой легкостью и быстротой Захар доставал нужный материал для строительства. Даже кирпич, который достать было особенно трудно, он привез на пятый день, да не на чем-нибудь — на десятиколес-ном воинском «студебеккере».
— Вот это мужик! Вот это хозяин!— вздыхали бабы-одиночки и поглядывали на Захара жадно и заискивающе.
И Захар баб не сторонился — обнадеживал своим вниманием, ничего конкретного не обещая. Да никто от него обещаний и не требовал. То одна молодайка готовила работникам закуску, то другая...
Антип Никанорович заметил, что дружба у Артемки с Максимкой разладилась. И хотя Захар не запрещал сыну дружить с Артемкой, неразлучных товарищей видели вместе все реже и реже. «А мой папка сказал... — то и дело повторял Максимка хвастливо.— А мой папка сделал...» Это «мой папка» раздражало Антипа Никаноровича и не нравилось Артемке. Помимо воли он невзлюбил Максимку и сердился на старческую дурость —ведь ребенок тут ни. при чем. Артемка же все больше стал водиться с такими же, как и сам, сиротами.
С войны приходили «старики», молодые оставались в армии.
Наталья глаза проглядела на шлях в ожидании Левенкова. «Офицер он, потому задерживают»,— успокаивала она себя, но сомнение ни на минуту не покидало ее: «А вдруг не вернется, поедет в Москву к своей законной?» Кто ему Наталья? Считай, никто, чужой человек. Ну, вызволила его Наталья из немецкого лагеря, так что же теперь, он должен всю жизнь с ней прожить в знак благодарности? Бабы порасторопнее чуть ли не каждый месяц приводили к себе лагерных мужиков; откормят, поставят на ноги— и с богом. Нет, ничем ей Левенков не обязан. Если на то пошло, так она выполнила свой долг, и не более того. А с другой стороны, ведь обещал вернуться, писал с фронта, что, как только демобилизуют, приедет в Метелицу.
Из Гомеля было два поезда, утром и вечером. После каждого паровозного гудка сердце Натальи сжималось от волнения, от испуга, от ожидания и надежд. В это время она суетилась, не могла ничего сделать толком, то и дело выбегала на шлях поглядеть, не идет ли ее Сергей Николаевич. Но Левенкова не было. Сельчане знали, кого она ждет, сочувствовали, и, если кто из них возвращался из Гомеля, встретив Наталью на шляху, молчаливо качал головой, мол, не было твоего в этом поезде. Только тогда она принималась за работу, успокаивая себя и теша надеждой: «Офицер он, потому задерживают». Но успокаивалась ненадолго, новые сомнения и тревоги бередили душу, нагоняли слезу: «Нет, не вернется, не приедет. В Москве у него жена и две дочки — семья, в общем». Наталья глядела в осколок зеркала, и так ей становилось тяжко, что хотелось закричать. Седая как лунь, некрасивая, зачем
ему такая? Любил, когда другой бабы не было рядом, когда не было возможности вернуться к своей законной. Наталья часто задавала себе вопрос и не могла ответить: чем же он присушил ее сердце, какими такими достоинствами? Не молодой, не красавец, да к тому еще больной и немощный. Однако этому больному и немощному мужику она готова была ноги целовать.
От людей она таилась, только с Ксюшей делилась своими тревогами, перед ней одной раскрывала душу. Выбрав свободную минутку, бежала к ней и, забившись куда-нибудь в уголок, шептала взволнованно:
— Не возвернется он, Ксюш, не возвернется, сестрица. Что я ему, седая старуха? К дочкам поедет, к законной своей. Видать, уже поехал.
— Не наговаривай па себя,— отвечала Ксюша.— Какая ты старуха? На год моложе его. А седина тебе идет, ей-богу, идет. Да ты красивая, Наталка! Обещал, значит, вернется, не такой он человек, чтобы обманывать.
— Правда, Ксюш, не такой,— оживала Наталья и прикрывала платком седые волосы.— Это ж такой человек... это ж... прямо сказать не могу!
— Ну вот. А ты сомневаешься.
— Две недели письма не было... Боюсь, поехал к своей.
— А откуда последнее прислал?
— Да оттуда, из-за границы.
Ксюша улыбалась своей скупой, грустной улыбкой и успокаивала:
— Чего ж ты боишься? Служит, значит, вернется, На-тальюшка. Любит он тебя, ей-богу, любит.
От этих слов Наталья стыдливо прятала глаза и чувствовала, как от счастливого волнения кровь приливает к щекам.
В семье Лапицких также ждали возвращения Левен-кова.
Еще в сорок четвертом он писал, что служит в одной части с Савелием, видел его гибель и сам похоронил после боя. Антип Никанорович и Ксюша верили в возвращение Левенкова в Метелицу и вселяли эту веру в Наталью.
Пришел Левенков в первых числах августа.
Наталья в это утро была на дальнем от станционного шляха поле и не знала о возвращении Левенкова. Сообщил ей об этом Артемка.
— Тетка Наталья! Тетка Наталья!—закричал он еще издали,— Дядька Сергей возвернулся! У нас он!
В первую минуту она невесть чего перепугалась и растерянно стояла среди поля, не в состоянии сдвинуться с места. Как возвернулся? Ну да, вернулся, как все. Но почему у Лапицких? Да потому что где же ему еще быть? Ведь хата ее сгорела, и живет она теперь в небольшой времянке, почти курятнике. Вот дура баба... В следующую минуту Наталья уже торопилась в деревню, а Артемка, еле поспевая за ней, пояснял:
— Командир он, тетка Наталья. Девять звездочек: тут четыре, тут четыре и тут одна,— указывал он на плечи и на свой загорелый лоб.— Как у папки на фотокарточке, только у папки пять было.
— Ага, Артемка, ага... Офицер он, капитан. Как он?
— Что — как? — Ну, на вид?
— Обыкновенно,— ответил Артемка разочарованно, будто хотел сказать: при чем тут вид, когда разговор идет о звездочках?
— Он с дедом?
— Не, один. Дед с дядькой Тимофеем пошел.
— Ага, ну да, консшно... — И она прибавила шагу.
Левенков поджидал во дворе. И опять Наталья растерялась, не зная, что делать: то ли кинуться на шею, то ли руку протянуть. Так и стояла у калитки, пока Левенков сам не обнял ее.
Сколько раз она представляла эту встречу, давала себе слово не расплакаться, потому как неловко, по деревенским понятиям, пускать слезу незаконной жене, а получилось совсем наоборот.
— Ну, что ты, Наталья, перестань,— смущенно бормотал Левенков у нее под ухом.
Наталья вытерла слезы и застыдилась глядевшего на них Артемки.
— Передай мамке и деду, мы вечером наведаемся. Пойдемте, Сергей Николаевич. С дороги, видать, голодные...
— Что же ты меня на «вы»?—удивился Левенков.
— Прости,— смутилась она.— Это я так... сама не знаю, чего вдруг...
Приведя Левенкова к себе домой, Наталья наконец поверила, что он вернулся к ней и с ней останется.
Как дорогого гостя встретили Левенкова Лапицкие. Впятером они сидели за столом в саду, под окном трех-.
стена. Прося, видно, уходилась за день в поле и вместе с детьми отправилась спать. На подоконнике стояла лампа, бледно освещая стол и ближайшую яблоню. Дневной ветер угомонился, стояла тишина, только чуть слышно шепелявила листва, да что-то шуршало в пересохшем огуречнике на грядках. Вверху перемигивались яркие звезды, но с освещенного лампой пятачка ночь в саду казалась черным занавесом, будто они сидели не за столом возле хаты, а на дне глубокого колодца. Наталья с Ксюшей примостились у стенки, Тимофей и Левенков — напротив, на свету, дед Антип— в голове стола.
Зная, что ее лица не видно в тени, Наталья не сводила глаз со своего Сергея Николаевича и, счастливая, прижималась к покатому Ксюшиному плечу. Рядом с Ксюшей было неловко за свою улыбку, за взволнованный шепот, за нечаянный смех, как будто выставлялась перед ее горем, по с собой она ничего не могла поделать — радость так и прорывалась наружу: радость за себя, за найденное наконец счастье, радость за Левенкова, за то, как он складно и умно говорит, за то, что в семье Лапицкнх стал близким человеком, завоевал дружбу Тимофея и деда Антипа. Ей было хорошо известно, как нелегко добиться дружбы такого человека, как Тимофей, не говоря уже об Антипе: не те мужики, что с каждым полезут целоваться. И хотя Наталье было неловко перед Ксюшей и она сдерживала свою радость, но делала это неохотно. Теперь ей надо было, чтобы и другие радовались вместе с нею.
Левенков держал себя перед Ксюшей как виноватый. Весь вечер взгляд его сторонился Ксюши, и речь постоянно сбивалась, когда рассказывал о Савелии. И Наталья переживала за него.
Левенков рассказал, как в июле сорок четвертого к ним в часть перевели Савелия, как они познакомились и быстро сдружились, а потом, ровно через четыре месяца, он его похоронил. Что перевели из штрафного, умолчал.
— Обидно погиб Савелий. Шальная пуля... — Левенков хрустнул пальцами и уперся взглядом в свои руки.— Под Варшавой было, польскую деревню брали... Орудия выкатили на самую околицу, чтобы в упор бить. Сначала его ранило в ногу. Рана легкая — месяц госпиталя, не больше. А когда санитары стали относить в безопасное место, шальной пулей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71