Но звучит новая команда:
— Эй, с лопатами! На тот конец просеки — ветер поворачивает!
И команда передается дальше уже по цепи, люди хватают лопаты, бегут, как шальные, туда, куда мелькнула в стелющемся дыму белая спина командира. И не пугает то, что близко, совсем близко озаряется глубь леса зловещим багровым пламенем. Позабыто уже в этой адской работе и время, и голод, и усталость. Иногда кажется, что теряешь рассудок от мысли, будто что-то огромное, страшное вместе с деревьями вот-вот уничтожит и тебя самого, и тогда человек еще яростней орудует лопатой, отбиваясь, загораживаясь от этого ненасытного горла!..
Овыча работает вместе со всеми — топор ей переменили на лопату по приказу самого урядника («Ты что, баба, с топором? Возьми лопату, дура!..»), и теперь лопатой, в которую она вцепилась побелевшими пальцами как в свою единственную защиту, Овыча роет сухую, всю переплетенную крепкими, как новые пеньковые веревки, корнями землю, и с каждым новым взмахом канава уходит все дальше и дальше, пока не смыкается точно с такой же, прорытой кем-то другим. Тогда Овыча перебегает на новое место. Она не чувствует ни усталости, ни боли в сбитых ладонях, она забыла про Йывана, про дом, про все на свете. Где-то совсем рядом трещат, как хворост в печке, деревья над землей, стелется едкая жирная гарь, а люди похожи на муравьев.
Одна только ясная и определенная мысль в голове Овычи: огонь! Вот он какой, огонь! В печке — огонь, и здесь — огонь!.. И эта разница ей кажется поразительной. Одно и то же может быть разным для человека: огонь — враг, огонь — друг. Теперь он смертный враг всему: и человеку, и деревьям, и земле, и зверям, и птицам. пропел дед вот кто.
ягодами не одарит! И душистые земляничные россыпи, и заросли пахучей малины, и дурман смородиновых чащ!.. И все это лес растит и бережет для человека. Но вот падает на лес огонь и превращает его в пепел...
А осенью среди пожухлой травы каких только грибов нет: и рыжики, и грузди, и маслята!.. И это все пища для человека, даровая пища, так нужная бедному. За эту пищу лес не спрашивает с человека денег, словно знает, что их у него нет. Но и это огонь превращает в пепел.
А во все времена года какая красота этот лес!.. Высокие прямые сосны, крепкие дубы, белая от цветов черемуха, и, словно девушка-марийка в сывыне1,— береза!.. Соловей в кустах у ручья и неутомимая кукушка ласкают утомленную в заботах душу!.. Но и это все огонь превращает в пепел, в пустыню...
Погибая, лес ревет, стонет, сопротивляясь своей гибели. И шумит, просит помощи...
К ногам Овычи упала большая дымящаяся головешка, рассыпав вокруг искры. И тут же затлела сухая трава на просеке. Овыча не испугалась, она уже привыкла к огню, она уже знает, что делать,— и бьет огонь лопатой, топчет ногами. Но тот, будто живой и злой, распространяется из-под топчущих его ног змейками и опять начинает есть, есть все живое на земле и сам набирает силу. И ветер взял он себе в помощники — только приподымает от земли свою красную змеиную головку, только поймает глоток свежего воздуха, как тут же закрутится, завьется, пойдет вверх, торжествуя.
Овыча не смогла одолеть огонь лопатой и ногами. Она скинула с себя белый холщовый шовыр2 и начала бить им пламя, точно хотела загнать его в жесткую обугленную землю. Скоро шовыр ее потемнел, почернел. И тут только огонь обессилел, сдался.
Не успела Овыча прийти в себя, как другая головешка упала поблизости, но на этот раз в канаву, только что отрытую. Овыча бросила на нее лопату песку и стала копать дальше. Откуда и силы берутся — это и ей самой удивительно. И времени-то уже далеко за полдень — солнце сквозь дымную мглу виднеется на вечернем уклоне. Овыча подумала, что ошиблась в расчете, и поглядела

Ветра не было слышно — прибрежные сосны стояли молча, только вершинки их багрово поблескивали в от Севр землей!
Так молилась в содрогнувшемся сердце своем Овыча, пристальнее. Да, так оно и есть, дело к вечеру. Господи, неужто целый день они тут бьются?.. И странно как-то качнулось в глазах солнце, поплыли на сторону вершины сосен. Овыча поскорей оперлась на лопату, чтобы не упасть. Мало-помалу кружение в голове приостановилось, однако тяжелая, тупая боль в висках и затылке уже не оставляла ее...
Только в потемках люди прокопали кольцо канавы и теперь табунились на поляне. Резко белели на земле комлями поваленные вдоль канавы сосны. Они казались павшими на поле боя солдатами — такой печалью повеяло от картины этой спешной порубки. И огонь подбирался уже к ним, к этим павшим солдатам. В темноте он был особенно зловещ, этот безжалостный огонь. Но люди уже так смертельно устали, что сил у них не было страшиться его. Кто лежал прямо на земле, как мертвый, кто сидел, тяжело дыша. Натужно кашляли в темноте старики. И никого нельзя было узнать ни по лицам, ни по одежде. А голос никто не подавал.
Вот кто-то поднялся на колени, встал — Овыча увидела опаленное лицо, без бровей, на месте бороды — рыжая горелая корка. Глаза лихорадочно блестят, на горле судорожно ходит кадык. Кто это? Неужели Атлаш?
Атлаш постоял, покачался, потом неуверенно шагнул и пошел, едва переставляя ноги, в сторону реки,— она была неподалеку в этом месте.
Вот еще кто-то поднялся и поплелся следом за Атлашем. И еще, еще стали подниматься люди. И тут она вспомнила об оставленном в избе малыше. Неужели свекровь не догадается прийти за ним?
— Йыван! — слабо вскрикнула она, поднимаясь. Одной из первых добрела до речки. Здесь было уже
повеселее. Вода и ночная прохлада возвращали людей к жизни. Слышались разговоры. Победившие, ободрившиеся люди уже вспоминали пережитые подробности страшного дня. Кто-то сказал, что на него из лесу выскочил медведь. У медведя тлело ухо, он колотил по нему лапой и умоляюще глядел на человека, словно просил помощи.
— Правда, правда, у него были такие глаза, как у человека.» Медведь не мог только сказать словами!.. Я даже забыл!..
так далекого пламени, вспыхивавшего время от времени с особенной силой — это догорали, должно быть, подсохшие кроны упавших деревьев. Но в самой близости плескалась вода речушки — эта самая надежная защита людей, и в утомленных душах притуплялся ад пожара. И вот послышались слова: дом, деревня...

И только люди запоминались с земли, как из лесной чащи выбежал к речке человек. Портки и рубаха на нем были прожжены, волосы и лицо опалены, глаза дико блестели.
— Соседи, милые! — закричал он, увидев людей.— Горят Кожлаялы, помогите!..
С руганью, с криками, с проклятиями все опять сбились в кучу, точно готовы были растерзать этого горемычного посланца, а он только безумно причитал:
— Ой, горит! Помогите!..— и метался от одного к другому.
Наконец все двинулись в сторону Кожлаял. Сначала шли лесом, потом началась гарь, земля еще тлела во всех местах, на пути лежали обугленные, дымящиеся деревья. Кто-то предложил подняться к деревне по речке.
На всю жизнь запомнила Овыча картину горящей деревни. Всю жизнь при слове «ад» вспоминали она то, что открылось глазам ее с крутого изгиба речки. Она так и стала столбом в воде.
Кожлаялы, маленькая деревенька в один порядок, притиснутая лесом к речке, пылала вся разом, как будто это был один чудовищный костер. И в этом костре горели не только дома, хлевы и сараи, но горело все живое, и это живое, пока у него были силы, подавало свой отчаянный голос. Ревела в огне скотина, кричали, как безумные, мужчины, мечась в пожарище, жутко выли женщины, плакали дети, прижатые огнем к самой воде. А дым густыми жирными клубами валил в безоблачное, ясное утреннее небо. Господи, и как при виде этого человеческого горя не содрогнется твое высокое жилище?.. Господи, разве мало им бесконечных тяжких трудов на этой лесной свою деревню, целую в позеленевшие за одну эту ночь. Радостный вздох вырвался из ее груди, ноги подогнулись, она упала на землю и сладостно, и жутковато выло слушать такие речи Кожая, так и тянуло оглядеться - нет ли кого поблизости.


ГЛАВА ВТОРАЯ 1
В Кошмарах, когда в затоне скормили плоты, приказчик Булыгина сделал сплавщикам расчет. Вместе ( деньгами, заработанными зимой, у Очандра собралось тридцать рублей. У Кожая из Колянур тоже около того, а Ямаш просил сделать расчет рублями и уже который раз пересчитывал, перетаскивая рубли из кулака в кулак.
Очандр и Кожай, меся лаптями сыпучий песок, поднялись на берег к лабазам.
— Ты куда теперь? — спросил Кожай.
— Домой надо подаваться, хватит пока. Кожай был старше Очандра лет на десять всего, но
по тому, сколько он исходил земли и сколько работ разных переделал, казался Очандру чуть ли не стариком. Он даже в бурлаках успел походить, был в одно время коренным, о чем вспоминал всегда с гордостью, и теперешнее время постоянно сравнивал с теми своими днями. Много разных историй наслушался от него Очандр: и о том, как пропинали в один день всей ватагой заработок за всю путину, как буянили в прибрежных селах, как их били мужики кольями, как они били мужиков. Про города разные рассказывал, про жизнь в тех городах, про большие пароходы.
— Все бы ничего,— любил приговаривать Кожай,— да везде нашему брату участь одна...
В Колянурах у Кожая жила одна мать, и он редко к ней наведывался, все время околачивался то в лесу, то возле реки, возле пристаней, нанимаясь в грузчики. С приказчиками он рядился смело, не ломая перед ними шапку, точно был им как равный. Он и самому Булыгину, когда тот нанимал их в Аргамаче, сказал: «На корму по второму разряду», и у Очандра дух даже перехватило: а как пошлет их купец к чертовой матери. Но, странное дело, Булыгин, зыркнув цепким глазом по Очандру с Ямашем, вдруг рассмеялся и сказал: «Ладно, готовьте лодку и снасти». Кожай потом объяснил:
— Главное дело, когда вся ватага заодно. Тогда, парень, ничего не страшно. А купцу куда деться? Он ведь с нами на одной цепи ходит...

Завтра в Кокшайске базар, и Ямаш туда пойдет — недалеко тут, три версты,— очень уж хочется ему поглядеть на лошадок, а если подвернется, то, может, и сторгует, если будет недорого: год ведь нынче такой, что кормить скотину будет тяжело, так что продавать будут многие.
У конторы в Кокшамарах они и распрощались. Все-таки за работу в лесу, а особенно на сплаве, — в одной лодке работали три недели — они сдружились, им хорошо было вместе. И теперь как-то в душе все еще не верилось, что прощаются они, может, навсегда. Но что делать? И Очандр, зажмурившись, удерживая резь в глазах, ткнулся головой в широкое плечо Кожая:
— Ну, ну, ладно,— сказал Кожай и похлопал Очандра по спине.
— Спасибо тебе...— пробормотал Очандр.— Пойду я.
— С богом, Очандр.
— Да еще увидимся! — крикнул Ямаш.

Трудная на этот раз у него была дорога к дому. Жара, сушь, дымное марево по всему горизонту, пожары в лесах. По обочинам жесткая, короткая травка, в полях жидкие, засыхающие всходы... По пыльным дорогам толпами ходил народ — в основном погорельцы, унылые, злые, с красными, выжженными солнцем и дымом глазами. В придорожных лесах шалили лихие люди, и уже по сумеркам идти было опасно.
А в Старожильске, где его застигла ночь, чуть не сгорел на постоялом дворе. В кабаке мужики заливали свое бродяжное горе вином, расплачиваясь последними грошами и вещами, которые хоть во что-то оценивал разборчивый хозяин заведения, длинный худой старик. Он мял костлявыми пальцами поношенные сапоги, разглядывал на свет десятилинейной лампы женские платки, шарпаны, кто-то даже пропивал хомут и вожжи. Старик небрежно бросал все это крестьянское добро в угол, откуда жена его, забрав охапкой, уносила в клеть за домом. Возле той клети гремели цепью два волкодава. Пьяные мужики орали песни, кто-то бренчал в углу на балалайке неумелыми, непослушными пальцами. Дверь в кабак была рас сказал на это он? За эти дни вспоминался, забывшись, Очандр даже и разговаривав с ним. И теперь вот он подумал, что бы сказал Кожа]
— А ты посмотри матицу! Быка можно повесить, выдержит.
Темно, и в этой темноте тоже шевелился народ: бабы, дети, старики и старухи лежали прямо на земле возле пустых телег, и казалось, что на этот кабачный огонь сбились со всей округи все несчастные люди...
На ночь Очандр устроился прямо на земле у завалины, укрылся с головой тонкой суконной поддевкой. Мимо кто-то ходил тяжелыми неверными шагами, лаяли псы за домом, где-то близко плакал ребенок... Нет, не было еще такого времени на памяти Очандра, не было. И, нащупав под нательной рубахой деньги, которые, кажется ему, спасут и его, и Овычу, и сына Йывана, Очандр закрыл глаза...
В полночь вдруг началась беготня, крики, свирепо и жутко залаяли собаки, где-то тяжело забухал колокол. Какое-то время Очандру еще казалось, что все это сон, но тут на него что-то упало с треском. Он вскочил. По темной земле прыгали багровые пятна, а глянул вверх — из-под застрехи, из-под стропил выбивается пламя. По двору бегал хозяин в исподнем, хватал каждого, кто попадался ему под руку, и, тряся козлиной бородкой, свирепо орал, что он его знает, что это его рук дело.
— Подальше от греха,— пронеслось в голове Очандра, и, сунув руку в поддевку, он боком, боком подался прочь.
— Держи! Держи! Вот он!.. Стой!
Ему ли это кричали, нет ли, только Очандр не остановился. Он бежал, чувствуя под ногами мягкую от пыли дорогу, пока уже вовсе не стих в ушах звон колокола. Тогда только он оглянулся. Зарево хорошо было видно на черноте неба, и сначала ему даже показалось, что это поднимается заря.
Он вспомнил о деньгах и на миг похолодел даже — телом не чувствовал того заветного комочка. Он хватил рукой туда-сюда по груди. Есть!..
Отдышался, глядя на далекий пожар. Зарево вроде бы уже опадало, но колокол все еще тревожно гремел.
— А, гори! — сказал Очандр вслух.— Надрал с прохожих да с проезжих, да с несчастных погорельцев, теперь сам узнай, каково жить без дому.
При виде этого пожара. Должно быть, так бы и сказал: «А, гори!..»
К утру Очандр уже не помнил о пожаре — пошли знакомые с детства места: овраг, заросший черемухой, ручей, куда он ходил с дедом еще драть лыки... Но нынче воды и под мостиком не оказалось, нечем было утолить жажду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40