..
— Потом еще можно будет походить по воскре- избе, и обе плачут. Йыван, глядя с изумлением на них, тоже едва удерживается.
— Ой, горе мне, ой, лихо мне, — причитает Овыча, обливаясь слезами.
— Мама, мама! — с криком срывается Йыван.— Мама, не надо, не плачь! — Он хватает ее, обнимает, прижимается к ней, и у него неостановимо льются слезы, отчаянные, горькие. —Мама, не надо, мама, завтра по дрова пойдем... Пойдем, мама... Пила-то готова, пила-то острая, пойдем, мама, не плачь...— А сам плачет и не может остановиться.
Но вот Овыча мало-помалу приходит в себя, садится на лавку, дает Оксе грудь.
— Про какую ты пилу говорил?— спрашивает вдруг Овыча у смущенно замолчавшего Йывана.
— Про нашу.
— Да она вон в сенях висит, вся поржавела. Я у дяди Демида взяла в лес идти.
— Нет,— говорит победно Йыван,— наша наточена.
— Да кто наточил-то? Не домовой ли уж наточил?
— Нет, не домовой! — И он рассказывает, как бегал к кузнецу Федору и как тот учил его точить пилу. Йыван улыбается. Он смеется, глядя на радостно изумившуюся мать.
— И чего молчал?
— Да забыл! — Йыван не может удержать беспричинный смех.
— Ну, хозяин! — таким же беспричинным смехом заходится Овыча.— Забы-ыл!..
И вот они уже дружно хохочут, и чем дальше, тем неудержимей хохочут, показывая друг на друга пальцами, и не могут остановиться. Они хохочут до икоты, до изнеможения, хохочут за все это горькое время, да и, может, за будущее.
Потом, еще с мокрыми, но уж строгими, серьезными лицами, они едят картошку из глиняного горшка, круто посыпая ее солью, и Йыван говорит, как надо валить деревья: он умеет, он видел, ведь недаром же он прошлую зиму жил в лесу. А однажды они с отцом свалили во-от
— Верю, верю,— радостно соглашается Овыча, с нежностью глядя на сына промытыми страданием глазами.
Долго не мог уснуть в этот вечер Йыван. Лежа на полатях и глядя на близкий темный потолок, он думал какую-то новую, спокойную думу и, вспоминая отца, его нахмуренный лоб, хмурил свой и трогал складки рукой. Но лоб все равно был гладкий.
Внизу ровно дышала мать, еле слышно посапывала Окся, вздыхал осенний ветер в трубе... Все спало мирно и безмятежно, и Йывану казалось, что он большой и сильный и стережет этот покой дома. Он сгибал руку, пружинил мускулы и щупал. Под пальцами катался тугой комок. Разбросив руки, он с улыбкой смотрел в темноту, закрывал глаза. Ему вспоминалось то лесное зимовье, то лицо Булыгина с умными и задумчивыми глазами, то учитель Буров, шагающий в сапогах возле подводы... И вдруг так ясно, так живо увиделась швейная в доме Каврия, стол, заваленный лоскутами, и черные, как угольки на белом снегу, глаза Сандай... Надо скорей вырасти, заработать много-много денег, думает Йыван, тогда никто не посмеет дразнить меня, тогда я... я... И, засыпая, видит вдруг себя рядом с Каврием, рядом с Янлыком Андрием...
4
Утром они взяли пилу и топор и пошли в лес. Окся еще спала, и когда проходили мимо дома крестного, Овыча забежала к ним, попросила бабушку Парасковью, крестную мать Йывана, проведать Оксю.
— Ладно,— сказала бабушка,— подите.— И добавила, когда Овыча вышла: — Ох, сироты, сироты, помоги вам господь...
Обывательский лес, где можно было рубить сухостойные на дрова, был в версте от деревни, и Овыча с Йываном скоро пришли туда по хорошо подмерзшей ЛОЛОГР Onuuo

— Нет, он без клина,— живо отвечает Иыван.— Они с дядей Тойгизей меркой валили.
— Ладно, завтра пойдем и мы с меркой, а теперь давай эту елочку...
180
Всю рождественскую неделю Йыван пролежал на полатях больной: простудился, бегая по морозу в Нырьял в земскую столярню на учебу, а морозы стояли на диво крепкие, трескучие. Последний раз прибежал рано, — так
В лесу было черно, голо и пусто, под ногами шуршали побуревшие вороха листьев. И только редкие по опушке ели были как тихие зеленые костры. И возле них было как будто теплее.
Наконец нашли сухую елку с редкими рыжими иголками по лапам, похожим на старые кости.
— Ну что ж, — сказала мать, и голос ее был немножко похож на голос отца,— давай эту.
Приладили пилу под комель, кое-как запилили. Пила и правда была острая, пилилось легко, бурые опилки щедро осыпали лапти. И сразу запахло горьковатой смолой. Так дошли почти до половины, как вдруг налетел ветерок, елка затрещала, стала валиться, по стволу медленной молнией прошла глубокая щель. Овыча вырвала пилу, закричала не своим голосом:
— Убегай!
Отбежали в сторону, стоят, смотрят, не знают, что делать. А елка оперлась на другую, зеленую, крепкую соседку и так стояла, будто ей хорошо было.
— Нужно было подрубить с той стороны...— говорит Йыван виновато.
— Надо, да что же не подюубил?
— Я сейчас подрублю.
— Я тебе подрублю! — И, подумав, Овыча говорит, что ладно, бог с ней, пускай так стоит, пойдем дальше.
Пошли дальше. Видят, стоит тонкая березка с сухими черными ветками.
— Вот эта по нас.
И когда упала эта березка — долгая, тонкая, как жердинка, а упав, еще хрупнула посередке, Йыван уже смело, с радостно блестящими глазами стал говорить, как надо валить лес — ведь он не зря целую зиму в бору жил. А надо так: сделать подруб, потом уже подрез, и следить, чтобы края ровно подрезались, а как остается немного, надо вытаскивать пилу и саженной меркой толкать, а еще можно забить клин деревянный или железный, как дядя Кара-сим из Большого Шапа делал.
— А как отец валил?— спрашивает вдруг Овыча.
«Октября 10 дня. Суббота. Вечером иду с учения домой снегу нет земля замерзла пруд замерз образовался лед для катания. Ребята катаются у Васи Яновского коньки остальные кто как. Я покатался только лапти держись. Пошли домой. У Семена Ивановича на усадьбе стоят жерди высокие ребята говорят посмотрим что такое изгороди нет подошли поближе там копают колодец новый откуда не возьмись хозяин меня схватил за воротник дал несколько ударов и приговаривает чего тебе надо Кайык-иге, а у меня кафтан старый вырвался и воротник рваный остался у него в руках...»
Спрятав тетрадку за икону, на которой висит чистое вышитое полотенце, Йыван с минуту смотрит на бога, и ему вдруг приходит радостно-мстительная мысль: как будет Судный день, как призовет его бог и спросит, много ли ты грешил, Ваштаров Йыван, он протянет ему эту тетрадку, где все записано. Прочитает бог записи и крикнет своим слугам-ангелам: подать сюда Янлыка Андрия, подать сюда Семена Ивановича, посадить их на горячую сковородку, пусть знают, как безвинных бить еловыми ветвинами, как воротники рвать у бедных людей! А тебе, Ванюшко Ваштаров, выдать коньки и денег, сколько унесешь!..
Йыван слезает с лавки, встает на колени и, улыбаясь во все лицо, размашисто, как отец, крестится и кланяется, припадая саднящими мозолями (такая неловкая у этой столярной ножовки ручка!) к холодному полу.
— Господи, прости мне согрешения мои, дай мне, пожалуйста, коньки и хоть маленечко денег...— шепчет он.
ГЛАВА ПЯТАЯ

утренний мороз подгонял, мастерская была на замке, с полчаса пришлось ждать, пока пришел мастер Кришин. Тут, видно, и прохватило, и ночью Йывана окатил знобкий жар...
Мать подавала питье, Йыван, стукая зубами о чашку, пил кислую клюквенную воду. На какое-то время делается легче, и тогда он, словно из какой-то зыбкой небесной дали, слышит: ходит внизу мать и лопочет о чем-то Окся, потрескивают в печи дрова... Но мало-помалу сознание опять мутится, опять полусон, почуяв, качает его, опять видится что-то странное: то валится, валится в берлогу к медведю, то бежит за санями, а дорога под горку, морозный ветер спирает дыхание, и сил в ногах нет догнать лошадь... Или вдруг на него падала елка, огромная, сухая, без единой зеленой иголки, как скелет...
Ближе к крещению болезнь стихла, Йыван уже ел понемногу толченую картошку с конопляным маслом, а на крещение Овыча сделала ему подкогыль. И оба вспомнили, как когда-то давно, при отце, делали подкогыль и Йывану попались сразу два счастливых...
Сегодня был день его рождения. В полночь мать укутала его потеплее, завернула слабо державшуюся голову в платок, вывела на крыльцо. В огороде неузнаваемо пухло, высоко лежал голубой снег, усыпанный блестками битого стекла, а баня совсем провалилась... Редко, вразнобой взлаивали по деревне собаки, и от этого светлая тишина ночи делалась живой и таинственной, словно в ней свершалось какое-то сокровенное к грядущему дню.
— Помолись, сынок,— тихо сказала Овыча,— пусть бог даст тебе здоровья и хорошей доли.
— А что такое доля, мама?
— Это так говорят про жизнь. Пусть она будет у тебя богатая и веселая.
И кособоко, неловко крестясь спутанной платком рукой, Йыван просил бога о здоровье и о богатстве.
— Ты в небо молись, в небо,— подсказывала Овыча, сама крестясь с запрокинутым лицом.
Йыван откииулся головой. Далеко-далеко вверху во ко шевелил рукой, глядя на живое, необыкновенное небо. Теперь он уверен, что оно не все ровное, что среди звезд обозначается широкая и короткая, как полотенце, дорога. Нет, он видел только один конец этой дороги, повисшей над огородом, а другой уходил за тесовую застреху, за крышу. Ему захотелось отойти от дома и поглядеть на тот край неба, но мать взяла его за шевелящийся локоть и повела в избу.
— Тебе сегодня исполнилось четырнадцать лет,— сказала она значительно, когда вошли в избу.— Можно считать, что ты уже мужчина — пятнадцатый год.
Она распутала платок на голове и посмотрела ему в глаза — ей уже не надо было нагибаться, они смотрели прямо друг на друга.
— Весной,— сказала она,— возьмем поросенка.
Он молчал, пораженный решительностью и твердостью ее голоса. И она еще сказала, точно давала клятву:
— Хватит нам жить в нищете.
Ему показалось, что она теперь подумала об отце, и подумала с осуждением. И правда, она сказала так:
— Мы жили только одним днем, а надо думать вперед. Я это поняла. Терпеть хорошо тогда, когда все терпят и не знают, ради чего.
Мать смотрела на Йывана, но его не видела. Глаза у нее заледенились.
2
Шем Каврий поздоровался, снял шапку и так стоял у порога, ждал. Овыча вытерла руки, засуетилась, смахнула подолом лавки:
— Садитесь, дядя Каврий, будьте гостем дорогим. Покрякал с мороза, прошел, сел, оглядел избу, спросил, тепло ли.
— Когда ветер — выдувает, а ветра нет — ничего, держит,— ласково говорила Овыча, а у самой в глазах испуг и робость: как спросит долг, так хоть овец отдавай, хоть на колени перед ним падай.

нии дороге, иываи, стой в шшрчеви на килинкал, глн-дел на тихо плывущие навстречу перелески, поля, в которых все чаще стали попадаться ветряки с медленно кру-
184

ту, да ученье у него, нельзя. Не отпустишь ли со мной Йывана?
Отлегло от сердца, посветлело лицо Овычи: слава богу, а то уж подумала про долг. Бросила радостный взгляд на полати. Видит: лицо Йывана помрачнело, насупил бровки... Сказала осторожно:
— Поговори с ним, дядя Каврий...— Но сама, опережая вопрос Каврия, спросила: — Ну что, Йыван, поедешь в Казань?
Молчит. Глаза опустил и молчит. Казань... Люди говорят — большой город, большие дома... Дядя Сапай там живет... Интересно бы посмотреть Казань, да ведь дорога
не близкая...
— А как же мне на учебу,— говорит глухо.
— На недельку тебя Кришин отпустит, — оживляется Каврий. — Если хочешь, я сам с ним поговорю.
— А в чем же тогда поеду?..
— Правда, дядя Каврий,— жалостно вздыхает Овыча,— для дальней дороги у него и одежки-то нет...
— Ну, эко дело! Я свой дам тулуп, только надо немного подремонтировать.
— Так что, сынок, скажем дяде Каврию?.. Ведь не мало он нам помогает...
— Ладно, поеду,— соглашается Йыван с полатей.
— Ну вот и добро! И заработаешь — все в доме подмога.— Дядя Каврий поднялся, довольный, велел приходить за тулупом. И мать тут же собралась и пошла вместе с Каврием. Вскоре и тулуп принесла — одна рвань. В тот же вечер и занялась им: где немножко ушила, где заплатку поставила, где подтянула, велела надеть поверх своей старой шубейки.
— Ну, ладно так?
Вроде ничего казалось, тепло, да ведь это в избе. Но сказал сердито:
— Ладно.
Выехали на простых, налегке, у Йывана в санях лежало только полмешка сухой малины да мешок клюквы. День стоял теплый,5 тихий, лошади бежали споро по накатантившимися крыльями. В деревнях уже были и странные церкви с молодым месяцем вместо креста. Иногда шел груженый обоз, и ямщики кричали властно: «Вороти!» Какая большая земля, думал Йыван, сколько на ней народу живет!.. И было так радостно сознавать себя ровней всем этим людям! И даже то, что он едет по делам в Казань, наполняло его сердце восторгом. И забывался холод, и скудный завтрак на скорую руку в казенном доме (картошка, хлеба ломоть и чай), забывалось и то, что не по своей воле в этой дороге — уже близка была Казань: шире и накатистей стала дорога, чаще стали деревни возле дороги, больше железных крыш на домах...
Уже к вечеру был долгий спуск, холмы в ивняковом и березовом подросте остались с левой руки, а с правой лежало огромное белое поле. Дядя Каврий привстал в своих санях, что-то показывал рукой вперед. Посмотрел Йыван, ничего не увидел, только на самом горизонте, далеком, сумеречном, что-то странное стабунилось — не то большие деревья, не то тучи.
— Ка-заыь!— закричал дядя Каврий.
И целый день ездили по городу — из магазина в магазин, от лавки к лавке. Покупал дядя Каврий мало в первый день, больше присматривался, приценивался, щупал материю и только к вечеру купил одну штуку тонкого сукна да десять фунтов чаю.
— Ладно, на сегодня хватит,— сказал он уставшему вконец Йывану, в последние магазины он и не заходил, сидел на санях, тупо глядя на бегущих по тротуару людей. Болела голова от шума, от толкотни, глаза ломило от всей этой новизны, которая лавиной обрушилась на Йывана. Болела шея — столько в Казани высоких домов, церквей с крестами и с полумесяцем — будто лодочка в небе плывет. И есть хотелось, только он не смел говорить об этом.
Наконец опять приехали в свой номер на подворье.
Дядя Каврий пошел умываться, а Йыван, едва держась на
ногах, стоял у окна и глядел вниз, на серый, утоптанный
снег. В глазах еще рябило: товары на полках, какие-то чу-
жие лица, синие шинели городовых с саблями на боку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40