Зачем на себя наговаривать, отец? У тебя дело ?оставлено...
Дело! — воскликнул Иван Николаевич.— Какое к черту дело! Да заболей я хоть на неделю, все завалится,

Иван Николаевич больше не протирал окно и не отходил от него: со сладкой мукой в груди воображалось ему, как брат и сестра вбежали в дом, сбросили свои теплые легкие шубейки, и маленькие комнатки с чистыми полами и геранью по окнам захлестнуло счастливое детское веселье, и как счастливо, ясно заулыбался этот кроткий Дмитрий Ионыч. И странная, ни на что не похожая зависть сдавила сердце Булыгина. Он отвернулся от окна, раз-другой прошел из угла в угол, от часов до киота с лампадкой, попытался думать снова о завтрашнем дне, но ничего не шло в голову — ни торги, ни делянки, ни даже голубые, невинные глаза Лебедева. На минуту он остановился перед круглым зеркалом в простенке: запавшие глаза, длинный отвислый нос, эта пепельная козья бородка, шишковатый лоб и жидкие реденькие волосики... Попробовал улыбнуться — отразилась кривая, на левую щеку, богомерзкая ухмылка. И, отпрянув от зеркала, Иван Николаевич почти бегом выскочил из комнаты на площадку лестницы.
Внизу, в столовой, на своем обычном месте — на диване возле книжного шкафа — сидел Антон с книгой, тоже обычной. Иван Николаевич иначе и не предполагал увидеть сына, а только здесь и только так. Сверху же видна была узкая, как тыква, голова Антона да раскрытая книга, которую Антон держал на колене. Вот это постоянство непонятно почему раздражало Булыгина.
На дальнем конце стола, ближнем к печке, сидела в уютном умятом по себе креслице Варвара Евлампиевна, мать Ивана Николаевича, со своим вязанием — сухонькая, маленькая старушка с живыми, умными глазами на маленьком, в мелких морщинках лице. Она взглянула поверх очков на Ивана Николаевича, и маленькое лицо ее осветилось улыбкой.
— Можно и чайку,— сказал Булыгин, искоса взглядывая на сына.— А ты все читаешь?
Антон угрюмо посмотрел на отца и ничего не ответил.
— Что же ты читаешь, позволь узнать.
— Пожалуйста,— с едва скрытым презрением сказал Антон,— сочинения графа Толстого, Льва Николаевича.
— О чем же пишет твой граф? Все нравственность ищет?
— Вопрос о нравственности,— тихо, краснея, сказал Антон, — главный вопрос жизни...
— Это что же, твой граф говорит?
— Да... И с этим соглашается вся просвещенная Европа,— нетвердо добавил Антон.
— Европа! — воскликнул Иван Николаевич, вздергивая бородкой.— Европе делать нечего, вот она и читает, и соглашается. И почему бы ей не соглашаться?! Может быть, в Европе твоей все уперлось в нравственность, поскольку вещь эта хорошая, а нам, братец мой, еще много работать надо, не одну кишку порвать на этой работе.
Иван Николаевич, волнуясь все больше и бледнея лицом, заходил возле стола взад-вперед и, не глядя на Антона, говорил с горькой усмешкой:
— По всей России еще вера языческая, деревня в нищете, в лаптях, одна лошадь на двоих, а в городах — грязь по колено, воровство, взятки, грабеж казны, лень, никто делать ничего не хочет, думать об отечестве не желает, так тут, конечно, самое время нравственность поискать! А все от неумения за дело взяться, грязь разгребать. Палку нужно покрепче, вот что я тебе скажу. А то сидим у своих окошек, смотрим на лужи и о душе думаем. Красота-а. Пет, братец Антон Иванович, пускай о ней, о нравственности этой, в Петербурге думают, в Парижах разных, а нам, в таких вот Царевококшайсках, работать надо.
— Разве мы не работаем?
Иван Николаевич круто остановился, поглядел на сына тяжело, хмуро. И сказал раздельно:
Бестолково работаем, глупо, мелко, трусливо, на

все треснет по самой середке. А я не железный. Еще год, другой — и ногами вперед. Вот и все дело.
— Ну зачем так...
— А как? Ты от этого дела шарахаешься, как черт от ладана, книжечки почитываешь, купеческим званием не дорожишь...
Антон Иванович насупился, опустил голову и пробормотал:
— Из меня хозяин не получается, вы знаете...
— Да знаю, как не знать...— Иван Николаевич махнул рукой и опять заходил взад-вперед возле стола.— Вот что, читатель, скажу я тебе,— начал он спокойно и от того как-то значительно и беспрекословно, точно все давно обдумал.— Из тебя хозяин не получится, это я знаю и горько об этом сожалею. И поэтому я велю тебе немедленно жениться, родить мне наследника, чтобы я умер спокойно.
Антон блеснул глазами по сторонам, точно мышь в поисках убежища. Но убежища не было.
— Я об этом и не думал, — тихо сказал он, не поднимая головы.
— Ты не думал, мне думать приходится,— твердо сказал Иван Николаевич.— Меня отец тоже не больно спрашивал, чего я желаю. Дело Булыгиных так диктовало ему, а это поважнее всяких писаний. Ты при деле, а не оно при тебе. Оно всему голова, а ты ему служитель. И вот теперь этому делу Булыгиных нужен наследник, да не такой, как ты, а хозяин, служитель.
Антон сидел, опустив голову, и было у него такое ощущение, словно его прижали к стене.
Вошла мать с подносом, на котором стояло два стакана в кружевных серебряных подстаканниках, фарфоровая сахарница с расписными фигурками, две золотые ложечки с длинными кручеными ручками. И опять как будто просветлело лицо Булыгина. Он сразу сел за стол, взял стакан и с радостно-лукавой улыбкой сказал:
— Вот, мамаша, Антоша-то твой жениться вознаме-
рился!.. <
Николаевича и теперь согласно с ним, в один лад повела игру, да так ласково, так легко и радостно, что Антон вдруг против воли своей улыбнулся растерянной, жалкой и беззащитной улыбкой. Ему и в самом деле сейчас показалось, что отец во всем прав, что сам он жалкий, слабый человек, что жить ему придется здесь, в этом отцовском доме, в этом городке, утопающем по весне и осени в грязи, в лужах, а летом — в пыли и знойной, сонной тишине... Он вдруг почувствовал, как он сам жалок и мелок перед ним — ни своих серьезных убеждений у него нет, ни слов своих (все из книг, из книг), ни дела, которому бы он был так предан душой, как отец...
А Иван Николаевич с матерью все вели свою ласковую, неотступную игру, оставляя ему главное место в ней и как бы заманивая его на это главное место.
— Да кто же невеста-то? — с радостным изумлением воскликнула Варвара Евлампиевна.— Антоша, не томил бы душеньку мою, скажи!..
Антон покраснел лицом, опустил голову, и только уши пламенели. Иван Николаевич, подмигивая матери, сказал, точно тайну сына хранил:
— Ну, невеста хороша, хороша!.. Да пока молчок, пока не скажем, нет!..
— Да что же это вы со мной делаете?! И уже спокойно, строго сказал Булыгин:
— Погоди, мать, завтра торги проведем, тогда и скажем.
Вздохнув, Варвара Евлампиевна тоже посерьезнела лицом, морщинки на ее лице успокоились, и вскоре они с Иваном Николаевичем уже говорили о лесе, о будущих торгах, о Лебедеве, о том, как завтра поведет дело этот Силантьев, о том, у кого он сегодня обедает: у Дрягина пли у исправника.
- Я видел его сегодня с этим... как его...— сказал ¦друг Антон.
— С кем?
С этим, с Тойдемовым. С Япыком? Нашем лесничестве нет плохих лесов,— начал Митрич, ревизия подтвердила это, и ревизоры так
Лицо Ивана Николаевича помрачнело, и, машинально мешая в стакане, он о чем-то задумался, тихо говоря:
— Япык... Вон как... Чего-то они затевают, сукины дети, не иначе... Да, не иначе...
Вверху медленно, певуче тяжко пробило полдень.
— Какое число завтра? — спросил вдруг Иван Николаевич, и пристально следивший за ним Антон сказал:
— Двадцать второе, воскресенье...
В воскресенье город ожил раньше обычного. В дымном морозном свете утра по улицам сновало гораздо больше людей. С тонким скрипом полозьев проносились кошевки — это собирались деловые люди со всего уезда. И к девятому часу возле дома Корепанова уже было тесно от стоявших под попонами лошадей и кошевок, а на крыльце толпился и богатый, и бедный люд, мелькали и синие шинели городовых.
В самом помещении все как бы напоминало предстоящий какой-то важный судебный процесс. Враз вошли и поднялись к длинному столу на возвышении устроители торга. В наступившей тишине вперед выступил лесничий Царевококшайского лесничества Порфирий Петрович Ел-кин, сверху окинул взором весь зал, как бы проверяя, все ли явились.
Лицо Порфирия Петровича было носато и глазасто, как у совы. Он уже было собрался что-то сказать, как сзади к нему подошел в зеленой форме Силантьев. Елкин согласно кивнул, еще раз всмотрелся в первые ряды, увидел в центре ряда земского начальника Дрягина и едва заметно улыбнулся ему. Возле Дрягина сидели: справа исправник Умов при шашке и толстенький, розовощекий, с пышными усами вразлет воинский начальник Гуськин, отставной генерал. А по краю ряда виднелась и темная ряса отца Вонифатия, и блеснуло стеклами очков лицо мирового судьи...
Подняв взгляд, Порфирий Петрович увидел сразу белую голову старика Лебедева и черную, пышную бороду Губина. Среди множества лиц, застывших в ожидании,
— Уважаемые господа! Наступил долгожданный день. День, от которого, может быть, зависит будущее всего нашего лесного края, прогресс его и процветание. Я говорю — прогресс и процветание, потому что именно от вас зависит, как вы распорядитесь данным вам богатством нашей лесной земли.— И, скося глаз в сторону, ловя взглядом белое толстенькое лицо со свиными глазками, продолжал менее торжественным, но более радостным, теплым тоном:
— Такие события в нашем городе — явление весьма редкое. Удостоил нас вниманием сам начальник управления Чернявский и его ближайший друг и заместитель, старший ревизор господин Силантьев. Мы приветствуем в пашем городе нашего самого дорогого гостя и желаем успехов в проводимом этом государственно важном мероприятии!
По залу прокатились аплодисменты, а когда в первом ряду вдруг поднялся, хлопая в ладоши, сам Дрягин, весь зал как бы качнулся вперед и тоже стал хлопать и кланяться.
Наконец аплодисменты начали стихать, Дрягин опустился, за ним волной опустился весь зал. И Силантьев, медленно краснея и как бы надуваясь всем телом, тонким голоском воскликнул:
— Уважаемые господа! По предложению директора Петербургского лесного департамента по всему Казан-. кому управлению проводилась ревизия нашему казенному лесному богатству. В том числе была проведена ревизия ВО всех четырех лесничествах Царевококшайского уезда. II намечены делянки для оптовой продажи промышленникам. И позвольте вас всех поздравить с началом торгов!
Жидкие аплодисменты перебил резкий, дребезжащий Звук молоточка по лежащей на столе тарелке. Это ударил Порфирий Петрович. Он хозяин не только Царевококшай-ского лесничества, он исполняет еще и функцию ревизора Ю всех лесничествах уезда. Под его контролем находятся Аргамачинское, Кучкинское, Сретинское лесничества.
Намечается оптовая продажа леса по Аргамачин-I кому лесничеству,— объявил Елкин.— Мы теперь попро-I им песничего Митрофана Митрича рассказать нам о своем ¦ тве п делянках, предназначенных для продажи.

— Семьдесят три!
— Семьдесят четыре!
— Семьдесят пять! — вмешался вдруг бас, и все узнали в нем Губина и оглянулись на него.
Устный торг остановился на восьмидесяти тысячах. Напоследок опять поднялся Губин. Он дал делянке восемь-
84

заключили. Коли рассматривать по бонитету, выходит так. Диаметр ствола каждой сосны сорок — сорок пять сантиметров, а длина более сорока метров. Средний возраст леса сто двадцать лет. Я был, к примеру, в Мурманске, такие сосны на мировой рынок выходят лишь по самому высшему классу. Ей-богу, господа. В длине менее семи-восьми метров нет ни единого даже маленького сучка. Лес отличный, господа, корабельный.— И, оглядев зал с торжествующей улыбкой, продолжал:
— В нашем лесничестве и квартала больше по четыре версты. В каждом квартале более четырехсот десятин. А в десятине, как мы полагаем, не меньше, чем по двести кубических саженей. Из них выйдет семьдесят пять процентов деловой добротной древесины, а двадцать пять пойдут на дрова. Итак, мы считаем, в одной делянке не менее шестидесяти тысяч кубических саженей делового леса, а двадцать тысяч кубических саженей дров. Нами делянки оценены очень дешево. На сажень деловой ложим по рублю, а на дрова по пятьдесят копеек. Такой у нас товар, а теперь дело за вами.
Лесничий закончил. Все его слушали с вниманием, некоторые перешептывались о чем-то друг с другом. По залу прошел легкий гул. Каждый подсчитывал свои средства, каждый оценивал по-своему, не каждый верил слову лесничего.
— Начнем с триста двадцать восьмого квартала,— опять сказал Митрофан Митрич.— Квартал, как все делянки, вдоль Кокшаги. Очень удобен и для сплава, и для вывозки.
Он сел, и Елкин стукнул молотком:
— Семьдесят тысяч рублей!
— Я согласен! — в ретивом отчаянии выкрикнул голос из середины зала. Мгновенно наступившая тишина опять нарушалась шелестом голосов, как вдруг новый выкрик:
— Семьдесят один!
— Семьдесят два! — тотчас как бы хлестнул первый ретивый отчаянный голос.
десят одну тысячу рублей. И молоток известил победителя.
Правило торга было такое: победитель тут же вносил казначею десятипроцентную сумму государственной пошлины. И Губин заплатил.
Но это был еще не конец.
— А кем пакеты приготовлены? — спросил Елкин. Тут же поднялись четверо купцов и каждый преподнес
пакет с указанной письменной ценой на эту же делянку.
Порфирий Петрович надел очки, вскрыл пакеты и показал написанные на бумажках цифры Силантьеву. II видно было, как засияли его маленькие глазки.
— Кто еще имеет пакет? — спросил Елкин.
— Я имею,— поднялся Лебедев.
— Так, хорошо,— сказал Порфирий Петрович.
— Я имею! — раздался откуда-то сбоку голос Булыгина, и тотчас Антон, сын его, с покрасневшим, опущенным лицом, сутулясь, прошел к столу и положил перед Елкиным конверт.
По залу прокатился возбужденный говорок, головы поворачивалР1СЬ то в сторону Лебедева, то в сторону Булыгина. А Порфирий Петрович, блестя очками и словно любуясь своим голосом, своим умением вести дело, задорно, лихо выкрикивал:
— Кто еще имеет пакеты?
Больше никто не отозвался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40