Одновременно он направлял прожектор на себя и принимался раздеваться, бормоча себе под нос обрывки воспоминаний детства, воспоминаний о Мукдене и Шанхае, о старом добром Токио, о путешествии, которое вело на запад и дальше, к югу через Маньчжурию и Китай, к долгому забытью на Филиппинах, о возвращении в Японию, где он наконец-то снимал с себя одежду и обнажал свое огромное жирное тело перед кучкой полусонных, впавших в прострацию зрителей.
С каждым годом дела Герати шли все хуже и хуже. По прошествии первых послевоенных месяцев ему уже с трудом удавалось найти голодающих подростков, готовых унижаться за гроши. Девочки постепенно ушли к более ловким дельцам, а мальчики становились все старше. То, что начиналось как непристойный танец, исполняемый испорченными Детишками, постепенно превратилось в променад нелепо подергивающихся ипохондриков, которым ни публике, ни друг другу нечего было показать, кроме варикозных вен и гнойных язв.
Самому Герати выходить из запоев становилось все труднее и труднее. Случались вечера, когда его шоу из истории восточной похоти сводилось исключительно к стриптизу в его же собственном исполнении. Раздевшись, он всегда повторял одну и ту же строку, magnificat anima mea Dominum: он бубнил ее, стоя в свете прожектора, отбиваясь от тысяч невидимых соколов, выкрикивая приказы ордам воображаемых детей. Через некоторое время водоворот смыкался у него над головой, и он опускался на пол, падал на огромную черную баржу, которая везла Киото со всеми его старинными монастырями вниз по течению, к ночному морю, где он начинал в тысячный раз повторять безумный список дат и адресов – то путешествие по Азии, которое Квин запомнил еще в баре в Бронксе.
Так закончилось первое послевоенное десятилетие Герати. Бизнес накрылся, туристы обходили его стороной. Из баров при отелях его выкидывали, предупреждая, чтобы он больше не появлялся. Как только у него заводились хоть какие-то деньги, он сразу же уходил в запой, пока не пропивал все до последнего гроша. Все чаще его можно было встретить в дешевых забегаловках, где продают лапшу и где он мыл тарелки за понюшку хрена.
Квин задавал вопросы о редких буддистских рукописях из коллекции Герати, огромной коллекции порнографии, которую тот собрал и откомментировал.
Он выяснил, что об этой коллекции не только никто ничего не слышал, но никто даже и не верил в саму возможность ее существования. Во всяком случае, трудно было представить, чтоб ее мог перевести этот старый, подсевший на хрен громила.
Научный труд, настолько масштабный, что для его перевозки потребовалась целая колонна грузовиков.
Они откидывались на стойку бара, смеялись и качали головами. Квин явно с кем-то перепутал своего знакомого.
Вдоволь поскитавшись по Токио и возвращаясь в квартиру, где его терпеливо ждал у телевизора Большой Гоби, он всегда обнимал его и крепко прижимал к себе. Так они здоровались. Квин улыбался, Большой Гоби сквозь слезы расплывался в улыбке, потому что был очень счастлив.
Ну, что, Гобс, надеюсь, я не очень долго.
Пустяки, Квин, мелочи. Ты же знаешь, тебе не о чем беспокоиться, когда ты уходишь. Я знаю, что ты обязательно вернешься.
Они опять обнимались, Большой Гоби смеялся. С самого детства Гоби хотелось прикасаться к людям и чтобы они прикасались к нему. Это был единственный способ удостовериться в том, что они настоящие. Но в приюте этого так и не поняли. Когда он пытался обнять других мальчиков своими огромными ручищами, они разбегались.
Прекрати лапать детей, говорили святые отцы.
Если он опять возьмется за старое, просто убегайте от него, говорили они остальным.
Руки не давали Большому Гоби покоя с самого рождения и даже пугали его. Он никогда не знал, чего от них ожидать. А потому он перестал прикасаться к другим мальчикам, чтобы те от него не шарахались; вместо этого он внимательно за ними наблюдал, чтобы понять, как они себя ведут: что делают и как – чтобы самому делать так же. Он слушал их и говорил как они. Он подражал им во всем и корчил такие же дурацкие рожи.
Но по какой-то причине у него эти рожи выходили не дурацкими. А когда он смеялся, было невесело.
По вечерам в воскресенье в приюте давали устричное рагу. Еще в детстве Большой Гоби обнаружил, что ему очень нравятся устрицы. Ему нравился запах моря, который исходил от этого бледного студня. Они ему нравились, потому что они были бесформенные, потому что у них не было рук.
Когда он немного подрос, то попросился помогать на кухне, вскрывать по воскресеньям устрицы. Ему показали, как это делается, и это был самый счастливый час за всю неделю. Он сидел один на кухонном дворе, перед ним расстилались поля, и небо, и уходящие вдаль холмы Беркшира, он разрезал хрящик между створками и заглядывал в слизистые полости, пахнущие морской водой и водорослями, в укромное тихое местечко, в уютный узкий домик, коричневатый, сочный, влажный, темнеющий по краю.
Но для Большого Гоби мистическая устрица таила в себе еще и другие чувства, близкие не к покою, но к экстазу. Всякий раз, вскрывая устрицы, он выбирал одну для себя, одну, не больше, чтобы его не поймали. Он подносил ее ко рту, давал ей медленно стечь по спинке языка и обрести – уже в горле – вкус. У него мутилось в глазах, его пробирала дрожь, он чувствовал странное онемение внизу живота, а затем там становилось тепло, липко и влажно. Роскошное, изысканное чувство, в котором, однако, для Большого Гоби не было ничего исключительного, странным образом напоминало то чудо, которое святые отцы связывали с актом нисхождения божественной благодати, когда в долю секунды Бог овладевает душой человеческой.
К тому моменту как Большой Гоби должен был идти в школу, выяснилось, что у него врожденный дефект плеча. Его прооперировали и дали плечу срастись, затем сломали еще раз и дали срастись. В детстве ему каждый год делали операцию; пока плечо срасталось, делать ему было нечего, кроме как смотреть телевизор. Он смотрел все подряд, но особенно любил рекламу, потому что в ней объясняли, что надо делать. Ему объясняли, куда нужно ходить каждый день. Объясняли, как туда добраться. Ему советовали, что нужно купить, что есть, что пить – и когда. Ему объясняли, что делать по возвращении домой, и сразу после этого, и потом, и в следующий раз – все, что ему нужно было знать о жизни.
Конечно, он был всего лишь сирота и жил в приюте, у него не было денег, и плечо у него было в гипсе, так что даже вопроса о том, чтобы куда-нибудь сходить, что-нибудь купить или сделать, не возникало. Ему приходилось есть и пить то, что ему дадут и когда дадут.
Но это было неважно. Реклама беспокоилась о нем, о его благополучии. Она за ним присматривала. Она заботилась о нем, как заботились бы семья и друзья, если бы они у него были. И он отвечал рекламе взаимностью – полюбил ее так же, как S, она его.
Когда Большой Гоби впервые поведал эту тайну Квину, тот не рассмеялся и даже не улыбнулся. Он просто взял да и обнял его, чтобы показать, что он все понимает. Но даже после этого Большой Гоби никак не мог заставить себя рассказать про тунца. Вместо этого он придерживался версии о том, что сразу из приюта пошел в армию.
* * *
Он сказал, что не хочет служить, но ему сказали, что придется. Однажды вечером, еще в учебке, он сидел возле казармы и ничего не делал; он смотрел в песок и вспоминал рекламные ролики, мурлыча их себе под нос, повторяя все, о чем они его предупреждали, что советовали, когда вдруг ни с того ни с сего какой-то капрал ударил его ногой и стал кричать, что он совсем из ума выжил, что пока он тут сидел, все уже давно поели, и что он не иначе как псих ненормальный, если даже про еду забыл.
Как, интересно знать, стебанутые выродки вроде тебя попадают в армию? В армию не берут стебанутых выродков.
В эту же ночь Большой Гоби так разволновался, что не смог заснуть. На следующее утро он уселся на краешке кровати и отказался идти на завтрак. Его пихали, на него орали, его даже засунули в душ. Но он отказывался есть три дня подряд, и его отвели к врачу.
Врач задал ему несколько вопросов и отправил к другому врачу. Тот задал ему еще несколько вопросов и отправил в госпиталь с решетками на окнах. Каждое утро врач приходил и задавал одни и те же вопросы.
Тебе нравится армия? Ты боишься армии? Тебе нравятся мальчики? Тебе нравятся животные? Ты боишься людей?
Большой Гоби улыбался и каждый раз отвечал на вопросы по-разному. И только на вопросы про армию он всегда отвечал одинаково.
Мне очень нравится армия, говорил он. Я хочу всю жизнь провести в армии.
Тогда почему ты отказываешься есть?
Большой Гоби улыбался. Он не хотел есть. Доктор указывал на его руки-ноги.
Есть не хочешь? Да на тебя же смотреть страшно – кожа да кости.
Большой Гоби улыбался. Он не разбирался в таких вещах. В чем он разбирался, так это в том, что есть ему как-то не хочется.
Однажды к его кровати подошла медсестра с большим шприцем для подкожных инъекций. Она показала ему, какой тупой и толстый у иглы кончик, какая она длинная и сколько жидкости помещается в шприц. Она даже заставила Большого Гоби подержать шприц в руках, чтобы он почувствовал, какой шприц тяжелый.
Это вода, сказала она, и пользы от нее никакой, только боль. Если я сделаю укол вам в руку, рука будет болеть весь вечер. Если вам этого не хочется – так и скажите, и я не буду делать укол.
Большой Гоби улыбнулся и протянул ей руку.
Вечером медсестра опять пришла со шприцем и сказала, что теперь будет больно до самого утра. Но если он не хочет, то она не будет делать укол. Большой Гоби только улыбался, а когда утром она, принесла еще один шприц, он ждал ее, так и не сомкнув глаз.
Все эти бессонные, голодные дни и ночи Большой Гоби наблюдал за солдатом на койке напротив. Прием пищи занимал у этого солдата много времени; солдат был правша, но ел левой рукой. В правой он держал бритву и даже во время еды продолжал бриться, причем брил только правую часть тела.
Он начинал с правой ступни и выбривал правую ногу. Он брил правую сторону лобка, живота и груди, правую подмышку, затем лицо, тоже справа, правую бровь и правую часть головы. А когда заканчивал – опять переходил к большому пальцу правой ноги и начинал заново.
Он брился без воды, мыла и зеркала, но за все это время ни разу не порезался.
Большого Гоби продержали на водных уколах два месяца. Он не ел, не спал, только улыбался и говорил, что любит армию. В конце концов, когда он был уже не в состоянии не только встать, но и голову поднять, его комиссовали по медицинским показаниям и на машине скорой помощи отвезли обратно в приют.
Большому Гоби был двадцать один год. На автобусе он доехал до Бостона и за три дня спустил почти все деньги, объедаясь сырыми устрицами. Потом он спросил, где продают самых дешевых устриц, и ему ответили: в штате Мэн, на побережье. На следующий день ровно в полдень он был уже в Ист-порте, у самой канадской границы. Через несколько часов у него не осталось ни цента.
Он сел на автобус и вдоль по побережью поехал в Плимут, потом в Сейлем и Лексингтон – в города, которые прославились на весь мир благодаря первым английским колонистам. Потом он отправился в Вэлли-Фордж в Йорктаун и на гору Вернон, следуя маршрутом Веллингтона во время Войны за независимость и после нее. Он добрался до Атланты и повернул на восток к Чарльзтауну по маршруту, который во время Гражданской войны проложил Шерман. Он проехал по побережью Флориды, в том месте, где Понсе де Леон искал источник молодости, доехал до оконечности полуострова, до Флорида-Киз, пересек залив и оказался в дельте реки Миссисипи. Он проделал путь через всю страну к верховью Миссисипи, увидел Великие озера, проехал по равнинам, на которых когда-то жил народ сиу, и по Скалистым горам поднялся к дороге, по которой в свое время часто ездили в одиночку французские коммивояжеры. Он опять очутился на границе с Канадой, в самой отдаленной части Северо-Западных территорий, но на этот раз перед ним простирался не Атлантический, а Тихий океан.
Он пересек железную дорогу, построенную когда-то китайцами, и очутился в обители мормонов на берегах обмелевшего Великого Соленого озера. Он проехал по следам испанцев, первых исследователей из Европы, в Санта-Фе, он осмотрел Рио-Гранде, Большой каньон, Йосемитский национальный парк, Йеллоустонский национальный парк и «Верного старика», отпотел свое в Долине смерти и добрался до побережья Тихого океана на границе с Мексикой. В Сан-Франциско на Рашен-хилл он любовался закатом – тогда-то он и решил вернуться в приют. Он сел на автобус, но водитель порвал его билет в клочья.
Эй, завопил Большой Гоби. Эй, это мой билет.
Тридцать дней прошли, ответил водитель.
Большой Гоби ничего не понял. Он пошел по улице, смутно отдавая себе отчет в том, что где-то рядом с ним параллельным курсом плывут его руки. Внезапно вспомнив, что не ел уже несколько недель кряду, он пристроился к какой-то очереди перед какой-то конторой, где людей нанимали на работу.
Он так растерялся, что даже не понял, что ему сказали: просто подписал какую-то бумагу, и ему дали жетон на автобус. Автобус отвез его на причал. На причале ему указали на трап. На следующий день Большой Гоби уже стоял на коленях и отдирал старую краску; его сухогруз проплыл под Золотыми Воротами и взял курс на Азию.
За Восточной Азией последовала Индия, а потом Африка и Южная Америка. Все моряки то и дело сходили на берег, но Большой Гоби пропускал один порт за другим. Один раз была его вахта, другой – он согласился подменить матроса, который обещал принести ему подарок. В третий раз он дежурил вместо моряка, который сказал, что у него на берегу родственники, в четвертый – за матроса, который сказал, что ему срочно нужно к зубному врачу.
Примерно через месяц кок начал подбрасывать ему в суп то кусочки яичной скорлупы, то осколки разбитой лампочки. Их он мог выловить, но когда в его миске стали появляться комочки чего-то серого, похожего на пену, он растерялся. Эти комочки, как только он до них дотрагивался, растворялись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39