Никто не видел гиганта с выпученными глазами с начала лета. Он то ли умер, то ли уехал из Токио.
До деревни был только один поезд, отходивший через несколько минут. Другим поездом можно было вернуться поздно ночью. Квин перебежал через дорогу и успел вскочить на поезд, который уже трогался.
К полудню они приехали в крохотную деревню. Сначала Квин пошел к полицейской будке на площади. После этого он собирался посмотреть на почте, на постоялом дворе и, наконец, в магазинах, где продавался хрен.
Полицейский, кажется, знал несколько слов по-английски. Квин жестами описал, кого ищет.
Иностранец. Тоже американец, но гораздо выше ростом, гораздо толще. Длинная засаленная шинель, черная шляпа, надвинутая на уши. Свитера в несколько слоев и красный фланелевый платок на шее. Алкоголь. Хрен. Голова бритая, седая щетина. Лицо в пурпурных венах. Гигантский нос, руки как окорока. Живот вот такой толстенный. Глаза выпученные.
Полицейский вежливо смотрел на него. Когда Квин умолк, он с помощью жестов и нескольких известных ему английских слов начал задавать вопросы.
Огромный? Да, он понял.
Виски? Саке ? Он нахмурился. Невозможно.
Выпученные глаза? Он улыбнулся. Разумеется.
Бритая голова? Полицейский был явно смущен.
Шинель? Нет, ничего подобного.
Шляпа? Черная шляпа? Никто больше не носит шляп, даже иностранцы.
Свитера в несколько слоев? Красный платок на шее? Вот такая шляпа и вот такущая шинель?
Полицейский скрыл улыбку. Даже американцы так нелепо не одеваются. На секунду он подумал, что знает, кто это, но нет, быть такого не может. Он покачал головой. К сожалению, он ничем не может помочь.
Герати, сказал Квин. Ге-ра-ти. Он наверняка здесь.
Неожиданно лицо полицейского посерьезнело.
Галатииии? со свистом выдохнул он.
Это он, сказал Квин. Он был здесь?
Полицейский рассмеялся. Он трижды хлопнул в ладоши.
Галатииии, торжествующе свистнул он.
Он с важным видом опустил глаза.
Галати-ти-ти, шептал он, раскачиваясь на месте, все повторяя это имя. Сначала он выговорил его, откинув голову и улыбаясь. Во второй раз он уважительно произнес его по слогам, склонив голову.
Где? умолял Квин. Где?
Полицейский указал в сторону площади. Он жестом пригласил Квина следовать за ним и зашагал по узкой улочке к морю, пока они не уперлись в несколько маленьких пристаней, вокруг которых сгрудились рыбачьи лодки. Хотя погода стояла уже октябрьская, холодная, лавки у гавани освещались солнцем. Полицейский торжественно промаршировал по набережной, размахивая руками.
Галатииии, напевал он. Галати-ти-ти.
Несколько ребятишек, игравших на улице, бросили мячик и кинулись вслед за Квином. Старая карга с согнутой как вопросительный знак от многолетней работы на рисовых полях спиной, прихрамывая, засеменила и ухватила за рукав. Она тянула его, скалилась и старалась не отставать, стуча клюкой по брусчатке. Женщины выбегали из лавок, рыбаки бросали свои сети, чтобы присоединиться к процессии.
Галатииии, насвистывал полицейский.
Галати-ти-ти, подхватила толпа у него за спиной.
Процессия растянулась на всю набережную. Впереди важно вышагивал полицейский, за ним Квин – на рукаве у него болталась крошечная старушка, – затем дети, рыбаки, их жены и матери.
Они вышли из гавани и пошли по прибрежной дороге. В полумиле лежал высокий скалистый мыс, образовавший бухту, на берегу которой приютилась деревня. На скалах у оконечности мыса росли сосны. Песчаная дорога постепенно превращалась в горную тропку.
Кто-то принес самодельные колокольчики. Еще кто-то захватил барабан. Под звон колокольчиков и барабанный бой они поднимались в сосновую рощицу по рисовым полям, по уступам над морем, по узкому ущелью в скалах, за которым открывалась ровная площадка. В двухстах футах, на самом краю мыса, стоял японский домик.
Полицейский подождал, пока вся процессия не обовьется вокруг скалы и не войдет на поле. Когда все выстроились у опушки леса, он склонил голову и трижды хлопнул в ладоши.
Галатииии, закричал он.
Галати-ти-ти, запела паства.
Полицейский повернулся и отошел к толпе. Старушка в последний раз дернула Квина за рукав и похромала прочь, стуча клюкой. Толпа замерла в ожидании. Квин один стоял посреди площадки.
Наконец дверь домика открылась. Огромная фигура в кимоно неуклюже вышла на солнце. Гигант с белоснежными волосами, длинными и шелковистыми. Он улыбнулся и милостиво воздел руки. Толпа почтительно склонилась перед ним.
Гигант трижды хлопнул в ладоши. Он воздел руку, устремив в небо указательный и средний пальцы, а большим пальцем придерживая безымянный и мизинец, точно столп и круг, символ жизни, знак проповедника.
За истовой и гулкой молитвой по-японски последовала краткая проповедь и ободряющее благословение. Церемония снова завершилась тремя громкими хлопками в ладоши. Толпа радостно засмеялась.
Галатииии, благоговейно прошептал кто-то.
Галати-ти-ти, закричало множество голосов.
Зазвенели колокольчики, ударил барабан. Жители деревни начали по одному покидать площадку, старики спотыкались на ровном месте, женщины шумно кудахтали, дети пихались и толкались, древняя старуха клюкой выворачивала из земли камни. Квин уставился на гиганта в кимоно.
Приятель, что, ради всего святого, здесь происходит?
Тот тряхнул головой, так что разлетелись длинные пряди волос, и разразился смехом. По щекам у него потекли слезы, он задыхался, его необъятный живот подпрыгивал от приступов хохота. Он взвыл и неуклюже пустился в пляс, летая по площадке, – огромный Будда, танцующий в лучах полуденного солнца. Он врезался в деревья и рикошетом отскакивал – грохоча и похрюкивая, сопя, булькая, кружась на одном месте. Он споткнулся, едва удержался на ногах, икнул.
Ради всего святого, простонал он. Ты это сам сказал, племяш, не отпирайся. Ты это сказал, и выходит так, что это все я именно ради всего святого, не больше не меньше.
* * *
Они сидели на узкой террасе, а в сотне футов под ними море билось о скалы. За спиной Герати раскинулся залив с гаванью, а вдалеке – рыбацкая деревня.
Он был одет в изысканное черное кимоно и короткую черную куртку в тон. За воротом кимоно виднелось безукоризненно чистое белье. Почти все оспины исчезли, а глаза больше не выпучивались. Он стал еще грузнее, чем был, но загорелое лицо и длинные развевающиеся волосы придавали ему здоровый вид. Чайка скользнула над домом и нырнула за скалу. Герати проследил за ее полетом.
Приятель, зачем ты на самом деле вошел в бар в тот вечер в Бронксе?
Герати встрепенулся. Он отвел взгляд от моря и уставился на Квина.
Из-за моей матери. Потому что я просто не мог вынести, что ее забыли после того, как она умерла ужасной смертью.
И как она умерла?
В муках, какие ты себе и представить не сможешь. Мы все видели. Старик настоял, чтобы ее стерилизовали, и отвел ее к какому-то коновалу. Они с коновалом выпили, и когда тот вскрыл ей брюшину, он был уже в дымину пьян. Вместо того чтобы перевязать ей фаллопиевы трубы, он перевязал ей кишки. Она протянула три дня.
Сколько лет было Мейв?
Восемь. Всего восемь, сохрани нас святые. Нас было всего двое, и я был уже достаточно взрослый, чтобы справиться с горем, а она еще нет.
Что сталось с ней?
Через несколько лет старик запирал бар однажды вечером. Пьяный? В зюзю, как обычно. Он увидел свет в бильярдной через дорогу и зашел в заднюю дверь, чтобы посмотреть, что там творится. А там трое его постоянных посетителей трахали Мейв на бильярдном столе. Он выставил их, а потом избил ее до полусмерти. На следующий день, увидев, во что превратилось ее лицо, он заперся в подвале вместе с ящиком джина и проглотил ключ. Он хотел уморить себя голодом, но была зима, и он не смог перенести холод. Умереть-то он умер в этом самом подвале, но не так, как хотел. Он разорвал себе кишки – хотел достать ключ.
А потом что? Война?
Война, мировая война. Эдди Квин идет добровольцем, мечтая совершить подвиги, и возвращается домой с ногой, нашпигованной шрапнелью. Я тогда с ним редко виделся – работал коммивояжером в одной фармацевтической компании.
Как Мейв попала в Шанхай?
Из-за тонких изящных пальцев. Она после войны связалась с одним индусом – у него были тонкие изящные пальцы. Наплел ей, будто он индийский принц и сражается за родину. Он уговорил ее поддержать правое дело и вернуться с ним в Индию, но, когда они приехали туда, оказалось, что отец «принца» даже не принадлежит ни к одной касте, он пария, наполовину белый, мясник, разделывает туши священных коров и продает говядину англичанам. Мейв вернулась на грузовой корабль, а в Шанхае у нее кончились деньги.
И там она познакомилась с Аджаром?
И там она познакомилась с Аджаром. Она была истеричка, и к тому же тщеславна, но она нравилась мужчинам – некоторым мужчинам, – молодых сводила с ума ее внешность, а старых ее способность страстно увлекаться идеями, верить в разные идеи. Аджар заботился о ней и наставлял ее на путь истинный, даже купил ей книжную лавку, чтобы она могла на что-то жить. Если бы он не был так добр к ней, она бы, может, наконец выросла и перестала бы говорить о правом деле и героях с изящными пальцами. В лавку заходили друзья Аджара, в основном – ссыльные революционеры. Одним из них оказался молодой человек, которого Аджар завербовал в Париже, еще когда работал на Троцкого, – герой с ногой, нашпигованной шрапнелью, тот, что играл со мной в стикбол в детстве. Мейв его раньше не знала, она была слишком мала в те времена, но в Шанхае они близко познакомились и сошлись.
Он сказал тебе, чем занимается?
Нет, это она сказала. Она ничего от меня не скрыла – теперь она помогала ему и гордилась этим. Года через два после того, как она поселилась в Шанхае, в Америке начались расследования афер с лекарственными средствами, и мне пришлось уехать из страны. Я перебрался в Канаду и с трудом нашел место в компании, которая решила, что на продаже лекарств от проказы в Азии можно срубить большой куш. Лекарства от проказы? Они почему-то думали, что в Азии полно прокаженных, которые ждут не дождутся американских лекарств. Но мне нужны были рекомендации, и потому я взялся за эту работу, и меня послали в Токио. Чуть позже объявилась Мейв – с ребенком, которого родила от Кикути. Она сначала рассказала мне обо всех тех удивительных самопожертвовании, подвигах и опасностях, которым она подвергает себя ради всеобщего блага, а потом мимоходом сообщила о ребенке. Она хотела избавиться от него и попросила меня помочь. Я пошел к Ламеро.
Он знал, кто отец ребенка?
Конечно. Я ему сказал.
А когда он передал ребенка на воспитание Лотману, сказал он, кто отец?
Нет. Это противоречит обычаю буддистов. Никто не должен знать, чьего ребенка усыновляет. Ты просто совершаешь акт милосердия, и все.
Один из них был католический священник, а второй – еврейский раввин. Причем тут буддистские обычаи?
Это все из-за Японии. Они оба жили в Японии.
Понял, приятель. Милосердие. Вот оно, верное слово. Ну а дальше – шпионская сеть «Гоби» и конец сети «Гоби». Ты ведь тогда не работал, а? Те восемь лет, что существовала сеть?
Нет, у меня были деньги, я накопил в Штатах.
Да уж, конечно. Да уж.
Квин минуту-другую посидел молча. Потом, очень медленно, встал на ноги. Вот чего он давненько не делал – не прикидывал расстояние. Он выдвинул левое плечо и качнулся вперед, изо всей силы выбросив кулак.
Он врезал Герати прямо в лицо. Герати пошатнулся и рухнул на спину, раскинув руки, во всю длину террасы. Из носа и изо рта у него хлынула кровь. Квин вынул из кармана носовой платок и обернул им руку. Его трясло.
Нравится, приятель? Как себя чувствуешь, ничего? Это тебе за того парня, хромого, который изо всех сил пытался что-то изменить и рехнулся, и за женщину, которая тоже пыталась что-то изменить и бросилась с трапеции из-под купола цирка. И за сломленного иезуита, и за девочку, которую в детстве продали в бордель, и за твоего Марко Поло, мать его, и за твоего гребаного Илью-пророка, и за всех этих бедных долбаных людей, которые купили билеты в цирк, – они все пытались хоть что-то изменить, ну хоть что-то, хотя бы немного, а ты в это время, поджав хвост, жался у края арены, задолбанный бухлом и хреном, а ты в это время выпрашивал бухло и хрен, сопел и чесался, дергался и кривлялся в своих чертовых затрепанных костюмах, изображая самозванца. Но самое главное, приятель, это тебе за Маленького Гоби, давай его так назовем, не Большой, а Маленький, этот парень был как дитя, никого в жизни пальцем не тронул. Ты ведь о них обо всех говорил, да? Так она была тщеславная истеричка, а он думал, что станет героем, ну и что, черт возьми? Что ты, мать твою, сделал, по-твоему, со своей жизнью? Хромой понимает, что он не герой, а его подруга понимает, что все испортила, генерал пытается что-то сделать и на этом сломался, и Ламеро пытается и в конце концов сломался, а Маленький Гоби, он вообще ничего не делает и ему сносят башку, и что, твою мать, ты делаешь все это время? Да ничего, ты даже не пытался, палец о палец не ударил, не то что Ламеро, или генерал, или хромой и его женщина, ты просто просиживал штаны и ничего не делал, вообще ничего. Меня от тебя тошнит, приятель. От тебя и твоего дерьма. От тебя и твоего вечного вранья. От тебя, и твоей самонадеянности, и твоей вонючей жирной задницы, и твоих долбаных речей, и твоих святых, и твоего вранья. Да как ты смеешь говорить о других, если ты прожил жизнь как последнее дерьмо? Всю жизнь врал и притворялся, а теперь сидишь здесь как не фиг делать? Кто, твою мать, ты, по-твоему, такой, что всем врешь, всем кругом? Клоун в роли Господа?
Герати, все еще лежа на спине, икнул. Он облизнул губы и стер кровь с носа. Попытался опереться на локоть.
Квин плюнул на него.
Ну давай, говори, ты, слюнявый старик. Говори.
Нет.
Что – нет?
Ничего.
То есть как ничего?
Прости, племянничек. Мне очень жаль.
Да, черт возьми, как же иначе. Тебе жаль, и так и надо, что тебе еще остается, и сам ты просто жалкая куча дерьма, хоть и пытаешься это скрыть.
Нет, не это, племянничек. Ты не понимаешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39