Гвардейский оркестр только что закончил исполнение национального гимна и складывал инструменты, в то время как вознесшиеся ввысь монументальные такты еще некоторое время вились в воздухе вместе с полотнищами государственных флагов и бахромой стягов, участвовавших в кровавых боях при прорыве Салоникского фронта, витали в кронах платанов и складках бронзовой скульптуры работы Мештровича. Министр иностранных дел во фраке, при цилиндре и лайковых перчатках как раз возлагал лавровый венок к постаменту памятника вместе с французским посланником в Королевстве Югославия, тощим верзилой с трехцветной лентой через плечо. Два генерала, сербский и французский, в сопровождении нескольких высших офицеров из стран-союзниц, в нарядных мундирах, с парадными саблями готовились проделать то же самое. Десятки участников славных битв и отступления через Албанию с закрученными усами или празднично выбритые, на груди которых поблескивали ордена и медали за храбрость, стояли по стойке «смирно». Торжественность момента подчеркивало и присутствие здесь многих видных лиц во главе с величественной фигурой патриарха Варнавы и блаженно спокойным белградским епископом, а также дам, господ, скромных воспитанниц пансиона «Saint Joseph», скорбящих представителей семейств, потерявших своих родственников на поле брани, и многочисленных бывших студентов французских учебных заведений… Мимо Браницы прошел писатель Станислав Винавер, приветствовавший его улыбкой и любезным кивком. Итак, насколько это оказалось возможно, влился в толпу и Анастас, напрягаясь, чтобы расслышать министра, в то время как новые порывы ветра вырывали из его речи старые слова:
– …братья, мы собрались у Памятника благодарности французскому народу…
Браница энергично потер левую бровь. Возможно, шрам снова дал о себе знать из-за того, что Анастас вспомнил о военных временах. Возможно, он вспомнил детальное чтение карт, планов и портоланов для Отдела разведки французского командования. Чтение, которое в те дни было окружено строгим молчанием и о котором он и позже никому ничего не рассказывал и которым никогда не хвалился. Чтение, следы которого сейчас можно было обнаружить лишь в самых засекреченных архивах и за которое он, скрывавшийся в рамках операции под кодовым названием «Живой язык» под латинскими инициалами А. В., никогда не получил никакого официального признания. И это несмотря на то, что он чудом остался в живых, когда оказалось, что одновременно с вражеской разведкой, получившей такое же задание, проник в карту, описывавшую район наступательных операций Салоникского фронта на линии Соко – Добро Поле – Ветерник.
– …благородному народу Республики, правительство которого оказало нам бескорыстную помощь, приняв… – говорил министр иностранных дел, и молодой человек, старавшийся уловить связь между отдельными фрагментами, вырванными из его речи порывами ветра, затрепетал, узнав вдруг знакомый аромат.
Ему даже почти не пришлось поворачивать голову. Справа, всего в двух шагах от него, стояли барышня Натали Увиль и толстуха мадам Дидье, они стояли и тоже слушали. Да, это ее стройная шейка, та самая, к которой он прикасался всего несколько дней назад. Да, это ее милое ушко, то самое, которое он столько раз ласкал шепотом, проникавшим во все изгибы ушной раковины, пока она не начинала шутливо возмущаться: «Да перестаньте же вы щекотать меня!» – не делая при этом ни малейшей попытки отстраниться. Да, нет сомнения, это она… Анастаса обдало жаром. Хотя среди тесных строк его писем им часто случалось бывать гораздо ближе друг к другу, однако за их пределами встречаться им еще не приходилось, особенно так близко, на расстоянии вытянутой руки. Что теперь делать? Как вести себя? Взаимопроницаемы ли два далеких мира – один, воображаемый, и другой, реальный? Могут ли наконец совпасть два параллельно текущих времени, соединившись в качестве истинной меры существования?
– …в тот момент, когда мы нуждались в этом больше всего… – продолжал министр иностранных дел, тут налетел очередной порыв ветра, стайка синиц в поисках укрытия вспорхнула в молчаливые ниши Калемегданскои крепости, вздулись на ветру одеяния патриарха и епископа, покатилась колесом чья-то фуражка, взлетели две-три шляпы, забился, как бабочка, носовой платок, мокрый от слез кого-то из скорбевших о гибели родственников.
Пронзил ли этот аромат и Натали Увиль? А может быть, она особым, женским чутьем проникла в мысли Анастаса? Или просто-напросто почувствовала, что кто-то пристально смотрит на нее? Как бы то ни было, она слегка повернула голову и увидела молодого человека, солидно одетого, с пушистой бородкой и усами, со шрамом поперек левой брови, несомненно хорошо знакомого ей, при том, что оказалось совершенно невозможно вспомнить, действительно ли она его раньше видела и где. Ей показалось даже, что это просто одна из встреч deja vu, оптический обман, более того, что этот человек очень похож на тот образ, который из года в год повторялся в ее рисунках, тех самых, сделанных пастелью, по мотивам литературных произведений. Но нет, это невозможно, Натали Увиль отвергла такое предположение, ведь даже если это и так, то всего лишь благодаря чисто случайному совпадению.
– …в годы сербской Голгофы… – продолжал свою проповедь министр, все чаще поглядывая на небо, где собиралась непогода, ветер гонял опавшие листья, прижимал к земле облака, голубизну свода обращал в синеватую черноту, и флага, казалось, вот-вот сорвутся с древков.
В разочарованных зрачках Анастаса, видимо, отражался ужас понимания того, что любимая смотрит на него с удивлением. Упрямо надеясь, что она все-таки откликнется, он стоял не шелохнувшись, не имея сил вымолвить ни слова… Правда, он старался что-нибудь придумать, что-нибудь сказать, безразлично что, что-то такое, что напомнило бы ей нежную фразу, или просто слово из его каллиграфически выписанных посланий… Он попытался улыбнуться улыбкой, которую там она видела на его губах десятки и сотни раз, он попробовал растянуть рот в улыбке, но понял, что лицо складывается лишь в судорожную гримасу… Все было напрасно, карманные часы тикали совсем не так, как в письмах, время во времени здесь остановилось, а в голове Анастаса Браницы начала вырисовываться убийственная истина: «Я не знаком ей, она меня не узнала!»
– …н м ж д н т ш к в р й н с з й м н г в т… – хотя он почти ничего не слышал, но, судя по жестам и некоторым гласным звукам, министр иностранных дел еще не закончил.
Внимательно наблюдая за всем, кроме торжественного мероприятия, и заметив, что какой-то дерзкий господинчик, из местных, крайне неприлично, даже, можно сказать, навязчиво и грубо пялится на ее воспитанницу, округлая мадам Дидье взяла барышню под руку и решительно повлекла в сторону. Натали Увиль покорно последовала за ней. Вдруг она оглянулась, смущенная чувством, что совершает какую-то огромную ошибку, которая предопределит всю ее дальнейшую жизнь. Сердце, замершее было в груди Браницы, встрепенулось, словно устремившись в ее сторону… Нет, нет, все-таки она ошиблась, они не знакомы… Как раз в тот момент, когда пакостный ветер на миг утихомирился, девушка, следуя за мадам Дидье, снова оглянулась, проговорив при этом, сама не зная почему:
– Pardon.
И это все?! Это выражение сожаления, этот знак хорошего воспитания, чуть более выразительный, чем пожатие плечами. И это все?! Несмотря на окружавшую его толпу, Анастас остался один. Он был невыносимо одинок наедине с раздиравшей его болью. Откашлявшись, его благородие посланник Французской республики, продолжил цветистую речь:
– Mesdames et messieurs Serbes, je voulais vous dire…
A потом пошел дождь. Сначала крупный ливень, перешедший вскоре в мелкий, моросящий. Раскрылись черные зонты, среди них даже один солнечный зонтик, попавший сюда по ошибке. Увяли намокшие флаги и ленты только что возложенных венков. Народ по краям толпы начал потихоньку расходиться. Посланник ускорил темп и быстро закончил. Официальная часть присутствующих двинулась к выходу из парка. Вскоре не осталось никого, кроме сторожа в зеленоватой суконной форме, – хромая на правую ногу, которая была короче левой, он собирал и уносил складные парковые стулья. Не прошло и четверти часа, а на опустевшей главной аллее Калемегданского парка, напротив Памятника благодарности Франции, маячил один только мокнущий под дождем сгорбленный человек, который, похоже, был не в себе.
46
Казалось, что кроме невыносимой боли у него ничего не осталось. Он уничтожил уже начатое письмо. В бешенстве порвал страницу за страницей. Запахло выдранными с корнем водяными цветами. Вылил дюжину пузырьков с фиолетовыми чернилами в самую широкую трещину на стене. Густая как кровь жидкость медленно исчезала в жаждущей глубине. Лишь одна-две оставшиеся засохшие капли свидетельствовали о происшедшем. Перо за пером втыкал он в пустые тонкие листы бумаги, изготовленные лично для него на фабрике Милана Вапы по рецептам лучших итальянских мастеров, втыкал до тех пор, пока позолоченный кончик пера не расходился в стороны, а на столе под разодранной бесценной бумагой не оставалось непоправимых следов. Переломил пополам почти все разноцветные ручки, каждая треснула, как сломанная кость.
Он заперся в кабинете и предался отчаянию, запретив служанке Златане даже стучаться к нему в дверь. Не прикоснувшись ни к чему за целых три дня, не ощущая необходимости ни в воде, ни в пище, ни во сне, не испытывая никаких других телесных потребностей, отупев от пустоты, он или лежал на софе, или время от времени уходил на тот самый мыс с пенистой границей между песком и морем, который он впервые посетил двенадцатилетним мальчиком, когда читал книгу о приключениях с оттиснутым на ней изображением вселенского дерева.
В конце концов, когда он вышел из кабинета, его больше нельзя было назвать молодым человеком, и несмотря на то, что ему раньше редко давали даже тридцать, выглядел он теперь лет на десять старше, чем на самом деле. Первые пряди седых волос появились у него вдоль висков, а в бровях пробились и торчали в разные стороны дикие волоски. Проросшая невесть откуда жесткая щетина огрубила пушистую прежде бородку и усы. Подкладка из лионского шелка тончайшей выделки того костюма, в котором он провел последние три дня, пропахла холодным потом и запахом дождя. А спина, сгорбившая от тяжелой непогоды в Калемегданском парке, уже больше не могла распрямиться.
Он твердо решил больше не писать ей. Но передумал всего лишь за час до времени своего обычного визита во Французско-сербскую библиотеку, и единственным неиспорченным пером, вставленным в единственную несломанную ручку, и остатком остатка фиолетовых чернил набросал, причем в двух экземплярах, адресованных скорее самому себе, несколько строк, излив в немногих горьких фразах, насколько он оскорблен, впрочем совсем не рассчитывая на то, что она вообще придет.
Однако Натали Увиль появилась, так же как и всегда. Приблизилась, мило складывая фразы по-сербски. Водя пальцем по строчкам. Со своей папкой и коробкой пастельных красок под мышкой. В прекрасном настроении и с обычной заинтересованностью. Словно ничего и не произошло. Разве что только была немного простужена после дождя на Калемегдане на прошлой неделе.
– Простите, – сказала она ему, удивленная горечью письма. – Простите, не знаю, как такое могло случиться, это просто недоразумение…
Она не лгала. Он понял, что она говорит правду, правду с ее точки зрения, но понял он и то, что она не способна узнать его в другой части мира, даже если он будет сидеть напротив нее в ее снятом на Сеняке доме.
– Недоразумение?! – повторил он пришибленно. – Да, это недоразумение, видимо, я желал слишком многого. Продолжим, продолжим от водяных цветов в пруду, продолжим от предыдущего письма, от того места, где мы остановились до встречи в действительности…
47
На первый взгляд ничего не изменилось. Анастас Браница продолжал писать напрасные письма и раз в неделю вкладывать их в определенную договоренностью книгу из Французско-сербской библиотеки. Продолжение было столь же подробным, как и то, что писалось раньше, он терпеливо расширял владения в восточном направлении, в сторону речного берега, купив новые, тончайшие перья, изящные ручки и толстые пачки чувствительной бумаги от Вапы, правда появилось одно небольшое, а может быть, и большое, отличие – теперь он пользовался исключительно черными чернилами, его большой и указательный пальцы становились все темнее. Однажды переступив границу молодости, он больше не мог вернуться назад, он старел над строками, понимая, что вне писем не существует, и удовлетворяясь обществом своей возлюбленной даже несмотря на то, что за пределами часов чтения она с трудом его припоминает.
– Язык – это то, что всегда остается с нами… – утешал он себя в минуты малодушия.
Натали Увиль продолжала следить за сентиментальными страницами, которые кто-то всегда безошибочно оставлял для нее в книгах, назначенных к чтению строгой мадам Дидье. Она продолжала читать обращенные к ней нежные послания, которые ждали ее в книгах, появляясь там волшебным образом, и при этом по-прежнему готовилась к тому моменту, когда господин Марсель Шампен попросит ее руки, стараясь довести до совершенства те достоинства, которыми должна обладать хорошая невеста, в частности умение нарисовать углем натюрморт и пастелью те или иные мотивы из произведений литературы.
– Сейчас он средних лет, – сравнивала она черты мужского лица, которое с недавних пор стало появляться на ее рисунках, с тем, что возникало раньше.
Мадам Дидье продолжала лакомиться засахаренными комплиментами, предназначенными ее воспитаннице, становясь все более полной, округлой, вялой, все более похожей на шар из блестящих фольгой фантиков, в которые были завернуты цукаты в шоколаде, ежегодно и регулярно преподносимые господином вице-президентом Французской компании рудников Бора во время его инспекционных визитов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38