– Не может быть!
– Мне говорили, что резко возрос спрос на лупы и трубки.
– Неужели? Никогда бы не подумал.
– Несколько недель тому назад я побывал на костюмированном балу в особняке Вандербильта и могу смело сказать, что каждый третий из гостей оделся мистером Шерлоком Холмсом, – заявил Пепперман, попивая маленькими глотками шампанское из погреба отеля и небрежно поигрывая на рояле, стоявшем перед панорамным окном, выходившим на Пятую авеню. Внизу, по мере того как на город опускалась ночь, все ярче разгорались огни.
– Как все это удивительно, – произнес Дойл вслух и подумал: «Как все это ужасно».
Уютно устроившись в гостиной своих апартаментов в отеле «Уолдорф», куда более просторных, чем любая из квартир, где ему доводилось жить в последнее время, Дойл отщипывал виноград с куртуазной фруктовой композиции величиной с роденовского «Бальзака», пролистывая стопку ежедневных таблоидов. Во всех, кроме одного, самого никудышного, первые страницы были посвящены его приезду, но ни «Геральд», ни какое-либо другое издание не опубликовали ничего, подписанного Айрой Пинкусом или одним из его многочисленных псевдонимов. Все темные секреты, относящиеся к плаванию «Эльбы», так и остались неразглашенными, и, какие бы способы убеждения ни применил к Пинкусу Джек, оставалось лишь облегченно вздохнуть.
– Может быть, тот странный малый, которого мы встретили в вестибюле, тоже был на костюмированном приеме, предположил Дойл.
Старомодно одетый, смахивавший на грушу господин в холмсовских регалиях и двое равным образом подозрительных соучастников, подкараулив писателя при входе в гостиницу, выросли у него на пути.
– Мистер Конан Дойл, мы полагаем? – прозвучал вопрос, а по получении утвердительного ответа они с каменными лицами церемонно вручили ему табличку с гравированной надписью: «В ПАМЯТЬ О ПЕРВОМ ВИЗИТЕ МИСТЕРА АРТУРА КОНАН ДОЙЛА В АМЕРИКУ И В ЗНАК ПОЧТЕНИЯ ОТ ОФИЦИАЛЬНОГО НЬЮ-ЙОРКСКОГО ОТДЕЛЕНИЯ АССОЦИАЦИИ ЛЮБИТЕЛЕЙ БЕЙКЕР-СТРИТ».
Эта организация, о которой Дойл никогда не слышал, по словам Пеппермана, спонтанно зародилась из шерлокомании, как поганка после дождя.
Потом ряженый в Холмса тип вынудил выслушать его бессвязный монолог, прозвучавший на таком жутком английском, какого Дойл, наверное, отродясь не слыхивал. Эта атака продолжалась почти пять минут, к концу которых приклеенная к губам Дойла вымученная улыбка постепенно превратилась в болезненную гримасу. Наконец, вклинившись в неловкую паузу, Дойлу и Пепперману ценой немалых усилий удалось уговорить троицу прервать славословие в фойе и проследовать с ними в лифт.
– Итак… скажите, он правда умер?
– Кто?
– Как кто – мистер Шерлок Холмс!
– О господи, сударь, он свалился в водопад с высоты тысячи футов.
– Существует мнение, что ему, возможно, удалось спастись.
– Не могу поверить, чтобы люди размышляли о подобных вещах.
– Как я пытался довести до вашего сведения в моих телеграммах, мистер Дойл, вы не представляете себе, насколько сильное впечатление произвели ваши рассказы на здешних читателей, – сказал Пепперман. – Захватывающие тайны, которые, одну за другой, разгадывают те же самые персонажи… потрясающе сильный ход. Можно лишь удивляться, как никто не додумался до этого раньше, но факт остается фактом. Откровенно говоря, сэр, я никогда не сталкивался ни с чем подобным, а ведь мне доводилось быть импресарио бродячего цирка, и я, смею заверить, имею представление о том, какие усилия нужно предпринять, чтобы убедить публику тратить свои заработанные доллары. Мне кажется, вы не можете в полной мере оценить, что значит для этих людей Шерлок Холмс.
Дойл рассеянно улыбнулся, чувствуя, что просить об этом было бы верхом неучтивости, но надеясь, что Пепперман скоро уйдет и он сможет распаковать вещи. Потянувшись, он вытащил из кипы искусно завернутых подарков, поджидавших его в гостиничном номере, ярко-красную атласную подушку с вышитой надписью: «ХОТЯ ОН МОГ БЫ БЫТЬ ПОСКРОМНЕЕ, НИКАКАЯ ПОЛИЦИЯ НЕ СРАВНИТСЯ С ХОЛМСОМ».
– Я начинаю понимать это, – пробормотал Дойл, сердце которого упало при мысли о том, что, согласно этикету, ему придется отвечать каждому дарителю.
С присущей ему маниакальной преданностью порядку он уже мог зримо представить себе сбор визиток и адресов, бесконечную скуку придумывания персональных благодарностей – о-о-о, на это могут уйти недели! А ведь его путешествие было задумано с целью оторваться от всего этого и по-настоящему отвлечься. Будь рядом Ларри, они бы, возможно, справились с этой напастью, но Иннес был способен лишь испортить требующее скрупулезности и терпения дело, не говоря уж о том, что стайки порхающих девиц сделали мальчишку вовсе не пригодным для исполнения серьезных обязанностей. Куда, к примеру, он подевался сейчас, где его черти носят? Дойл не видел его с тех пор, как они…
– Я не помню, говорил ли я вам, но Гровер Кливленд не раз останавливался в этом самом номере, – сказал Пепперман.
– Какой Гровер?
– Гровер Кливленд. Президент.
– Президент чего?.. А, президент вашей страны.
– Да, сэр. Именно здесь, в президентских апартаментах. И не раз.
«Может быть, его тут и спать уложить: подумаешь, в нем всего-то жалких триста фунтов. – Потом, мельком заметив выражение лица Пеппермана, он укорил себя: – Я здесь разглагольствую о своих мелких неприятностях, недоумевая, почему не уходит этот человек, в то время как бедняга всего лишь хочет услышать, как я страшно доволен тем, какую шумиху поднял».
– Знаете, у меня нет слов выразить мою благодарность за все предпринятые вами ради меня усилия.
– Правда? – Лицо Пеппермана осветилось, как полная луна.
– Я не могу сказать вам, насколько я ценю все, что вы сделали. Ничуть не сомневаюсь в том, что наше турне будет величайшим успехом для нас обоих и в финансовом отношении, и в художественном, и во всех прочих вообразимых аспектах.
– О сэр, вы не представляете, как приятно услышать столь лестную оценку из ваших уст! – воскликнул Пепперман, снова пожимая руку Артуру и ослепляя улыбкой. – Очень, очень рад. Ну что ж, мне пора идти. А вы располагайтесь, устраивайтесь, отдыхайте…
– О, весьма признателен…
– Так что, если удобно, сэр, я зайду к вам в восемь, и мы отправимся прямиком на прием к вашему издателю.
С этими словами добродушный гигант откланялся, и Дойл приступил к ознакомительному турне по президентским апартаментам с тремя спальнями, прикидывая головокружительную стоимость этого номера: полы и камины в облицовке из итальянского мрамора, персидские ковры размером с площадку для игры в крикет, огромные египетские вазы и полотна с голландскими пейзажами с таким размахом холста, которого хватило бы на то, чтобы, натянув их в качестве парусов, ловить восточный ветер половину пути до Британии. Силу напора воды под душем он нашел поразительной, если не физически опасной.
Он как раз успел проверить кровать, некогда выдержавшую габариты президента Кливленда, когда стук подозвал его к входной двери, которую, в силу огромности апартаментов, не сразу удалось найти.
Там никого не оказалось, и Дойл вернулся в гостиную.
– Прошу прощения, – произнес кто-то, заставив его подпрыгнуть на полфута.
Джек Спаркс стоял у окна, рядом с роялем. Вместе с облачением отца Девина он избавился от усов, редеющих рыжих волос и брюшка. За годы разлуки Дойл почти забыл об удивительной способности этого человека к маскировке, хотя и наделил подобным даром придуманного им детектива. Сейчас он стоял лицом к лицу с тем, кто вдохновил его на создание образа Шерлока Холмса.
«Выглядит он примерно так же, но на десять лет старше. Как все мы, тут же подумал Дойл. – Просто, когда сам смотришься в зеркало, делается подсознательная поправка на эрозию времени и постоянно происходящие перемены остаются неуловимыми».
Он был, как и раньше, в черном. Волосы острижены короче и тронуты сединой. Шрамы, которые Дойл заметил раньше у отца Девина, оказались не ухищрениями грима: выделяющаяся полоска цвета слоновой кости вдоль левой челюсти, вмятина на лбу, проходящая прямо под линией волос. Впечатление было такое, будто его разбили на куски и склеили заново, в результате чего прежняя харизматическая красота сменилась чем-то более суровым и жестким, проступившим изнутри. Больше всего изменились его глаза, и вместе с тем они-то и подсказали Дойлу, кто стоит перед ним; он вспомнил, что увидел в них то же самое выражение, которое появлялось прежде во время серьезных переделок. Разница в том, что теперь, похоже, оно стало постоянным: в этом взгляде укоренилась отстраненность от жизни. Такие глаза невозможно было не заметить, и они его беспокоили.
«Жестокая ирония – я здесь, почетный гость, занимающий дворцовые апартаменты и прославленный сверх всякой разумной меры благодаря деяниям вымышленного персонажа, а тот, кто вдохновил меня на создание этого образа, стоит передо мной, исполненный печали, всего лишь тень человека, которого я знал».
За прошедшие годы Дойл сотни раз задумывался о том, каково было бы снова увидеть своего друга. И ожидал любых чувств, кроме того, которое испытывал сейчас.
Страх.
«Совершенно естественно. Я же думал, что он погиб; это все равно что встретить призрак».
Джек не двинулся ему навстречу, не протянул ладонь для рукопожатия, даже в его взгляде не промелькнуло и намека на радость. Лишь нескрываемое тусклое сожаление.
– Есть причина, по которой я не предпринял попытки подойти к тебе на корабле, – произнес Спаркс, и его невыразительный голос дрогнул.
– Ты знал, что я там, с того дня, когда мы отплыли, почему же ты не…
– Не хотел впутывать тебя.
– Меня бы это не затруднило.
– Это дело тебя не касается. Я не знал, что ты будешь там, для меня это явилось неожиданностью. Да и Штерн с его книгой тоже. Ничего не мог поделать.
– Поверю тебе на слово.
Почему он так холоден?
– Эти четверо на корабле… полагаю, они замешаны в другом деле.
– В краже Вульгаты из Оксфорда.
Спаркс держал руки сложенными за спиной, не кивнув, не пожав плечами, не снисходя до того, чтобы успокоить собеседника хоть каким-нибудь жестом.
– Сожалею, что ты оказался там, – сказал он.
– Это не основание для того, чтобы…
– Не хотел причинять тебе беспокойство.
– Глупости. Я был бы счастлив узнать, что ты жив…
Джек выразительно покачал головой. Сердце Дойла упало. Спаркс не хотел встречаться с ним взглядом.
– Не в том смысле, какой ты предполагаешь, когда говоришь это. Не в том смысле, какой ты допускаешь.
– Конечно, у меня не было возможности узнать это, – сказал Дойл.
– Та женщина. На корабле.
– Медиум? Софи Хиллз?
– Ты спрашивал ее обо мне?
– Она сказала, что ты не мертв.
– Она ошиблась. Я действительно умер. Я остался в этом теле, но умер.
– Но, Джек, ты жив, факт остается фактом, сейчас ты стоишь передо мной…
– Жизнь… не значит… то же самое… что значит для тебя. Это невозможно… описать… так, чтобы ты понял. Никак… чтобы это тебя… обрадовало.
Джек говорил как автомат, с опустошенным, лишенным выражения, непроницаемым лицом. Последнее слово было выплюнуто, как горькое семя, и при всей странности речи этого человека казалось, что он прав: в нем осталось мало человеческого. Применив навыки, почерпнутые от Джека, чтобы теперь анализировать его самого, Дойл смутно ощутил себя предателем.
Молчание затягивалось. Джек, отвернувшись, смотрел в окно. У Дойла мурашки побежали по коже, ладони стали влажными. Но он хотел, чтобы старый приятель говорил дальше.
– Не хотел, чтобы ты увидел меня таким, – наконец сказал Джек.
Прозвучала ли в его голосе нотка стыда? Руки Джека, сложенные за спиной, были испещрены страшными красными и белыми шрамами, пальцы искривлены, покалечены. Четвертый и пятый пальцы левой руки отсутствовали. Что же с ним случилось?
– Ларри рассказал мне об этом, – сказал Дойл. – Нашел меня в Лондоне. Уже почти десять лет тому назад. Как вы вдвоем отправились по следам твоего брата в Австрию. Как нашли Александра у водопада. Вашу схватку. Как ты упал.
– Да. Я читал твой рассказ, – сухо отозвался Джек, глядя вниз на город.
– И я не стану извиняться за то, что написал о человеке, которого считал давно мертвым, – ощетинился Дойл, но тут же сбавил тон: – Я поехал туда, несколько лет спустя. С женой: теперь я женат. К Райхенбахскому водопаду. Мне непонятно, как можно упасть в него и выжить, но кто-то говорил, что раньше такое случалось. Такая возможность существовала. Однако никаких вестей от тебя так и не получил. – Дойл умолк, так и не дождавшись ответа, затем продолжил: – Королева послала за мной несколько месяцев спустя после дела «Семерки». Аудиенция с самой Викторией. Так это было: в двадцать пять лет я удостоился беседы с самой королевой. Она подтвердила, что ты говорил мне правду, что все это время ты работал на нее. Но не проронила ни слова, которое могло бы навести на мысль о твоем возможном спасении…
Зачем он рассказывает ему то, что он наверняка знает и сам? Дойл понял, что главное для него – заполнить словами эту пропасть молчания между ними и каким-то образом навести мостик, способный заново их соединить.
– Время от времени она призывает меня. Спрашивает мое мнение по тому или иному вопросу, и по ее просьбе я никогда никому не рассказывал о нашем соглашении. И всегда остаюсь доступным: это самое малое, что я могу сделать.
Спаркс продолжал стоять спиной к Дойлу, никак не реагируя на его рассказ.
– И Ларри работает на меня вот уже пять лет. Как только я освоился, тут же послал за ним. Он великолепный секретарь. Незаменимый для меня, ты можешь гордиться им, Джек. Ведь это тебе он обязан тем, что порвал с преступной жизнью. Я знаю, как сильно хотел бы он увидеть тебя.
Джек покачал головой, отбрасывая эту возможность, и Дойлу снова пришлось усмирять свое раздражение.
– Но ты, очевидно, работаешь на корону…
Наконец Спаркс заговорил, медленно, как автомат:
– Три года тому назад… оказался возле британского посольства в Вашингтоне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60