После этого ему несложно было уйти от темы. – Она говорила правду. Она и впрямь собирается поместить меня в центр романа. И все эти странные вопросы. Она даже записывала мои ответы – ну, как запомнила.
Я пролистал дальше, примерно до середины ее расследования:
С. не похож ни на кого в семье. Умерли все, кроме матери. Никаких воспоминаний. «Я сам себя сделал. Мне не оставалось ничего другого, я же не собирался всю жизнь проторчать за прилавком скобяной лавки или чего похуже». Отец умер, а мать продала дело, чтобы заплатить за обучение сына в колледже. С. закончил учебу и сменил фамилию на Стикли: «Ты бы вышла за человека по имени Саймон Шмальц?» Новые водительские права и карточка социального обеспечения. Приличные костюмы, никаких ермолок. «Мне нужна была репутация. У меня не было ничего, кроме диплома колледжа». Отец надевал темно-синий пиджак в синагогу и когда собиралась семья, все остальное время – рабочий фартук. Не знает, что носили дед с бабкой «Мое чувство стиля – только моя заслуга. Семья – это биологическая неизбежность, но я бы все равно стал тем, кем стал, и не важно, кто меня родил. А ты – нет?»
– Ты был писателем, Джонатон, – сказал Саймон, закрыв тетрадь и отложив ее в сторону. – Как Анастасия могла запомнить, чт? я ей говорил, если я сам не помню даже сути разговора? Я не мог сказать ей некоторых вещей, о которых она тут пишет. Мой отец носил коричневые костюмы. Писатели что, просто выдумывают? Ничего неприкосновенного нет? А вдруг она хотела меня выдать?
– Она романист, Саймон. Выдумывать – ее работа. Ей необязательно помнить вашу беседу дословно. Совсем наоборот, ей нужно ошибаться в воспоминаниях. Когда я пишу романы… когда я писал романы… я нарочно исследовал небрежно. В жизни знания специфичны, непоследовательны и неточны. Если художественное произведение правдиво, на его страницах происходит то же самое. Анастасия не пишет твою биографию. Это твоя биография – материал для того, что она пишет.
– И теперь она даже не желает со мной говорить. Джонатон, что она разузнала?
– А что было разузнавать?
– Понятия не имею. Она знает то, чего я никогда ей не говорил.
– О твоей семье?
– О продажах в «Пигмалионе». О кое-каких договоренностях между мной и Жанель. О моем бизнесе.
– Ты мошенничал?
– Пожалуй, ты прав. Это все из-за деда. Она как-то умудрилась раскопать бумаги в Лиланде. Должно быть, что-то такое в его прошлом, что-то непростительное, и теперь она считает, что я за это в ответе.
– Она рухнула на сцене во время вручения Американской книжной премии, – напомнил я. – Ты что, думаешь, она про твоего деда размышляла?
– Она странная девочка, Джонатон. Сам знаешь. И у нее ничего нет, только я. – Он допил свой кофе. – Ты должен снова навестить ее в клинике. У меня совсем нет времени, но ты-то все равно ни чем не занят, тебе это проще простого. – Он вытер рот салфеткой. – Кстати говоря, когда я смогу продать твое «Посмертное предложение»?
– Откуда, по-твоему, Стэси узнала о твоих финансовых делах в «Пигмалионе»?
– Нашла мой дневник. Видимо, прочитала.
– То есть хочешь сказать, ты знаешь, что она?…
– Она оставила его валяться в квартире, как и все, что берет в руки. С заблудшим письмом от поклонника вместо закладки.
– Ты с ней разговаривал?
– Она просто не соображает, что делает.
– Но теперь, когда она в клинике, она, возможно, не идеальный…
– Еще кофе?
– Пожалуй, еще чашку.
– Честно говоря, сейчас я нужен клиентам. И я вынужден верить, что несколько недель в изоляции, где ее никто ни за что не найдет, только улучшат ее литературную репутацию. «Как пали сильные» снова в списке бестселлеров.
– Выходит, ты неплохо устроился в ее отсутствие.
– Плюсы холостяцкой жизни ты и сам знаешь.
– Еще бы, столько всего нужно успеть.
– Это меня освобождает.
– А женщин всегда так манят женатые мужчины.
– Я люблю свою жену, Джонатон.
– И доверяешь ей, даже несмотря на…
– Она любит меня. Предательство между нами исключено. Тебе не понять. Ты не знаешь ее внутренней жизни. – Его харизма пошатнулась. – Я скучаю по ней, Джонатон. – Его имидж засбоил. – Прошу тебя, попробуй ее вернуть. Психиатры беспомощны. Узнай, в чем дело. Я все улажу. Пускай берет мою жизнь и пишет свою книгу. Скажи мне, что делать, Джонатон, я на тебя надеюсь.
III
Чем дольше я знал Анастасию, тем меньше я ее знал, или, точнее, тем больше сознавал, как мало знаю. Наше совместное молчание допускало то, что любители пошутить обычно заглушают гомоном. Я хочу сказать, что бы люди ни сказали, им не удастся выразить ничего существенного. Общение наше, если и бытует, то в манере говорить, в выразительных оговорках, в том, чего мы не поминаем. В балансировании между помрачением рассудка и изучением человека может крыться честность, нечаянная правда. Безмолвие с Анастасией затуманивало экран пустословия – со всеми его грамматическими и лексическими препонами, – и различался силуэт того, что за ним. (Раньше я был как художник, видящий мир только через периодическую таблицу желтого кадмия и фиолетового марганца: если жизнь моя происходила исключительно в словах, о чем же мне писать, если не о языке?) Но чем больше я видел, каждый день наблюдая за Анастасией, что молча сидела на своем камне, тем больше хотел понять, на что смотрю. Хотел придать ее тишине словесную форму, разделить не только хранение тайны, но и ее содержание. Я знаю, что сам себе противоречу: я хотел ее тишины и ее доверия. Жаждал добиться и того и другого.
Значит, «колыбель для кошки». Я ждал у ее ног, пока она не дотянулась, не сняла веревочную колыбель с моих пальцев, чтобы сделать солдатскую койку. Она улыбнулась, когда я изобразил свечи, а потом превратила их в ясли, из которых я соорудил бриллианты. Я ее зацепил. Согласно эскимосскому мифу, в веревочные сети можно поймать даже солнце, исчезающее на зиму. Непрерывно вплетая сегодня в завтра, я надеялся лишь удержать Анастасию.
В нашу игру она втянула целый мир: карибу, кенгуру и койота, вигвам апачей, бриллианты Каролинских островов, сибирские избы, мышь чиппева и свору псов Лохиэля. И пока она озадачивала профессиональных медиков, до меня дошло, что она делала. Она тянулась к общению. Для того и требовались веревочные фигуры – оживить ритуальные сюжеты древних культур. Вот только словарь, приспособленный к мифологии, раз за разом изменял Анастасии: что ей псы Лохиэля, когда у нее самой имелся целый бестиарий проблем? Потому я не мог объяснить врачам, что она хочет сказать, и врачи, не выказывая никакого желания научиться «колыбели для кошки», махали рукой на свое любопытство и оставляли нас в покое.
Шли дни.
Я видел Анастасию.
Каждый день я видел Анастасию.
Я видел Анастасию каждый день, и каждый день мы играли в «колыбель для кошки».
Так прошла минимум неделя. Каждое утро, когда Мишель уходила на работу, я добирался поездом до Пало-Альто. В дороге я читал дневники Анастасии и книги из ее кабинета, которые дал мне Саймон. Перспективная ученица – она постигала даже то, что упустил автор. Я понял это, читая собственные романы через призму ее восприятия, через заметки на полях каждой страницы. Она подтвердила мое подозрение, что «Покойся с миром, Энди Уорхолл» в литературном отношении превзошел «Модель», несмотря на то, что доказал обратное – в рыночном. К тому времени я настолько привык доверять объемам продаж и приписывать им авторитет суда истории, что и не помнил уже, зачем тратил годы жизни на писательство. Я заставил себя забыть, как выстраивал книгу, словно музыкальную фугу. Теперь я представлял, как это действует и чем заканчивается, не больше, чем случайный читатель. Книга уже не принадлежала мне. Я ее отпустил. Анастасия вернула мне роман, чтобы я смог оценить его не как писатель, а как читатель. Я завидовал этому ее таланту, который, казалось мне, соответствовал ей намного больше, чем шумный успех. Она завладела моей книгой с таким пониманием, какого я не мог и вообразить. Ради нее я написал бы что угодно.
Но оставались ее изоляция и молчание. Здесь она не подавала надежд, а ее книги и дневники не давали подсказок. Видимо, секретик, который она таила в себе, столь угрожающе разросся в худеньком теле, что она не осмеливалась заговорить из страха проболтаться. Я понял: если я хочу, чтобы между нами снова было нечто больше, чем безвредные игры в бечевку с их примитивным словарем и зачаточным физическим контактом, мне нужно узнать ее тайну, разделить с ней эту ношу и освободить ее от тяжести.
Как бы то ни было, я знал, что все это не важно. Я сам берег свои тайны, а когда от них отказывался, раскрывалась пустота. Но в этом и загвоздка: как мне распознать загадку Анастасии в абсолютно очевидном? Раскрытие тайны – вопрос эпистемологии, интерес кроется не в факте, который хранится в тайне, а в том, что он в этой тайне хранится. Разгадать невысказанную тревогу Анастасии, решил я, – значит выяснить о чем из того, что она не знала, что я знаю, она меньше всего хотела, чтобы я узнал.
Честно говоря, ничего не придумывалось. Как-никак, со мной она едва ли утруждала себя смущением: свое первое венерическое заболевание описывала откровенно, как и первое причастие, а случайный секс с собственным профессором-педофилом беззастенчиво объяснила деловыми соображениями. Она, конечно, отказалась от всего этого ради Саймона, но тогда причины не было. Она любила мужа, сама говорила мне об этом, а когда я отказывался поверить, прекращала объяснения и отсылала меня домой к Мишель.
Значит, секрет ее в Саймоне. Что делать? Я воспользовался его же слепой наводкой. Я стал искать ключ к ее молчанию в его немом прошлом.
IV
Дежурный библиотекарь, темноволосая усатая женщина лет сорока, чья плоть болталась свободно, точно халат, никогда не слышала о Саймоне Харпере Стикли и совершенно точно не располагала реестром материалов, полученных спецфондом от его имени. На самом деле она сомневалась в каждом моем слове, и особый протест вызвало заявление, что я – тот самый Джонатон, чьи романы она читала когда-то с явным воодушевлением.
– Он умер, – заявила она. – Я уже года три не видела его новых книг.
– Я ничего не писал. Мне нечего было писать.
– Он подавал такие надежды, даже премию Мортона Гордона Гулда получил. Я точно читала где-то его некролог.
– Поищите меня в вашей базе, – настаивал я, озабоченный удостоверением собственной подлинности, подтверждением существования, пусть даже с помощью той идиотской технологии, которая несколькими годами раньше приговорила меня к моральному устареванию, сведя в таблицы такие низкие цифры продаж, что издатель был вынужден прекратить допечатки моих книг. – Просто посмотрите Джонатона… Вы же не видите здесь дату смерти, так?
– Это ничего не доказывает, – сказала она, щурясь в экран. – Библиотеку интересуют книги, а не авторы.
– И что?
– Смерть не имеет классификационной значимости.
– Если б вам сказали, что вы умерли, вы бы думали иначе.
– Дело в том, сэр, что мы используем наши базы данных в первую очередь для…
– Прекрасно. А если бы я не был предположительно покойным писателем? Если бы я был просто посетителем-студентом?
– Учебное заведение?
– Уиллистон-колледж.
– Факультет?
– Английского языка. – Я вспомнил, как Анастасия описывала порой свои академические интересы. – Специализация – американская эмигрантская литература начала двадцатого века.
– И вы по-прежнему настаиваете, что вас зовут Джонатон…
– Да. – Моя подлинность и так была слишком хрупка, чтобы выдержать еще и вымышленность псевдонима. Как все-таки Саймон это сделал? – Шмальц, – сказал я, – Саймон Шмальц.
– Теперь вы говорите, что вы Саймон Шмальц?
– Нет. Так зовут человека, пожертвовавшего материалы, которые я хочу видеть.
– Теперь, кажется, что-то есть, – признала она. Сверилась с файлами. – Да. Различные удостоверения личности начала двадцатого века и подборка французских газет. Я принесу.
Она усадила меня за массивный деревянный стол и попросила помощника найти архив Шмальца.
На следующий день шел дождь. Стэси одиноко сидела на кровати и терзала сигарету – ей запрещали курить в помещении. Распотрошенная пачка валялась перед ней на высоком матрасе. Стэси пристально посмотрела на меня и костлявыми руками обхватила лиф льняного платья.
Я сел на ее кровать в уголок.
– Стэси, – сказал я. Развернул что-то на одеяле между нами. – Поговори со мной.
Она бросила взгляд на ряды цифр в расписании поездов Лионского вокзала на 1921 год.
– Значит, ты знаешь, – выдохнула она.
Я кивнул. Назовем это блефом. Я пришел к Анастасии, не имея ни малейшего представления, что держал в руках. И уж точно не представляя ставок в игре, которая за этим последует.
– Ты уже сказал? – тихонько спросила она.
– Нет, – ответил я.
– Скажешь? – Смелее.
– А как ты хочешь?
– Я не могу позволить себе это потерять. – Абсолютно уверенно. Получилось.
– Что ты потеряешь? – спросил я.
– А что я не потеряю, Джонатон?
– Свою книгу.
– Ты жесток.
– Просто честен.
– Плагиатор!
– Яне…
– Зато я – да.
– Ты – что?
– Хочешь, чтобы я сказала прямо? Это тебя осчастливит? Я, Анастасия Лоуренс, совершила плагиат «Как пали сильные».
– Нет.
– Ты не знаешь?
– Я не верю…
– Ноу тебя…
– Ты с ума сошла.
– Послушай меня.
– Кажется, лучше бы ты молчала.
– Я украла рукопись.
– И автор не заметил?
– Автор умер, Джонатон.
– Тоже по твоей вине?
– Она принадлежала Эрнесту Хемингуэю.
– Если это сюжет твоего нового романа, он не слишком убедителен.
– Но у тебя расписание… – Она взяла его с постели, чтобы рассмотреть время убытия. – В какое время суток, по-твоему, У Хедли свистнули рукопись Хемингуэя?
– В твоей истории не чувствуется смысла.
– Тогда подойди ближе.
Я повиновался. Она положила мои руки себе на колени. Удержала их там. Она получила меня. Поцеловала меня.
– Мне нужна помощь, – сказала она, отталкивая меня.
– Потому ты и в психиатрической клинике.
– Мне нужно домой.
– Ради чего?
– Ради Саймона.
– Нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42