Она поистине уважала мою безответственность – видимо, как и многие истинно респектабельные люди, принимала ее за творческую натуру. Но даже если подобные приступы гениальности – так она предпочитала называть абсолютное пренебрежение – и случались, она все же наверняка чувствовала в них фарс. Она была умная девочка. Должна была понимать – зная также, что меня гораздо меньше, чем ее, волнует разоблачение моего жульничества: в прошлом два романа, которые никто не переиздаст, и полное отсутствие будущего, если не считать руин состояния, сколоченного мною по ошибке, и мавзолея, ожидавшего меня по завершении «Пожизненного предложения». Бедная Мишель. Она, должно быть, с ужасом думала, что я при первой же возможности выдам себя, докажу, что моя творческая натура – всего лишь обман, и как могла уберегала меня от честности. Да, Мишель была умная девочка, вложила в меня почти три года. Она жаждала таинства художественного процесса. Во имя творчества она выдавала все мои недостатки за достоинства, каждую безобразную небрежность – за высшее доказательство моего гения. Возможно, это она была творческим гением, деформируя мою личность во что-то непостижимое даже для меня самого. Такова была бы подлинная справедливость.
Почему я не замечал, что Мишель, даже кротко преданная мне, обладала собственной волей? Как не почувствовал этого, когда она обняла меня в аэропорту, крепко сжав заодно со всеми своими сумками? Она не спросила ни «Где ты был?», ни даже «Как ты?», отыскав меня среди суматохи и вспыхивающих огней у пассажирского трапа. Повела себя так, будто этих четырех дней разлуки не было, стерла промежуток между разговором, что оборвался с ее отъездом, и настоящим моментом, задав один вопрос, на который я еще не был готов ответить:
– Ты же ей не веришь, да?
– Кому не верю?
– Стэси, кому еще? Ты ведь не думаешь, что она и вправду сочинила целый роман? Просто за все годы, что я ее знаю, она ни разу даже не написала мне по электронной почте.
– Я тоже ни разу не писал тебе по электронной почте, – напомнил я. Взял самую большую сумку, которой едва хватило бы на выглаженный костюм. Мишель всегда так путешествовала. – Есть хочешь?
– Я брала с собой еду в самолет, милый. – Она поцеловала меня в щеку. – И давай серьезно. Почему Стэси говорит всем, что пишет роман?
– Вероятно, потому, что она его пишет.
– То есть ты считаешь, что она писатель.
– Я сказал у Кики…
– Не могу поверить, что ты читал его без меня.
– Я не знал, кто автор. Саймон дал его мне и автора не назвал.
– Но на всякий случай…
– Ты была на работе.
– Стэси моя подруга.
– Тогда почему ты говоришь о ней со мной?
– Она мне не перезванивает.
– Я не виноват.
– А что, если автор все же не она? Вдруг это все – одна большая ошибка? Анастасия исследователь. Она сама так говорила все время, что мы с ней знакомы. Она все делала только ради ученой карьеры – даже с этим Тони Сьенной спала. А теперь есть Саймон, и она пишет роман. Я не понимаю, Джонатон. Как ей это удается? Мне кажется, я ее совсем не знаю.
– Люди меняются.
– Нет, не меняются. Я не меняюсь. Ты не меняешься. С тех пор, как я тебя встретила, ты все такой же и всегда таким останешься. Я могу это принять. Но для Стэси быть притчей во языцех, быть писательницей Анастасией Лоуренс – это как надеть маскарадный костюм. И для кого? Для Саймона Шмальца?
– Ты сама помогала ей подобрать этот костюм. Ты ходила с ней по магазинам.
– Одно дело – начать одеваться по-взрослому, и совсем другое – написать роман.
– Вряд ли. Так или иначе, дело просто в фантазии.
– Тебе легко говорить. Ты уже написал роман, даже два. А я нет. Я работала. А теперь вдруг Анастасия становится автором целой книги, ничего мне не сказав. Почему? Потому что она считает, что у Саймона есть шарм…
– Ты никогда не хотела написать роман.
– Может, теперь хочу.
– Значит, ты изменилась.
– Ты не понял меня, Джонатон. – Мишель прожигала меня взглядом. Мы остановились. Мы стояли перед прилавком, где лежал дрожжевой хлеб – разной формы, для любой ручной клади. Туристы обходили нас стороной. Покупали хлеб в других местах или обходились без него, и даже продавец не осмеливался прерывать наш разговор своими грубыми сан-францисскими шуточками.
– Я просто хочу сказать, Мишель…
– Я не завидую Стэси. Это Стэси мне завидует.
– С какой стати ей тебе завидовать?
– Она тебе нравится больше.
– Я этого не говорил.
– Она пишет лучше.
– Она пишет лучше меня.
– Это несложно – ты вообще больше не пишешь.
– Я пишу предложение…
– …а она, на минуточку, – целую книгу. Когда она умудряется над ней работать? Вот я чего не понимаю. И зачем скрывать это от лучшей подруги?
– Целыми днями сидя в библиотеке?
– И что? Она взяла карандаш и начала: «Когда-то давным-давно жили-были…»?
– Вообще-то она печатала на компьютере.
– А должна была изучать английскую литературу.
– С такой прозой, как у нее, – не должна. Ей это просто не нужно.
– Почему ты никогда не можешь встать на мою сторону?
– Какие тут могут быть стороны? Если Анастасия…
– Да блядь, ее зовут Стэси! – Мишель взяла с прилавка булку. – Стэси – студентка. Она читает романы. Она их не пишет. – Мишель мяла хлеб. Драла его на куски. – Ее зовут Стэси. Она, твою мать, моя лучшая подруга.
– Говорю же, люди меняются. – Я забрал у нее булку, заплатил и положил в сумку. Повел Мишель к машине.
– Если люди меняются, – сказала она, цепляясь за меня, после того как я усадил ее в машину, – куда деваются те, кем они были?
Столько перемен. Кто знает, в каком порядке? Никакого порядка. Ничего как раньше, никогда снова.
Мишель, это я, Анастасия.
Где ты? Как дела? Почему?…
Прошу тебя.
Стэси? Алло?
Саймон, это я, Жанель.
Где ты? Как дела? Почему?…
Дело сделано.
Каким образом?
С каких пор это тебя волнует?
Сейчас все иначе.
Да. Больше денег. Но это забавный бизнес. Я так понимаю, за все наши усилия нам причитается всего пятнадцать процентов.
Ты не о том.
Хотелось бы понять, о чем ты.
Это может быть выгодно и для нас. Для нашего дела.
Я знаю, Саймон. Потому этим и занимаюсь.
Редактор, с которым ты встречалась, не должен звонить Анастасии. Ну, мы же не хотим, чтобы…
Фредди дал мне слово. Теперь ты поклянись, что…
Что?
Что не будешь делать глупостей.
Глупостей?
Анастасия будет очень богатой девушкой, но только если им понравится вся книга. Если остаток рукописи окажется хуже, сделка будет расторгнута.
Ты выбила контракт на миллион.
Только если им понравится роман целиком, Саймон. Ты уже получил от нее остаток?
Анастасия – писатель. На такие вещи нужно время.
Я обещала Фредди месяц.
Я не могу…
Меня не волнует, зачем она тебе, Саймон. Твой вкус для меня непостижим, но формально ты приемлемый холостяк, и не мне об этом судить. Тем не менее обещай мне – как своему партнеру, своему деловому партнеру, – что не будешь… не будешь… не будешь делать глупостей, пока все окончательно не утрясется. Мы не можем себе этого позволить, Саймон. Мы не можем допустить, чтобы все пошло прахом из-за того, что эта девочка не сможет писать или вообще раскиснет из-за… из-за…
А если она скажет нет?
По поводу сроков?
По поводу меня.
Ты же на самом деле не думаешь…
Может, до того как она закончит, найдется кто-нибудь получше. Получше для нее.
Она обычная, Саймон, очередная твоя находка. Ты очарован только потому, что она изо всех сил пытается быть твоим типажом.
Мне нравится ее собственная одежда. Не придирайся.
Отлично. Я не буду к этой шлюшке придираться. Но ты должен обещать.
Что обещать?
Обещать, что не дашь опутать себя юридически, связать себя финансово, пока она не подтвердит все, на что претендует. Подожди, пока не получишь всю рукопись.
Обещать?
Обещать.
Хорошо, я обещаю.
XVI
Как бы то ни было, после этого он хотел ее постоянно. Каждую ночь – свидание. Она бросила библиотеку. Пропускала занятия. Но ей не хватало одежды и даже денег, чтобы расплатиться с Мишель за несколько приличных костюмов. Анастасия не могла появляться на людях в таком виде. Она даже ничего не видела без нелепых старых очков, которые теперь почти не носила. Она ушла домой.
– Мне нужно кое-что уладить, – сказала она Саймону. – Пожалуйста, пойми.
Он ждал. Не показывался в галерее. Галерея означала Жанель, а Жанель означала битву, которая, поскольку оба они были безнадежно правы, означала бесцельную и чрезмерную трату энергии. К тому же это отпугивало клиентов. Поэтому Саймон просто сидел дома. Ждал Анастасию.
Жанель тоже ждала. Ждала Саймона и уклонялась от его кредиторов. Отложила выплату компании, с которой он заключил контракт на расширение галереи, – уже одно это составило бы 800 000 долларов. Сумма росла каждую минуту, каждый день, включая национальные праздники. Даже в Рождество. Деньги не верят в Санта-Клауса, несмотря на всю выручку, которую его доброе имя приносит мировым производителям игрушек, а у долгов не больше всепрощения, чем у ветхозаветного Бога. Так что Жанель ждала, когда Саймон принесет ей полную рукопись Анастасии, чтобы отослать бумаги в Нью-Йорк Фредди Вонгу, который ждал как никогда раньше ни от одного из авторов, чувствуя как никогда раньше, что вся корпоративная иерархия «Шрайбера» выжидает, чтобы вынести ему приговор, что, конечно, могло бы произойти и прежде, но откладывалось до оценки рынком важнейшей покупки сезона – «Как пали сильные».
Американская общественность ждала Анастасию, но, если честно, Анастасия тоже ждала. Она продала свои учебники. Ждала, когда ее новый модный оптик выдаст ей контактные линзы, чтобы мутные глаза поголубели.
Все зависело от Анастасии. К примеру, ее поведением определялись маршруты перелетных птиц. Прическа Президента Соединенных Штатов каким-то образом не обошлась без нее. Сообразно с Анастасией люди ели и спали. Происходили автокатастрофы. Паскаль, в чье пари верил Саймон, тоже говорит нам, что мир стал бы совершенно иным, будь нос Клеопатры чуть длиннее, – точка зрения, которую подтверждает современная наука, вплетающая мир в непрерывную ткань причинности: когда бабочка трепещет крыльями, потоки ветра сотрясают другой континент. В этой полоумной степени упорядоченности – непостижимом лабиринте отношений между всем и каждым во вселенной – кроется грязная тайна хаоса. Мир – механизм тоньше человеческого разума: лишь размывая его границы своим представлением о беспорядке и косясь через статистику на формулы, необходимые нам, дабы четко нанести на карту весь космос, способны мы примирить наши прагматичные потребности с рассеянной средой. Мы можем видеть мир лишь через хаос, как евреи видели Бога лишь через Его законы. Но мир – или Бог, если угодно, – все равно есть.
Все зависело от Анастасии, и все зависело от Саймона. Учтем Жанель. Двоюродный дед Стэси, торговавший спорттоварами. Президент Соединенных Штатов. Рассказывать историю Анастасии, как это делаю я, – лицемерие, точно использовать алгоритм для описания розы ветров. Не учтена окажется бабочка и, вероятно, нос Клеопатры. Но там, где ученый прибегнет к теории хаоса, писатель прибегнет к порицанию. История есть обвинение, если не окончательный приговор. Постигая мастерство рассказчика, я понял, что не смогу здраво поведать вам о бабочке в другом полушарии. Когда-то я хотел стать юристом в строгом деловом костюме. Господа присяжные заседатели… Я передумал, когда заблудился между истиной и ложью, лишился понимания, кое, помимо его ключевой роли во всех стандартных тестах, что мне пришлось бы пройти, дабы попасть в зал суда, казалось мне существенным в деле обвинения. Я стал рассказчиком, чтобы придержать правосудие. Это удалось бы мне лучше, будь я юристом. Мне бы назначили, какую сторону защищать. А писатель?… Писатель изобличает одним лишь упоминанием. Простите этих людей. Они не хотели быть виноватыми.
XVII
Мы столкнулись с ними на улице. Помню, что первым заметил ее – женщину на несколько лет моложе меня, на самом деле девушку, в маленьком черном платье и туфлях на каблучках. Коротко обрезанные алые ногти. Никаких бриллиантов на пальцах. Впрочем, тонкое запястье сковывал золотой браслет с брелоками, чья-то фамильная драгоценность. Черепаховая заколка в волосах тоже принадлежала другой эпохе, хотя она носила ее вовсе не из уважения к тому времени. Заколка подходила к ее волосам – старинный коричневый, подсвеченный мазком модного блонда. Она сутулилась, но тело ее выражало скорее не позу, а настроение. Я уставился на нее.
– Стэси?! – воскликнула Мишель.
Саймон шагнул вперед.
– Что вы здесь делаете? – спросил он. Стэси подошла к Мишель и сказала:
– Мы были на симфонии.
Мишель, обычно такая невозмутимая, какой-то миг не знала, что делать. Она обнимала Стэси, свою Стэси, все время, что они дружили. Они целовались, встречаясь и прощаясь, и спали в одной кровати. Но сейчас перед Анастасией в черном платьице, которого Мишель никогда не видела, она, кажется, не знала, с чего начать. Видимо, обе не знали, кто они для другой, кем должны быть, кем могли быть, что осталось. Они стояли точно в трансе, пока Саймон не пожал мне руку. Тогда Анастасия притянула к себе Мишель.
– Я тебе еще нравлюсь? – шепнула она Мишель на ухо голоском, который совсем не изменился.
– По-моему, Джонатон тебя даже не узнал, – сообщила Мишель Анастасии, когда они отпустили друг друга.
Анастасия посмотрела на себя. Саймон, однако, улыбнулся мне так, как улыбался, когда речь шла о больших деньгах.
– Идемте с нами, – сказал он, в упоении успехом забывая обо всех причинах, по которым нам не следовало этого делать. – Выпьем в «Дурной славе». – И пошел. Анастасия вернулась к нему, их руки сомкнулись естественно, точно захлопнулись дверные створки. Я остался с Мишель. Протянул ей руку, но пальцы наши по обыкновению сцепились, и мы страдали всего лишь полквартала.
То есть почти всю дорогу. Клуб «Дурная слава» находился ниже по переулку, населенному в основном праздными водителями лимузинов и праздношатающимися попрошайками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42