Колосья еще не всюду освободились от объятий перышек-листиков, но упорно выбивались, напоминая Кириллу здоровяков-ребятишек, закутанных в одеяльца, таких, глядя на которых, он всегда думал: «Эти уж вырастут».
– Эх, матушка! – проговорил он и повел рукой по пшенице, ощущая, как колосья, набухающие полнотой, застукали о его ладонь.
Его радовала не только пшеница. Его радовала и рожь. Она была хотя и не та, что сулил в будущем Богданов, но у крестьян и такой в поле не встретишь. И он с большим удовольствием пересек сизое море, чувствуя, как бархатный колос ржи бьет его в лицо, в грудь, в спину, обдает его всего своим теплым дыханием и пряным запахом желтоватого цветения.
Он перебежал поле клевера и люцерны. За полем, в долинке, ближе к озерам, распластались огороды. Там тянулись ровные, точно прибранные к великому празднику, грядки помидоров, брюквы, капусты, лука, выпячивались из серой листвы скороспелые арбузы и цвел, разбрасывая во все стороны тысячи розовых нежных лепестков, мак. Маковый цвет, сдуваемый ветром, летел по пригорку, как стая ярких бабочек, и лепился на клин черного пара. Тут Кирилл, как паренек, весь изогнулся и даже притопнул ногой: ему все-таки удалось Богданова «обвести вокруг пальца» и приготовить под осенний сев черные пары.
– В пузырях да с сахаром – это у тебя там одно, а в поле-то может статься и другое! – воскликнул Кирилл и направился во двор коммуны со стороны Вонючего затона.
В коммуне кипела работа. За конторкой группа Чижика (за последнее время все коммунары разбились на группы) собирала в поле красный камень, складывала его в кучу и маленькими топориками выкалывала из него бруски для точки кос. Это была выдумка самого Чижика. К ней он пришел только потому, что ему, как и всем вожакам групп, ежедневно доводилось подыскивать такую работу коммунарам, какая давала бы пользу им и хозяйству, и когда Богданов предложил убрать разбросанный по всему полю камень, Чижик посоветовал не сваливать камня под овраг, а выделывать из него бруски для точки кос. Предприятие оказалось весьма выгодным: группа Чижика – восемь коммунарок и двенадцать коммунаров – в течение дня выделывала до тысячи брусков, зарабатывая на каждого человека по полтора рубля. Кирилл запродал бруски в Илим-город по пятнадцати копеек за штуку, и хозяйство на этом деле получало сто рублей в день. По подсчету оказалось, что красного камня на полях коммуны столько, что из него можно сделать до ста тысяч брусков, а это даст коммуне около пятнадцати тысяч рублей. И на средства, вырученные от продажи брусков, коммуна приступила к постройке нового дома – длинного, как состав вагонов.
Но Кирилла радовало не только то, что группа Чижика ежедневно приносит в хозяйство около ста рублей, что на эти средства строится новый дом, его радовало другое: сдельная система оплаты труда, разработанная и внедренная им в хозяйство, всколыхнула всех, всех заставила искать работы и пускаться на разные изобретения. Николай Пырякин изобрел машину, при помощи которой овес очищался от семян овсюга – этого бича полей; кузнец, племянник Чижика, придумал станок, при помощи которого холодным способом гнул крючки для железных борон; трактористы (их тоже перевели на сдельщину) быстро управились с пашней коммуны, перекинулись в артель Захара Катаева и, укрепив ее, принялись переворачивать на Винной поляне сизую полынь; Анчурка Кудеярова подобрала себе пять баб и заделалась главной на скотном дворе, подчинив себе и Шлёнку.
В центре парка воздвигалась на поляне причудливая избушка, похожая на теремок. В основании она имела вид огромного четырехугольного ящика, а наверху высилась круглая, вся в окнах, башенка. На башенке Иван Штыркин пристраивал деревянную пику для флага.
– Дядя Ваня, вот строим избенку, и не пойму – за коим псом она такая? – спросил Петр, племянник Чижика.
– За коим? Тебе надо позарез знать? Ты работай – › это тебе польза и хозяйству там. А впрочем, видно, тут Кирилл Сенафонтыч хочет поместиться со своей марму-зелью… вечерком на Волгу поглядывать и все такое. Ты знаешь, барин у нас был Уваров. Так вот он с Кирилловой матушкой, бывало, все путался… У Кирилла отец-то был чахленький.
– Это я знаю.
– Знаешь? Чай, и то правда – знаешь: Чижик, брательник Кирилла, в отца пошел, а Кирилл – в дедушку Артамона.
– Ты это к чему… родню нашу?
– Нет… Тени не хочу напускать. А то – барин Уваров на пруду избенку поставил и с бабами купаться туда ходил. Наберет их, бывало, с пяток – визг они там поднимут, крик, а потом и смолкнут… Барин с одной возится, а они, как лягушки, сидят и глядят… С жиру бесился… Ну, рот разинул! – прикрикнул Штыркин. – Ты работай. Слушай, бай и работай, а то замолчу. Нонче нам с тобой по целкашу надо выгнать… За двадцать пять избенку взялись, двенадцатый день работаем – кончаем, на рыло в день по целкашу выходит. Ладное дело. Он, Кирилл, мастак все-таки. Пра, мастак, не в глаза – тебе – хвалю. Опять стал? Ну, молчу… Что это в самом деле? – заворчал Штыркин, быстро сполз с крыши и принялся обтесывать стойку.
– Ты доскажи, дядя Ваня, – просил Петр. – Тяпаю ведь…
– Молчу! Работай, валяй.
Вначале рассказ Штыркина стряхнул с Кирилла радость так же, как буря – цвет с вишенника, и Кирилл, улучив момент, хотел обрушиться на Ивана, но то, что Штыркин прекратил рассказ и накинулся на Петра за безделье, заставило Кирилла забыть обиду.
«Вот, – он ударил себя кулаком по ладони, – замечательная машина: не разболтаются. А разве сказать им, для чего строим такую избушку? Нет, нет. Пусть сами доходят, пусть сами придут и спросят. Пусть учатся…»
Так, увлеченный своей системой, корчевкой горы под виноградник и разработкой плана расширения коммуны, он почти совсем забыл о той шумихе, какую создала в округе дохлая сельдь. А о ней вновь заговорили уже в центральной прессе.
Но верхом достижений коммуны было то, что Сергей Огнев, выступая на Всесоюзном съезде Советов по докладу о путях развития сельского хозяйства, часто ссылался на коммуну «Бруски», то и дело упоминая Кирилла Ждаркина. А через несколько дней Кирилл, просматривая отчет о съезде, в списке вновь избранных членов ЦИКа натолкнулся на знакомую фамилию. Под номером восемьдесят шесть значилось: «Ждаркин К. К. – член ВКП(б)». Это было для него так неожиданно, как если бы, скажем, вдруг на «Брусках» за одну ночь появились каменные дома или пропал бы парк и на его месте стоял бы беконный завод… Он вначале не поверил, несколько раз забирался в глубь парка, вынимал газету, сверял по буковке свою фамилию, и, сознавая, что это именно его избрали членом правительства, все-таки скрывал газету от Богданова.
И только когда получил приветственную телеграмму от рабочих завода за подписью Сивашева, а следом за этим и циковский значок, то, показывая значок Богданову, волнуясь, проговорил:
– Буду. Да… буду… работать буду… Знаешь, Богданов… Ты только не смейся. Знаешь, какая радость меня обуяла, когда я понял, что иду в ногу… с партией? Нет, тебе этого не понять. Ты ведь… для тебя все ясно. Ты еще давно наметил себе путь – через книги, через свою замечательную голову… Нет, нет, ты не морщься. У тебя замечательная голова… голова у тебя, как хорошая машина… идет ровно, верно… ничто ее не сдвинет, не отклонит… А у меня вот, – он шлепнул ладонью по голове, – у меня – мученица. У меня голова – мужицкая, как телега на изъезженных колесах. Понимаешь? На таких колесах едешь, а они во все стороны вихляются и вот-вот развалятся… И развалилась моя телега… Раз вот…
– Знаю, на Гнилом болоте. Знаю, – перебил его Богданов и, возвращая значок, добавил: – Ну, вот ты и достиг мировой славы. Мировой не мировой, а весь Союз теперь тебя знает. Ты только не зазнайся, – закончил он и, тихо удаляясь, оставил Кирилла одного.
– Богданов, товарищ Богданов! – закричал Кирилл и кинулся ему вслед.
И пока догонял Богданова, понял другое: все, что приписывают ему, Кириллу, по праву надо отнести к Богданову. Ведь не он взялся за дохлую сельдь, ведь это же сделал Богданов. Богданов же ввел травопольную систему. Богданов разработал огороды, рассадил мак – розовый, с яркими, как крылья у бабочек, лепестками. Догнав Богданова, он вцепился ему в плечи и затряс его:
– Слушай, не я, не я ведь… Ты ведь один придумал. Я пошлю обратно этот значок… Что?
Богданов некоторое время смотрел на Кирилла. В его больших глазах то загорался смех, то они гасли, как костер на заре, то узились, то вновь широко открывались. Кирилл стоял перед ним молчаливый и растерянный, сознавая, что сейчас смешон, как общипанный гусь.
– Ты и Степан – вот кто, искренно тебе говорю, – тихо проговорил он, не отрываясь от глаз Богданова.
– Ну, вот и зазнался. Видишь, чучело какое в тебе сидит? Ты думаешь там, в верхах, не знают – не один ты, и я, и все мы с тобой? Знают. Поэтому и выбрали. Вот отчего мне и грустно было: не так ты понял. «Я! Буду работать». Как это ты – «я буду работать»? А мы? Без нас ты, друг мой, – так себе, пшик. Ты себе хочешь все присвоить… я тут тебе и говорю – не зазнайся. Да что там? Поговорим потом… ты Степану Харитоновичу избенку отстрой поскорее, – закончил Богданов и так же, как и до этого, чуть согнув спину, скрылся в кустарнике на горе около Вонючего затона.
«Что же это? – растерянно, не понимая Богданова, думал Кирилл. – Почему он вот так, вот эдак? Почему, почему? – спрашивал он себя, рассматривая на ладони значок члена правительства. – Степану? Ах, да, да, Степану… отдать? Степану отдельную квартиру отстроить? Отстроили… там, в парке… Надо его переправить туда. Да, да… Ах, черт! Как ошарашил он меня… ага, да, да, – начал он успокаиваться. – Глуп я. Читать надо. Не читал ведь с весны. Член ЦИКа, дураком нельзя быть… Теперь машина завертелась… читать надо…»
И Кирилл засел за книги. Однажды он попросил у Богданова:
– Дай мне что-нибудь почитать о товарище Бруно… Бруно… как его еще там? Вот и забыл.
Богданов посмотрел на него, чуть усмехаясь.
– О Джордано Бруно?
И дал Кириллу книжечку: «О великих людях».
Да, это был стыд, большой стыд, от которого Кирилл сгорал, как от чахотки. Он вычитал, узнал, что Джордано Бруно родился в 1548 году, был последователем Коперника, скитался, сидел семь лет в темнице, потом в 1600 году 17 февраля живым сожжен в Риме… и Кирилл покраснел: надо же было причислить Джордано Бруно к сверстникам Ленина.
В эти дни Кирилла и позвали к Фоме Гурьянову.
2
…Утро наступало торжественно, съедая разноцветные краски зари за Шихан-горой.
На крыльце конторы сидел человек, обутый в лаптишки: ноги у него были обернуты в кремовые онучи, а за спиной блестел котелок военного образца.
– В великом раю живете вы, – говорил он, задерживая коммунаров. – Рай земной сыскали, – восхищался он. – На земле человек беснуется… а должен он жить тихо и мирно, как камень…
– Какой камень! Иной так с горы летит – пыль столбом… Ты откуда будешь, человек? Многие у нас бывали, а такие еще нет, – расспрашивал его Шлёнка.
– А изъездил я весь мир. В Риме был, в Иерусалиме был.
– И в Иерусалиме?
– Везде был… рай земной искал – не сыскал, а у вас вот сыскал.
«Где это я его видел?» – думал Кирилл, вспоминая почему-то фронты, набаты…
– Человек многие тысячи лет искал рай… и рая не нашел.
Услыхав вновь про рай, Кирилл обозлился:
– Гони! В три шеи, Шлёнка, гони!
– Кого?
– Вот этого христосика. Ну, марш восвояси!
– Что-с? – Человек, оскорбленный Кириллом, вскочил и вытянулся по-солдатски, выдавая себя.
– У-у, сволочь! Где служил? – спросил Кирилл, наступая на человека. – Белопогонник? Рай ищешь?
Человек сгорбился и заковылял со двора коммуны, ворча:
– И в раю, видно, собаки водятся…
– "Что-о? – закричал Кирилл и спохватился. – Фу, чего это я расстраиваюсь?… Задержать надо… Ах, черт… Вот дурак, не задержал… Побегу, – Кирилл кинулся вслед за человечком по направлению к Широкому Буераку, решив непременно задержать его, а потом обязательно зайти к Фоме Гурьянову.
3
Фома умирал.
Сухой и до болезни, он теперь высох так, что казалось – если постучать по нему пальцем, он загремит, точно прорванный барабан. Он лежал на кровати в передней комнате за занавеской, откинув голову назад, выпятив ржавый кадык. Рядом с ним сидела Зинка и растирала его костлявую грудь.
– Не три!., не трогай меня!.. – сердился он, закатывая глаза, и, ровно жалуясь на себя, просил: – Зинушка… ты не сердись… Я не на тебя… Я ведь…
– Фомушна… милый… Ох, Фомушка! Ну, я вот так, – она раскрыла кофту и горячей грудью прислонилась к его сухой груди и, видя, как у него на лице начинал играть румянец, успокаивающе шептала: – Вот и посветлел. А это зря ты: «умру». Умрешь – с тобой в гроб лягу, в гробу с тобой буду…
– Гнить? Гниют ведь в могилке, Зина. – Фома морщился, – Это пойми. Ты плотнее, плотнее приляг. Нарывы у меня внутри, вроде чирьями кругом обсыпало… Эх, промахнулись мы с тобой, промахнулись… Ты не плачь, слезами не поможешь. Сундуки-то здесь? – он щупал рукой край высокого, обитого железом, со звоном, сундука.
А у двора крутился Никита. Он знал – сын Фома умрет. Врач сказал: «Гнойный плеврит… задушит… поздно хватились», Фому Никите было жаль: своя кровь-плоть. Фома умрет, не вернется. Тут ничего не поделаешь; человек не властен в своей жизни. Что на роду написано, тому и быть… Да… Но Фома своей смертью разрушает дружбу Гурьяновых с Плакущевым. После смерти Фомы Зинка уйдет, заберет с собой добро – сундуки, дом, рысака серого в яблоках, землю… Все заберет. Они, бабы, такие. Как что – фыр, и нет ее… около другого мужика вертит-юлит. Такие они, бабы… И Никита решал… Рвануть! Так рвануть, чтоб Зинке потом и нести нечего было. Маркел Быков так, например, однажды поступил. Приехала к нему из Астрахани богатая тетка. В Астрахани с мужем рыбными делами промышляли. Муж умер, тетка в Широкий Буерак приехала. Так он хитер. Что сделал? Тетка заболела – он к ней подкатился сыром-маслом: Купчую сварганил – все имущество Быкову тетка запродала для виду. А так – перед иконой слово с него взяла: до гробовой доски кормить, поить ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34