– Эко тебя разорвало! – прикрикнула на него Анчурка.
– Читай сама, – посоветовал ей Шлёнка. – Сказано тут: соберешь пуд гнилой рыбы – получай пятак… после дождичка в четверг…
В этот день грузовик попусту простоял у Вонючего затона. Коммунары толпились во дворе, издевались над объявлением, потом пошли в столовую, позавтракали и разбрелись по парку, точно стадо коров без пастуха. Спали на припеке. Особенно крепко спал Шлёнка. Он сдружился с Петром, племянником Чижика, и они вдвоем проспали до полудня, затем первые пришли в столовую и решительно потребовали обед. Пообедав, все вновь сгрудились у конторы. Шлёнка оторвал уголок от объявления, свернул из него козью ножку и закурил, с наслаждением попыхивая дымом. К объявлению потянулись руки, и через миг оно, разорванное в клочья, дымилось на цигарках.
– Вот к делу пришлась грамотка, – заключил Шлёнка, и все засмеялись.
– Почаще бы так, – поддержал Иван Штыркин. – Бумажку бы вешали, а к ней и табачку… Вот лафа!
– Штыркин, – спросил его Шлёнка, делая серьезные глаза, – где это ты слово выкопал – лафа? Знаменитое слово есть, – перешел он на нравоучительный тон. – Всякое слово в жизни имеет свое место. Вот, например, столовая… стол и еда, значит. Или баня. Или вот… что он теперь у нас на селе делает?… Кобля, к примеру.
– Он в церкви деньги собирает, – сообщила Анчурка.
– Ну, вот, Кобля имеет такое звание… и верно… Первую жену в гроб вогнал: не давал ей покою. А ведь рыженький, малюсенький. Вторую жену заездил, и все тем же… А прошлое лето идем мы по полю, глядим – у подсолнушков кто-то кого-то ломает… Мы думаем, грабеж какой средь бела дня… Текем туда… И что же? Опять Кобля… Бабу свою третью ломает и при всем виде… Мы подбежали, он вскочил – все виды у него на улицу, а баба встала и так с упреком нам: «Что это вы ему не дали свое дело доделать?» И эту в гроб загонит… А ведь так – человечек с мизинец… а название верно – Кобля.
– А молится двумя крестами…
– У-у-у, охальники, – упрекнула их Анчурка, смеясь вместе с бабами. – Как сойдутся, так про…
– Про что «про»? – опросил серьезно Шлёнка, – просим договаривать… Эх, – спохватился он, – ребятишки, работать ведь надо бы!
– Мы теперь жаворонков слушать будем.
– Ну, эдак, – согласился Шлёнка и опять начал: – Вот жаворонки… Так будто пичужка, пичужка и есть… А раз, – он присел, и с ним вместе присели мужики и ребята. – А раз вот такую пичужку барынька одна слушала… Ну, слушала, слушала – пичужка все поет, все поет, а барынька… они, барыньки, черноземных мужиков лучше конфетки любят… барынька и заметь: рубежом идет этакий вихляй-мужик. Идет это вразвалку, ровно под ним земля дрожит. Да…
Через несколько минут от похабного рассказа Шлёнки мужики покатывались со смеху, а бабы разбежались по квартиркам, отплевываясь и грозя Шлёнке переломать нош…
А Шлёнка начал уже новый рассказ.
Около него не было Кирилла Ждаркина, Богданова, Давыдки Панова, Николая Пырякина и Захара Катаева. Что они делали в конторе, никто не знал, да этим никто и не интересовался: все слушали рассказы и покатывались с хохоту, добавляя от себя, уснащая слова Шлёнки более открытыми и похабными. И даже когда к вечеру из конторы вышел Давыдка и сообщил, что совет коммуны решил председателем избрать Кирилла Ксенофонтовича Ждаркина, коммунары ответили;
– Выбирайте!
– Мы что?
– Мы не против!
– Нам что поп, что батька!
– Нам все равно, – с позевотой сказал Шлёнка. – Айдате-ка ужинать.
«Да-а. Такую морозную холодь в них одним энтузиазмом не раотаишь», – подумал Давыдка, глядя на коммунаров, и перед ним ярко встал тот бурный спор на заседании пятерки по животрепещущему вопросу жизни и строительства коммуны.
Спор начался, казалось, с мелочи.
Богданов рассказал:
– Недавно смотрю, из-под горы идет бык… Ну, как его там… «Вперед да вперед».
Панов Давыдка поправил:
– Вперед без передышки.
– Идет он в гору – этот «Без передышки», и припадает на все четыре ноги. Вот-вот упадет и покатится под кручу. Я встревожился. «Ревматизм у производителя?» – спрашиваю коммунаров. Они молчат, ухмыляются… А Шлёнка спокойно мне: «Ножонками бычок страдает». Гляжу – ба! – у быка копыта так отросли, что загнулись, будто концы лыж. Трудно ему, конечно, идти. Требую: «Дайте обломок косы». «Чего другого, цельной там. например, косы у нас не сыскать, а обломков – полно», – сообщил Шлёнка и подал мне обломок. Ну, я при помощи того Шлёнки за какие-то десять минут обрезал копыта быку, и тот пошел ровнехонько, даже как будто заулыбался. Что же это за порядок у вас, товарищи? – закончил Богданов, обращаясь к Панову.
– Интузиазму. нет. Знамо, каждый знает, что быку следовало бы копыта обрезать. А вот – интузиазму нет, – ответил Давыдка Панов.
Кирилла всего передернуло, но произнес он, улыбаясь, мягко даже воркующе:
– «Интузиазму»? И ты, дядя Давыд, заразился. Скажи-ка, пожалуйста, какой такой «интузиазм» заставил их инвентарь растащить? Машу-свинью убить? Хвост коню обрезать, али там – гвоздь в копыто запустить. Интузиазм? Молчишь, дядя Давыд? – уже зло проговорил Кирилл.
– Да ведь, Кирюша, – спокойно и нежно вмешался Захар Катаев. – Без духу-то ни одно дело не делается. Дух и есть интузиазм, или, как по-правильному, энтузиазм.
– Вот-вот. Правильно слово энтузиазм произносить не научились, а как что, так «интузиазм».
– Без энтузиазма ни одно дело не пойдет. Правильно, Захар Вавилович. Владимир Ильич Ленин указывал, что энтузиазм должен сочетаться с материальной заинтересованностью, – сказал Богданов и отвернулся к окну, как бы замер.
– Ленин? Ильич так сказал? Как, как он сказал?… Энтузиазм должен сочетаться с материальной заинтересованностью. А ныне Сталин у нас. Он-то как – не против?
– Целиком за это, – ответил Богданов.
– Ой, – воскликнул обрадованный Кирилл Ждаркин. – Будто в душу мне заглянули.
Тогда рассвирепел Богданов:
– Если бы они тебе в душу заглянули, то увидели бы у тебя там следы Гнилого болота. Ты к чему это в одиночку вывесил объявление относительно сбора рыбы в затоне? Ты что – диктатор сюда приехал, единоличник, владелец коммуны? Ты почему не посоветовался хотя бы с нами, не говоря уже о всех коммунарах?
Кирилл ответил ему тоже резко и грубо:
– Какого черта меня все время попрекаете Гнилым болотом? Я ушел от него: оно мне в пятки гвозди вбивало. А вы попрекаете. Прикончить надо с этим и искать иных путей. Ты вот говоришь, Ленин утверждал, что должна быть материальная заинтересованность? И полагаешь, когда я вел индивидуальное культурное хозяйство, у меня не было энтузиазма, материальной заинтересованности? Было. Но о «о привело меня против моих желаний в другое болото – кулацкое. Вот тебе одно сочетание энтузиазма с материальной заинтересованностью. А другое…
Богданов встрепенулся, точно медведь от укуса пчелы, и перебил Кирилла:
– Ты намереваешься ввести сдельщину и энтузиазм сочетать с инстинктом мелкого собственника.
Кирилл замялся, не понимая, что такое «инстинкт», резко спросил:
– Это что – инстинкт? Ты человеческим языком с нами говори, товарищ старый большевик.
И все присутствующие повернулись к Богданову, ожидая от него разъяснений.
– Инстинкт… ну, проще говоря, привычка.
– Ха! – воскликнул Кирилл. – У Шлёнки привычка – бесплатно жрать. Инстинкт, значит? Перевернуть его такой инстинкт: не поработаешь и не пожрешь. Вот с этого конца я и хочу начать: заработал? Иди в столовую, вдосталь ешь, но за то, что съел, – заплати.
– Это верно, – хотя и робко, но довольно убедительно заговорил Панов Давыдка. – У наших коммунаров появилась привычка: столовую им вовремя открывай, да еще с пальчика каждого корми.
И тут заговорили все разом. Панов Давыдка продолжал свое: «Корми с пальчика». Николай Пырякин кричал: «У меня такой привычки нет. Сдельно или не сдельно – я энтузиазм в коммуне все одно проявляю!» Захар Катаев целиком и полностью поддерживал Кирилла. Богданов зло бубнил: «Не ломай то, что заложил Огнев. Степан Огнев достоин того, чтобы ему при жизни памятник поставили на «Брусках».
Кирилл выслушал всех и, когда говор смолк, поднялся со стула и сказал:
– Сочетание энтузиазма с материальной заинтересованностью надо проводить по-ленински: применительно к условиям местности и так, чтобы народ вести в коммунизм.
– Ты сначала в социализм введи, – снова перебил его Богданов, обозленный его упорством.
– Мы еще не разбираемся, где социализм, где коммунизм. Одно знаем, хотим жить без помещиков и жить хорошо. Не доводите меня до того, чтобы я из коммуны сбежал так же, как сбежал от Гнилого болота.
– Диктатор, – резко бросил Богданов.
– Пусть будет так, – упрямо произнес Кирилл. – Одно знаю, меня партия прислала сюда, чтобы я проявлял ее волю и не превращался в морковку, которую грыз бы каждый, кому не лень.
6
Но на утро на дверях правления висели приказы, написанные военным языком. Решительно и резко кричали приказы о том, что отныне все работы на «Брусках» переводятся на сдельщину, что заведующим машинами назначается Николай Пырякин, завхозом – Давыдка Панов, полеводом – агроном Богданов, заведующей столовой – Катя Пырякина, а заведующей детдомом – Стеша Огнева; что они несут полную ответственность перед председателем, советом коммуны, имеют полное право того же требовать с каждого, кто работает под их началом, и самостоятельно налагать штраф за порчу коммунального инвентаря.
Приказы собрали коммунаров. Вначале раздались смешки и те же остроты, что и прошлым утром. Шлёнка потянулся к приказу, хотел употребить и его на курево, – его стукнули по рукам и отогнали.
– Дойка коров? Давыд, почем дойка коров? – спросила Анчурка Кудеярова.
– А вот читай: дойка коров – две копейки с литра, – объяснил Давыд.
– Это что – литр?
– Кружка такая – четыре стакана. Кружку надоишь – две копейки получишь, двадцать надоишь – сорок копеек получишь! – выкрикнул Давыдка так, как будто он стоял в своей мелочной лавчонке и зазывал покупателей.
– А у нас коровы-то с чирышек доятся, – как бы про себя проговорила Анчурка и кинулась на Шлёнку: – Шлёнка! Ты что, пес, коров плохо кормишь? Не доятся коровы. Завалится на сеновал и лежит, как боров.
– А мне-то что? Мне-то больше всех надо? Я вон Штыркину сто раз говорил: сена нет, кормов нет, а он – «как-нибудь». Это как это – без кормов коров как-нибудь накормить?
– Зря орешь! – закричал Штыркин. – Я б рад, да ведь лошадей не давали. Оно, сено-то, у нас где? Семь верст. На себе, что ль, мне его перевезти?
– Вот эдак и потянется нитка, – с восхищением завершил спор Давыдка. – Ты, Анчурка, будешь охотиться за молоком – бить по шее Шлёнку, чтоб он кормил хорошенько коров, а Шлёнка – Штыркина, чтоб корма доставлял, а Штыркин – конюхов, чтоб лошадей давали… Вот и завертится все, как мельница.
– А ты сколько будешь огребать, заведующий? – спросил его Штыркин.
– Ну, ты меня этим не собьешь, – огрызнулся Давыдка. – Ты вон гляди – штаны у тебя из чего? Мешки-то из склада улыбнулись. Куда улыбнулись?
Перебранки между Давыдкой и Штыркиным как будто никто и не замечал: все тянулись к приказам, каждому хотелось знать, сколько именно он заработает там, куда его пошлют. Узнав о расценке, коммунары отходили в сторону и, точно на базаре, соображая – купить или не купить, тихо шевелили губами, делали сосредоточенные, упрямые лица.
Кирилл выглянул в окно.
– Это лафа, – услышал он голос Шлёнки.
– Что лафа? – спросил Давыдка, гляди на Шлёнку с великой ненавистью.
– Это лафа, мол… денежки там и столовая: ешь, не хочу.
– Лафа ли? Ты поди под кустом поскули: прошла коту масленица.
И еще долго толпились коммунары около приказа. Они ждали, что к ним выйдет Кирилл. Они еще разок перетолкуют с ним, возьмут с него поруку. Кто-то из них припомнил и то, как зимой Кирилл спас плотину на мельнице. Тогда плотину непременно ледоходом разнесло бы вдребезги. Но вот пришел Кирилл – и плотину спасли… и вот теперь он пришел. Хорошо это. Но с ним надо непременно потолковать, взять с него поруку… А то ведь…
– Ведь табак курит каждый, – обратился к Шлёнке Петр, – курить каждому охота, а гривенника на табак и нет. Ходишь, просишь-просишь, да и плюнешь. А то так: родня к тебе придет, а тебе и на стол подать нечего… Сиротинушки, говорят они, сиротинушками живете, как у мачехи.
– Ага, я и говорю – теперь лафа. Давыдка, а как гости когда придут?
– Веди в столовую.
– За так?
– Натакали уж. Хватит. Ну, мне надо семь баб в столовую. Бабы, кто мастерицы стряпать? Полтина в день, – закончил Давыдка свою информацию и ушел в контору.
– Это с Кириллом-то Сенафонтычем надо бы покалякать. Я, граждане… – вскрикнул Шлёнка и осекся. – Я за это… денежки нам чтоб на руку. Кирилла Сенафонтыча сюда… Перетолковать.
Но Кирилл к ним не вышел. Они видели, как он, взяв под руку Богданова, долго ходил по полю, о чем-то беседовал с агрономом. Затем они оба скрылись за кустарником в болотах.
Анчурка сбегала туда, хотела подсмотреть и подслушать, вернулась, сообщила:
– В болото по колено залезли и хотят нас продать.
– Эко сморозила! Нашла, чего сказать. Чада невразумительная, – ошарашил ее Штыркин и повернулся к остальным. – Ну, давайте попробуем, что ль… Не придет, видно, к нам новый правитель.
Он сошел вниз к Вонючему затону, поймал первую дохлую сельдь. Сельдь, скользкая, липкая, развалилась еще до того, как он положил ее в корзину.
– Фу-фу, каша! – он брезгливо сморщился и крикнул: – Чего стоите и ждете, бары-господа? Один всю гниль заберу… – и, не дожидаясь ответа, зачерпнул ведром сельдь, вывалил ее в корзину. – Пошло. Обвыкнется. Вали, Иван, – и подбодряя себя выкриками, он в течение нескольких минут наполнил корзину дохлой рыбой, затем вместе с Николаем Пырякиным они поставили ее на весы.
– Пять пудов, – сообщил Николай.
– Четвертак есть, – подхватил Штыркин, – за пяток минут четвертак, – тише добавил он и, видя, как коммунары дрогнули и потянулись к берегу, упрекнул себя: «Пес меня угораздил, чего кричу? Я ж один всю рыбу выкину… пускай сидят».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34