Там спиной к свету стояла, опираясь на палку, невысокая худая старуха. Она с самого начала заняла это место, откуда можно было наблюдать за всеми, оставаясь в тени.
- Вы должны ее знать! - удивился Шутов. - Это же графиня Новосильцева... Лариса Васильевна. Живет... - Шутов на мгновение задумался. - Живет в Париже на набережной Кэ д'Орфевр, номер дома не помню... в собственной квартире, занимает половину этажа, есть консьержка... телефон... центральное отопление, ванна... Окна на север.
- Господи! Надо же - не узнал... - пожал плечами Струве. - В самом деле - графинька... Вы что - хорошо с ней знакомы? Бывали у нее?
- Вовсе нет.
- Откуда же такие подробности?
- Сам не знаю, - Шутов пожал плечами. - Где-то прочитал или кто-то рассказывал. Само, наверное, запомнилось.
- Так вы знаете, что Новосильцева - дочь публичной ммм… дамы и большевистского комиссара?
- Это вы так про ее мать? - удивленно повернулся к нему Шутов. - У нас Евдокию Федоровну Новосильцеву - так... графиню... в девичестве фон Ливен... - да, именно ее - осведомленные люди считают весьма интересной личностью. Точнее даже - героической личностью. Достойная женщина, русская патриотка. Лучшая разведчица Генерального штаба царской армии.
- А эти сведения у вас откуда?
- Тоже где-то читал.
- И опять само запомнилось? - усмехнулся Струве.
- Конечно, само! - заверил Шутов. - Или кто-то рассказывал... Да уж не вы ли?! Да, вы и рассказывали!
- Господь с вами! У меня, конечно, уже есть определенный склероз, но не до такой же степени. Да и видимся мы с вами всего второй раз в жизни. Что-либо забыть о нашей встрече или перепутать трудно, - укоризненно покачал головой Струве. - Значит, по-вашему, мамаша - женщина достойная... А вот в наших кругах ходит и такое мнение: изменница, нарушила присягу, данную Государю, спуталась с одним из палачей его семьи.
В ответ Шутов хохотнул так громко, что на него неодобрительно оглянулись.
- А ваши предки, в частности, дедушка ваш, достойный Петр Бернгардович, знаменитый профессор земли русской, - он разве не изменил Государю? - шепнул он своему собеседнику в надушенное ухо. - Когда приветствовал и прославлял Февральскую революцию? Или еще раньше - когда в числе первых активно распространял в России марксизм? Между прочим, активнее, чем Ленин: тот в те времена еще только пиво пил в Женеве и в Цюрихе. А Петр Бернгардович Струве в России и свои книжки писал о пользе марксизма, сочинял статьи против самодержавия, студентов смущал, интеллигенцию... Царь выслал его даже за границу.
- Тогда были другие обстоятельства, - раздраженно ответил Струве.
- Обстоятельства всегда, во все времена - одни и те же: всю жизнь мы обязаны выбирать, постоянно взвешивать «за» или «против». И всегда речь идет об одном и том же, - жестко заявил Шутов.
- То есть? Что вы имеете в виду?
- Или вы за народ - за его всегда бедствующее в России и всегда обманутое большинство. Или за его меньшинство - всегда жиреющее на крови большинства, всегда отвратительное и всегда преступное, - с неожиданной злобой тихо произнес пострадавший от Советской власти помощник ленинградского мэра. - Ваши предки сделали свой выбор в октябре семнадцатого. Вы - тоже, хотя и гораздо позже.
- Да что это с вами? - удивился Струве. - Чем не угодил? Тем, что мой родитель, а потом и я всю жизнь посвятили борьбе за освобождение русского народа, Святой Руси от коммуно-жидовской диктатуры? А вы - уж не обижайтесь, милый друг, Юрий Титович, - вы этой диктатуре прислуживали. Ну, и как она вас отблагодарила? Вам понравилось в «Крестах»? Или вы были в ГУЛАГе?
- Никита Глебович, я ведь очень вас уважаю, - сказал в ответ бывший зэк. - Я очень ценю и уважаю ваши старания, ваши благородные попытки спасти от кровожадных большевиков русский народ. Заодно и меня, конечно, как частицу народа, - хочу верить - тоже хотите спасти от диктатуры, которой вы дали только что столь емкое определение. Я прочел почти все книги, которые выпустил ваш отец, а теперь издаете вы. Я читал ваши статьи и эссе о России. И не обижайтесь, пожалуйста, но я скажу вам правду. Полагаю, что в школе или там в лицее у вас по истории была двойка, ну, может, тройка с минусом. Вы не знаете России. Вы не знаете и нас, ваших бывших соотечественников. Проблему той самой, как вы изволили выразиться, - «коммуно-жидовской диктатуры» - радикально пытался решить еще Сталин: частью в тридцать седьмом году, частью в сорок девятом. Правда, поработал плохо, в чем мы с вами и убеждаемся теперь каждый день. И вот та самая диктатура, только под другим названием - назовем ее «демократура» - снова захватила в России власть. Правда, под другим флагом - под полосатым, а не под красным. Не в флаге, конечно, дело. Они могли выступать и под черным, с черепом и костями, - никакого значения не имеет. Важно другое: они сегодня запустили те же механизмы разрушения страны, что и в семнадцатом - с поправкой на особенности исторического момента. А вы почему-то оказались на их стороне.
- А вы на чьей? На чьей стороне референт Собчака? - тихо возмутился Струве.
- На своей собственной. Я сейчас просто служу в государственном аппарате. Делаю конкретную работу. И вроде бы справляюсь, раз мне платят хорошую зарплату. За работу платят, а не за отсутствие или наличие каких-либо политических убеждений.
И Шутов демонстративно повернулся к собеседнику спиной.
«Ну какой же хам! - подумал Струве. - Причем хам - красный, враг. И не скрывает этого. Как это Собчак его до сих пор держит около себя?» Он почувствовал, как в нем нарастает желчная ненависть к красному хаму - к его наглым манерам, сиплому голосу, к его резонерскому безапелляционному тону, к его измятому костюму. Но что поделаешь - самое доверенное лицо мэра. И, пожалуй, единственный исполкоме реальный человек, который хоть что-то понимает в управлении городом и способен принимать решения.
Струве знал, о чем думал. После победы демократов в России он побывал в Мариинском дворце, где размещается Ленсовет. С ужасом увидел шатающихся по коридорам или открыто распивающих коньяк в стерильных начальственных кабинетах толпу странных людей в замызганных джинсах, бородатых, с грязными волосами до плеч, от некоторых издалека сладковато пахло марихуаной. Он увидел людей, которые распоряжались теперь промышленностью, в том числе и военной, гигантского города, его системами жизнеобеспечения, коммунальным хозяйством, транспортом, продовольственным снабжением. Правда, Струве немного успокоился, познакомившись с новым самым большим, просто гигантским, управлением исполкома, где распоряжались городским имуществом. Здесь свое дело знали: дележка государственного имущества шла ежедневно и в большом темпе.
- А правда, что вы пишете разоблачительную книгу о своем боссе? - вдруг спросил Струве.
Шутов застыл на секунду.
- Врут, собаки! - ответил он как можно пренебрежительнее.
Священник и дьякон запели молитву на древний византийский лад, который больше тысячи лет сохраняется Русской Православной Церковью, снова зазвенело кадило. Служба кончилась.
Настал миг гражданского прощания. К гробу подошел мэр. В усыпальнице разлилась тишина. Все знали профессора Собчака как настоящего златоуста и с интересом приготовились его слушать. Но речь его оказалась на удивление короткой.
- Вот ушел еще один великий князь, еще одно воплощение ума, интеллекта, разума и мудрости России, - сказал Собчак, не принимая во внимание тот факт, что покойный никогда в России не жил и вспоминал о том, что он русский, лишь когда называл свои титулы. - Какая потеря для народа! - и профессор процитировал Лермонтова: - «И...и если посмотришь... с холодным вниманьем вокруг»... -
Собчак замолчал, потому что неожиданно обнаружил, что больше ничего из этих стихов не может вспомнить. Такого с ним еще не бывало. Пауза длилась минуты три. После чего мэр потряс слушателей неожиданной концовкой своего по-спартански выразительного выступления: - «Если посмотришь вокруг»... то увидишь, что кругом одни черносотенцы, коммунисты и евреи. Угнетенные евреи, конечно! - поспешно добавил он.
Наступило недоуменное молчание. Публика застыла, с трудом усваивая сказанное. Только Шутов нагло хмыкнул в тишине. Он отметил, что и старуха у окна саркастически усмехнулась. Жена мэра поспешила снять всеобщее состояние неловкости и недоумения и дала сигнал к прощанию. Первой подойдя к гробу «Аль Капоне», она поцеловала покойника в надушенный желто-синеватый лоб. К гробу образовалась беспокойная очередь. Струве и Шутов не двинулись с места.
- Вы мне должны - просто обязаны! - больше рассказать о графиньке Новосильцевой! - шутливо потребовал Струве. - Что она здесь делает? Вы же все знаете - и что здесь происходит, и что в мире!
- Милый Никита Глебович, откуда же мне все знать! - воскликнул Шутов. В усыпальнице возник гомон, и они тоже заговорили нормальным тоном. - Не знаю я, например, почему вы называете Новосильцеву «графинькой».
- Так всегда называли ее мать. Но точно так же называли в свете и ее бабушку, и прабабушку. Прабабка, говорят, была любовницей Государя Николая Павловича, при этом будучи старше него в два раза. Но выглядела в два раза моложе... Такая у них порода - маленькие женщины, на вид хрупкие, но силой, нравственной и физической, волей не уступят иному мужчину.
- Мужчине, - вежливо поправил его Шутов.
- Да, конечно, мужчине - спасибо, - чуть поклонился Струве. - Знаете, - доверительно сказал он, - дома, то есть там, в Париже, все вроде знаешь, ошибок в языке не делаешь. А здесь, у нас в России, иногда смущаюсь. Будто сдаю экзамен по иностранному языку.
Но Шутов не принял протянутую руку доверия, мало того - плюнул в нее.
- Так ведь он для вас и есть иностранный, - безжалостно отметил он.
Струве замолчал, раздумывая, обидеться или не обратить внимания на очередную хамскую реплику. Обидеться, значит, проявить слабость. Промолчать - значит, дать Шутову понять, что презирает его. Струве выбрал презрение, которое продолжалось всего несколько секунд, потому что Шутов снова заговорил:
- Честно говоря, я не знал, что ее прабабка Дарья Христофоровна фон Ливен была любовницей Николая Палкина. А вот то, что она была родной сестрой графа Бенкендорфа - того самого, начальника Третьего отделения Тайной канцелярии Его Величества, шефа жандармов, я обнаружил только недавно. А чем еще интересны женщины фон Ливенов-Бенкендорфов?
- У них, наверное, физиология особая. Вероятно, гипофиз вырабатывает повышенное количество гормона роста, - охотно продолжил Струве как ни в чем не бывало, словно и не обижался только что на красного хама. - В двадцатипятилетнем возрасте они консервируются и такими выглядят до сорока. Потом в сорок лет снова консервируются - и так до шестидесяти... А там уже до девяноста доживают и никто не догадывается, сколько им на самом деле.
Шутов молча разглядывал старуху.
- У нее, кажется, есть еще одно наследственное приобретение, - произнес он. - Та самая Дарья Христофоровна фон Ливен-Бенкендорф была профессиональной шпионкой и работала на своего брата в Лондоне, добывала уникальную политическую информацию. Умела при необходимости и интриговать в среде членов британского парламента... Агентесса влияния высшего класса.
- Нет, я все-таки уверен - вы знаете все! И, конечно, то, что она здесь делает! - заявил Струве. - И вы также знаете, что я знаю, что вы знаете все! И не вздумайте отпираться! - шутливо погрозил он Шутову пальцем.
- Ни в жисть, ваше высокоблагородие! - с дурашливым испугом заверил Шутов. - Но может, продолжим уже за банкетным, точнее, за поминальным столом?
- Но для этого вы должны сесть рядом со мной!
- Найдем возможность, - пообещал Шутов. - Банкет - пардон! - поминки организованы, по требованию мэра, очень демократически: каждый будет устраиваться, как хочет. Можно сидеть, где угодно, можно стоять, можно лежать по-древнеримски.
Струве почувствовал, что его неприязнь к Шутову снова нарастает каждую секунду и скоро может стать невыносимой. Придется терпеть. Нельзя из-за ерунды портить отношения с одним из самых влиятельных людей в этом городе. Чутье старого журналистского тигра ему подсказывало: Новосильцева здесь неспроста. И Шутов, безусловно, знает о ней что-то весьма интересное и важное.
Шутов действительно кое-что знал о Новосильцевой. Например, ему было прекрасно известно, что Новосильцева Лариса Васильевна после смерти матери в Париже жила замкнуто, в эмигрантских кругах почти не появлялась, в различных эмигрантских союзах, движениях и фондах не участвовала, в Церковь ходила всего три раза в год - на Рождество, Пасху и Троицу, у исповеди не бывала вовсе. Когда в Париж вошли немцы, она осталась, и ее часто видели в компании высоких эсэсовских чинов. Посему после бегства немцев Новосильцева должна была неминуемо подвергнуться позорной гражданской казни и в лучшем случае - стрижке налысо. Но вдруг вмешался сам генерал де Голль. Неожиданно к дому Новосильцевой на набережной д'Орфевр подъехал почетный кортеж с мотоциклетной охраной. Графинька уселась в черный ситроен с внутренней обивкой красного бархата, сиденьями красной кожи. Дверь автомобиля услужливо придерживал и захлопнул сам министр внутренних дел, который увез ее в Версаль. Там де Голль наградил дочь русских эмигрантов, путавшуюся с бошами, орденом Почетного легиона, а за что - официально не сообщалось. Но слухи шли. Якобы молодая графинька Новосильцева была личным агентом будущего президента Франции, который почти всю войну просидел в Лондоне, руководя оттуда по радио Сопротивлением, в то время как воевавших участников Резистанса во Франции немцы расстреливали пачками. Но их расстреляли бы еще больше, если бы не эта маленькая русская парижанка. Говорили и даже в каких-то газетах писали также, что у Новосильцевой, кроме де Голля, был еще один «любовник» по линии шпионажа - сам Лаврентий Берия, начальник советской тайной полиции.
В России Новосильцева появилась неожиданно - когда всплыла тема поиска и обретения останков семьи и приближенных последнего российского императора Николая II.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19