Была в этом
письме, между прочим, и такая фраза: "Александра Семеновна умерла".
В тот же день я послал ему ответ, полный вопросов. Но больше мой товарищ ничего
не знал.
Прошло несколько лет.
И вот однажды на Невском проспекте я сталкиваюсь с молодой женщиной.
Невский проспект -- это вторая Нева-река. Невский проспект -- это река людей,
которая течет в обе стороны. Если вы очень хотите кого-нибудь встретить,
отправляйтесь на Невский проспект. На Невском проспекте встречаешь человека,
которого не видел лет двадцать, и человека, с которым простился двадцать минут
назад.
И вот я встречаю на Невском проспекте женщину -- девочку из параллельного
класса.
-- Ну, как ты?
-- Замужем.
-- За кем?
-- А, ты его не знаешь!
-- А что Ворон?
-- Ничего о нем не слыхала.
-- Александра Семеновна, знаешь, умерла.
-- Да, -- сказала она, -- отравилась.
Прошли еще годы.
Как-то по служебной надобности попал я в город моего детства.
Времени у командированного, как известно, целый вагон, и я решил заглянуть в
родную школу.
Сердце заметалось, когда я увидел наш старенький школьный дворик с
облокотившимися на забор пожилыми липами, а за ними двухэтажное зданьице из
больших светлых кирпичей.
В школе стояла учебная тишина. На лавочке возле гардероба сидела женщина лет
пятидесяти и читала толстую книгу: видно, ждала внука.
Я присел рядом.
-- Простите, а Андрей Горыныч еще здесь работает?
-- Директор-то? -- ответила женщина, поднимая на меня глаза. -- Нет, в другой
город уехал.
-- А давно?
-- Давно уж. Как учительница одна тут померла, так и уехал.
Я поднялся, чтобы уйти, но женщина вдруг сама добавила:
-- Сильно много снотворного выпила.
-- Это -- чем она отравилась?
-- Не отравилась, -- поправила меня женщина и заложила пальцем книгу, -- а
отравили. Да вы садитесь. Она же молоденькая была. Тридцать три годочка только
и было. Муж ее к парню одному приревновал. Ну и судили его, конечно.
-- Мужа-то?
-- Ага, мужа. Он все клялся на суде, что не виновен. И тут парнишка этот
восемнадцатилетний врывается. "Я, -- кричит, -- ее отравил!" Ну, и влепили
ему!..
-- Высшую меру наказания?!
-- Да. Только не самую высшую, поскольку на лицо явное убийство на ревностной
почве, но срок приличный -- пятнадцать лет.
-- Так он, значит, сейчас сидит?
-- Сидит, любезный. Но, говорят, за примерное поведение и хорошую работу
скостили ему несколько лет.
-- Так, он, значит, должен выйти скоро.
-- Какое там! Отказался он раньше срока выходить. "Сколько, -- сказал, -- мне
положено, столько и отсижу". В это время прозвенел звонок, и школа наполнилась
веселыми юными голосами. Да! И мы так же старались первыми выскочить из класса.
Я грустно усмехнулся и вышел вон.
Раза два я писал Ворону туда письма, но он так и не ответил.
С того времени, как я окончил школу, прошло лет двадцать. Было летнее утро в
Петергофе.
Я возвращался домой от своей знакомой. Не поспев на электричку, отходившую в
Ленинград, я слонялся по платформе с тонкими, витыми колоннами, и вдруг увидел
его...
Даже через сотню лет я узнал бы Ворона!
Прежде чем я успел открыть рот, Ворон повернул ко мне голову и, протянув руку,
буднично сказал:
-- Ну, как живешь?
-- Так себе, -- пробормотал я.
Заметив мое смятение, он сказал:
-- Вот такие дела. Женился?
-- Женился, -- ответил я. -- И развелся. И опять женился.
-- А я просто женился, -- сказал Ворон.
-- А жена где?
-- Сейчас подойдет.
Я огляделся -- рядом никого не было. Наступило тягостное молчание.
-- Вы в Ленинграде живете? -- наконец спросил я.
-- Зачем нам ваш Ленинград? Мы живем там, куда не идут поезда.
-- А?..
-- А здесь проездом.
Тут подошла моя электричка. Конечно, можно было бы сесть и на следующую, но
Ворон уже протянул мне руку.
-- Прощай, Ворон, -- сказал я и, собрав по крохам улыбку, вскочил в вагон.
Уже в окно я увидел, как к Ворону подошла молодая женщина.
"Жена", -- догадался я.
И тут меня прошиб пот.
Женщина мне кого-то очень напоминала. Вот только ее лица я не мог разглядеть.
Я прильнул к запыленному окну.
"Осторожно, двери закрываются!" -- прошамкал динамик.
И вдруг женщина повернулась!..
Это была она. Сомнений быть не могло. Электричка тихо поехала.
Да, но ей должно быть сейчас уже за пятьдесят! А здесь -- лет тридцать
пять!..
Больше я не встречал ни Ворона, ни Александру Семеновну.
И вообще, ее ли я тогда встретил?
Помню только, что весь путь до Ленинграда я сидел потрясенный, ничего не
замечая вокруг. Сами собой стали выплывать строчки из пушкинской сказки. Это
была любимая сказка Ворона. Он знал ее наизусть:

Перед ним, во мгле печальной,
Гроб качается хрустальный,
И в хрустальном гробе том
Спит царевна вечным сном.
И о гроб невесты милой
Он ударился всей силой.
Гроб разбился. Дева вдруг
Ожила. Глядит вокруг
Изумленными глазами,
И, качаясь над цепями,
Привздохнув, произнесла:
"Как
же долго я спала!"
День рождения


Еще вчера я молод был,
Гулять с девчонками ходил,
И целовался до утра
Еще вчера.

Сон протекал где-то рядом, но он не мог его найти. Сон вообще трудно найти на
свету. А свет уже, как пожарник, лез через окно, цепляясь за подоконник,
кровать, бил уже едкой пеной прямо в глаза.
Конечно, можно было бы с ним еще побороться, но родовые схватки звонка
вытолкнули его из чрева кровати.
Он заспешил к двери, накидывая на ходу черный с капюшоном халат.
На пороге стояла почтальонша с уже уставшим за утро лицом.
-- Вам телеграмма. Распишитесь.
Он расписался и, волнуясь, раскрыл двойной листок с ромашками на обложке.
Телеграмма всегда волнует, особенно -- когда ее еще не читал.
Поначалу он никак не мог найти, что именно читать. Первыми ему на глаза
попались какие-то цифры: тираж, цена открытки, -- потом свой же адрес, своя же
фамилия. И наконец вспыхнуло: "Поздравляю днем рождения. Жди. Целую. Всегда
твоя".
Как же он забыл?! И к тому же у него сегодня не просто день рождения, а юбилей.
Причем самый круглый. Есть, конечно, круглей, но еще столько же ему не
прожить.
Да, первой его всегда поздравляла Лара. Лариса. А Ларчик просто открывался.
Он с ней познакомился на Невском. Точнее не он, а Козел. Козлу -- это было
запросто: мастер пера и кисти. Можно я нарисую ваш профиль?
Они, когда с Ларчиком столкнулись, пропустили ее вперед, чтобы посмотреть,
какие у нее ноги.
А потом пошли за ней. Козел все над ним шутил, обращаясь к ней, а он делал вид,
что улыбался. Он тогда терпел козловские штучки, чтобы ей понравиться. Козел-то
его по всем пунктам перекрывал, а он мог нанести удар только скромностью.
Но потом ему жутко повезло: она легла в больницу. А по больницам Козел не
ходок.
И он стал ходить к ней уже без Козла. Он даже скрывал от Козла -- какая
больница. Ну, а в больнице любой понравится. Там же тоска. Щами пахнет.
Хлоркой. Кроме родителей, к ней никто не приходил. Была один раз подруга,
никому не нужная, с лимонами. А он каждый день ее навещал. Методично. Этим ее и
пробил. Золотое было время! Весенний больничный сад. Листьями пахнет сырыми
прошлогодними. Поцелуи на скамейке, за колоннами и сквозь ограду. И все еще
впереди!
После выписки они поехали не к ней домой, а сразу к нему.
Но любовь была короткая. По неопытности. Он на ней, может быть, и женился, если
бы не ее мать, которая позвонила через два месяца его матери и сказала в
трубку:
-- Если ваш, извиняюсь, поганец, еще раз встретится с моей дочерью, я его
чем-нибудь убью!
А на другой день Ларочка сама к нему приехала, вся в слезах, наскандалила и
взяла пятьдесят рублей на операцию у честного специалиста.
Потом вышла замуж. Родила какого-то ребенка. Причем от мужа. А с ним
встречаться больше не захотела, только звонила ему, когда мужа не было дома,
поздравляла с главными советскими праздниками, всегда первая. Вероятно, это
особый тип людей: им стыдно, если они не всех знакомых поздравили с
праздником.
Все это пронеслось у него в голове за одну секунду. Наверно, три тысячи лет
назад времени бы на это понадобилось во много раз больше. Но принцип мышления
остался тот же -- линейность. Все по порядку. Слева -- причина. Справа --
следствие. И чувство еще пока линейно, и время, и движение в пространстве. Мы
еще не умеем мгновенно схватывать весь опыт, всю историю, все жизни. Одним
взглядом, как картину в раме. Мы еще живем, как бы читая книгу. Мгновение и
вечность -- для нас еще не одно и то же. Мы еще не можем слиться со всеми
людьми, со всем миром. Хотя тайно от себя к этому стремимся. Вот оно --
счастье! Новый вид соединения времени и пространства, духа и материи.
Постоянное счастье. Может, космическая пыль -- это оно и есть? А потом
катастрофа -- и все с начала, с нуля, с очень одиноких клеточек.
Это он подумал параллельно мысли о Ларчике, когда пошел о ней думать по второму
кругу.
Но почему же Ларчик? Подписи-то нет. Он покрутил в руках телеграмму. Буквы
плохо пропечатались, но конец слова можно было разобрать: "...нск".
Ну, конечно же, Зареченск! Надя. Или, как она себя называла, Надежда. Это
звучало очень сильно: "Твоя Надежда".
Ей было столько же лет, сколько и ему, но он чувствовал себя намного старше.
Год, прожитый в Ленинграде, равняется пяти, прожитым в Зареченске.
Он ей сразу сказал, что у него хорошие связи с "Ленфильмом" и он может устроить
ее туда на работу. Вообще-то он и сам верил, что у него есть связи с
"Ленфильмом", но все же не такие хорошие, чтобы кого-то туда устраивать. Он
сказал это нарочито небрежно, буднично, словно каждый день устраивал народ на
"Ленфильм".
-- Ну, об этом после, после, -- сказала она, тоже небрежно.
Видно было, что такая перспектива ее обрадовала, но она захотела отложить
разговор об этом на десерт, а также не хотела акцентировать на этом его
внимание, чтобы он не подумал, что она полюбила его только за то, что он может
устроить ее на "Ленфильм".
В этот момент он почувствовал, что любые его слова и дела будут ей нравиться.
С мужчин надо требовать выполнения обещаний до первой любовной ночи. Ночь
остужает голову. Утро всегда холоднее вечера. Он разочаровался в ней, хотя она
и старалась ему понравиться. Это его особенно раздражало: он подумал, что вряд
ли она прикладывала бы такие старания, будь она его женой, или живи она в
Ленинграде, или работай она директором "Ленфильма". Когда перед нами обнажается
истина, мы обманываем того, кто ее от нас прятал.
Он особенно и не скрывал к ней своего охлаждения: зачем затягивать обман? Но
она поначалу не догадывалась об этом. Или не хотела догадываться. Она уже
активно приучала к себе его одежду, мебель, посуду. А может, это и не от нее?
Может, от жены?
Они играли в народном театре.
Сначала он на нее не обращал никакого внимания. Да и она, как выяснилось позже,
тоже не видела в нем героя своего романа.
Путь от театра до Дворца бракосочетания занял чуть больше месяца.
Он все сомневался, даже в день свадьбы, стоит ли ему на ней жениться и стоит ли
ему жениться вообще? Из парикмахерской он вышел, игнорируя мороз, с непокрытой
головой, как на похоронах, держа шапку в руке, чтобы не помять прическу.
А в доме невесты уже был переполох. Свадебная "Волга" и автобус с гостями уже
раздували ноздри, а жениха все не было.
Шел он медленно, зная, что без него вряд ли начнут. Какая свадьба без жениха?
Может свернуть? -- думал он, скрипя уже не девственным снегом.
В машине на пути ко Дворцу его затошнило. Водитель остановился -- и он вышел
продышаться. Судьба давала ему еще один шанс улизнуть.
На свадьбе он впервые напился. Сквозь бокал вина мир кажется добрей, красивей,
правдивей и богаче. Он полез обнимать подругу своей жены, когда жена вышла. О
чем ей моментально было доложено свидетелями.
На глазах у всех она залепила ему пощечину и швырнула на стол свое обручальное
кольцо.
-- Милые бранятся -- только тешатся! -- сказал ее отец и предложил гостям
выпить за здоровье родителей невесты.
Жили они с первой женой, так же, как потом и со второй, порознь, каждый в своем
доме. Встречались раз в неделю. Прощаясь, говорили:
-- Созвунимся. Или созвонимся.
А потом они стали встречаться реже, потому что она переехала в Москву.
Детей у них могло быть двое. (Так же, как и со второй женой).
Первого не хотели оба: он -- потому, что не хотел вообще, а она -- потому, что
не хотел он. А еще потому, что чувствовала непрочность их связи. Да еще
институт не был закончен.
Второго не хотел только он. Но когда пришло письмо, в котором сообщалось, что
сынок все-таки будет, он плюнул: а, пусть! Но судьба и на этот раз оказалась к
нему благосклонной. Слухи о зачатии его ребенка оказались немного
преувеличены.
С каждым годом они встречались все реже и реже. Раз в год. Раз в два. Потом --
развод. Развод был плавным и естественным, как превращение кипятка, которым
заливают хоккейную площадку в лед.
Они встречались и после развода. И даже после его второй женитьбы. Сначала он
изменял первой жене с будущей, а потом -- второй с бывшей.
Тут раздался телефонный звонок. Он снял трубку. Женский голос спросил:
-- Вы меня узнали?
-- Конечно, узнал, -- сказал он.
-- А вот и нет! Не узнали.
-- А вот и да! Вот узнал.
-- Кто же я?
-- Вы -- абонент! Женского пола.
-- О, у вас тонкое чувство юмора.
Он подумал, что сказал не то, что она сейчас обидится и повесит трубку. Надо
было тянуть время.
-- А вы откуда звоните?
-- С улицы. По телефону. Вы меня ждете?
-- Да, жду! -- воскликнул он. Чуть было не сказал: "Жду всегда и всех". --
Только что получил от вас телеграмму.
-- Какую телеграмму?
Он опять напугался, что сказал не то.
-- Да тут какая-то телеграмма. Черт знает, от кого. -- Ах, да телеграмма! Это я
послала. Так вы ждете или нет?
-- Да, да! Жду! -- закричал он.
-- Сегодня... -- услышал он, и пошли короткие гудки. Он повесил трубку и
взглянул в зеркало, висящее рядом.

Еще вчера я сильным был,
Вино с приятелями пил,
И смерть была мне не страшна
Еще вчера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11