Не так уж много: тихое и спокойное жилище, где Стилчо сможет наконец обо всем забыть, спрятаться за прочными ставнями и дверями с крепким засовом от той тьмы, в которой бродит Она, выйдя на охоту.
Она быстро сбежала с крыльца - обыкновенная женщина с корзиной белья, голова закутана в старый платок, на плечах тяжелая грубая шаль, и одета в неуклюжее длинное платье, скрывающее ее молодость и красоту...
Теперь подальше отсюда, в верхний город, как будто она уборщица, спешащая на работу в какое-нибудь благопристойное семейство, но не слишком богатое, чтобы держать постоянную прислугу. Таких женщин, как она, в центральной части Санктуария тысячи - кухарки, уборщицы, вполне уважаемые матроны и никакие не проститутки, не воровки. И ни один ворюга не польстится на такую, когда вокруг полно более жирной дичи.
***
Стратон соскользнул с седла и вдруг замер, задержав ногу в кожаном стремени и чуть не напоровшись на стальные пики, что торчали из живой изгороди у дома Ишад. Гнедой жеребец заржал, помотал головой и ткнулся мордой прямо ему в лицо - с грубой силой, как это и положено крепкому боевому коню, пощипал его теплыми-теплыми губами, совсем не такими, какие, по словам Крита, должны быть у любого порождения ада - холодные, мертвые. Жеребец действительно любил своего хозяина. Стратон решил, что это добрый знак. Как и то, что Ишад, которая давно не выказывает по отношению к нему никаких теплых чувств, коня у него так и не забрала, оставила ему этот единственный свой подарок, в котором, по крайней мере, не было скрыто ни одного тайного шипа с ядом.
Стратон заплакал, уткнувшись в шею жеребца. Они так и стояли под дождем, оба давно промокли и продрогли, а сам он к тому же был сильно пьян. Но все-таки еще помнил, что надо поскорее снова сесть в седло и убраться отсюда.
Но так никуда и не поехал. Оттолкнувшись от теплой конской шеи, он с трудом сделал шаг к калитке. Холодное железо ожгло ладонь. Шип с розового куста, росшего у калитки, впился в большой палец, и Стратон машинально сунул палец в рот, чтобы остановить кровь.
Калитка открывалась внутрь. От нее через двор, заросший высокими, по пояс, сорняками и колючим кустарником, тянулась дорожка. Среди черных деревьев, похожих на скелеты, прятался небольшой домик с серым каменным крыльцом.
Стратон двинулся к дому, пошатываясь и тщетно пытаясь преодолеть опьянение, которое, впрочем, было ему совершенно необходимо, чтобы решиться зайти так далеко и заставить себя мыслить трезво, а без этого говорить с Нею было просто нельзя.
Большой палец все еще кровоточил; он осмотрел ранку и вытер кровь о штаны. И тут, услышав скрип дверных петель, поднял голову и увидел, что стоит уже перед самым крыльцом. А на крыльцо вышла Она. Она была так хороша, что у него заболело сердце, - вся, казалось, состоящая из света и тьмы, в черном платье, которое раздувалось на ветру. Аккуратно подстриженные волосы до плеч обрамляли лицо, вскипая, как дым, и падая на глаза - те самые, огромные, черные, что когда-то взяли его душу в полон и теперь угрожали погубить ее.
- Ишад... - Губы отказывались ему повиноваться, зубы стучали. Он продрог до мозга костей на пронизывающем ветру, тем более что здесь, на высоком берегу реки Белая Лошадь, место было открытое.
Во взгляде, которым она его одарила, не было ни тени уступчивости.
- Ишад, мне больно... Я очень страдаю... - Он протянул к ней руку, и боль снова пронзила его, несмотря на огромное количество выпитого спиртного, и стала еще острее на этом холодном ветру, под дождем. Рука болела постоянно, он не мог спать... - Ты же исцелила эту проклятую лошадь, неужели ты мне не можешь помочь?
- Для этого есть врачи.
- Ишад, заклинаю тебя именем Вашанки...
- Темпусу Вашанка не помог. Вряд ли у него еще осталась хоть какая-то власть над этим миром.
- Будь ты проклята!
- Допустим, кое-кто и получше тебя пытался меня проклинать. Лучше уходи, Страт. И немедленно.
Он стоял, не двигаясь с места, весь дрожа и стуча от холода зубами; боль в плече стала тягучей, пронизывающей все тело; она совершенно измотала его в последние дни и ночи - с тех пор как установилась эта ужасная погода. Казалось, он весь пропитан этой болью, у него болели все кости, даже в мозгу он чувствовал боль и вдруг пожалел, что не хватает смелости покончить с собой.
Ну почему он, как последний идиот, надеется, что найдется хоть кто-то, готовый помочь ему справиться с болью? Раньше он не был так одинок. У него была Она. У него был Крит. А теперь все словно с ума посходили. Особенно в последние месяцы. Человек, и раз, и два вкусивший чьей-то любви, всю жизнь будет ждать и надеяться на новую, великую любовь, будет верить, что все снова наладится, станет как прежде. Хотя видит, как двое людей, которых он более всех на свете уважал - да-да, именно УВАЖАЛ, потому что она-то, проклятая, была женщиной до кончиков ногтей! - буквально лишаются рассудка, ведут себя, как совершеннейшие безумцы... А он все ждет, все надеется, что однажды утром они проснутся полностью выздоровевшими, придут к нему и скажут: "Ты уж прости нас..."
Человек, весь мир которого вдруг так страшно перекосило, не способен убить себя. И он не может никуда уйти - даже если лежащее на нем проклятье все время куда-то влечет его - именно потому, что все в его обезумевшей вселенной сорвалось с привычных мест и перемешалось, плохое и хорошее, правильное и не правильное; а более всего потому, что он (все еще!) верит, что если удастся еще немного продержаться, если удастся - пусть силой! вбить в башку хотя бы кому-то из них капельку здравого смысла, тогда все как-нибудь образуется, все снова встанет на свои места.
- Ишад, будь ты проклята, я вовсе не хотел этого! Я же ничего не понимал! Ишад, чтоб тебе пусто было, хватит! Довольно меня мучить! Открывай эту проклятую дверь!
Да, это он кричал; это его хриплый голос то срывался, то становился по-детски пронзительным, точно у подростка. И это он стоял сейчас на четвереньках в мокрой траве, потому что земля вдруг резко качнулась вправо, перед глазами у него потемнело и он упал, больно ударившись плечом. Он с огромным трудом попытался подняться: подтянул под себя одну ногу, уперся рукой, подтянул вторую ногу и наконец встал; потом повернулся и побрел назад к калитке, думая, что вряд ли ему хватит сил, чтобы дойти до нее и не упасть, а если он упадет, то так и будет лежать под дождем, пока не замерзнет до смерти.
Но он не упал. А все-таки добрался до своего гнедого жеребца и повис на нем, прижавшись к его теплому боку, пока не восстановил дыхание.
- Забери и его тоже, что ж ты? - бормотал он, обращаясь к живой изгороди, к этим неестественной красоты розам, к этой ведьме, что взяла его душу в полон. - Ты ведь все у меня отняла, бери уж и его... И будь проклята!
Если она и услышала его - с помощью каких-то своих ведьминских штучек, которые давали ей возможность знать все, что происходит вокруг, - то никак не отреагировала. Гнедой стоял смирно, и Стратон спокойно сел в седло, а потом они поехали куда глаза глядят; Стратону было совершенно безразлично, куда конь понесет его - в безопасное убежище или вниз головой с утеса. Пусть сам выбирает. Вода в реке, видневшейся за деревьями, была грязная, взбаламученная, однако река выглядела все же куда более приветливой и дружелюбной, чем этот город.
***
Ишад села к столу. Дом ее странным образом изнутри казался гораздо просторнее, чем снаружи, да и комнат в нем было больше, чем можно было предположить по числу видимых окон. В гостиной царил беспорядок; плащи ее бывших любовников, точно оторванные крылья мотыльков, ярким ковром устилали пол, диван, кресла, постель... То там, то здесь попадались всякие безделушки и украшения, на которые легко было наступить, раздавить... Ее они совершенно не интересовали, особенно в эти серые страшные дни.
Она поставила локти на стол и, закрыв ладонями лицо, удалилась в тот странный мир, который пасынок Нико называл "небытием" и который она давно научилась находить внутри себя. В ее случае это был целый лабиринт коридоров со множеством дверей, каждая из которых была снабжена своим замком и ключом.
В этих коридорах она чувствовала себя в безопасности, но там было множество поворотов и темных углов, а также - дверей, которые зловеще дребезжали и перекликались голосами давно умерших людей. И стоило ей подумать о том, что там, за этими дверями, как запоры на них ослабевали.
Так что она старалась об этом не думать.
Но где-то там дальше была еще одна дверь.., все еще открытая.
Ишад знала, что она там есть. Чувствовала. Дверь находилась в самом дальнем и темном конце коридора, и туда ей идти не хотелось. А ведь можно было потихоньку подкрасться к этой двери и, быстро ее захлопнув, повернуть ключ в замке. Но она цепенела от страха при мысли о том, что там, внутри. Однако если так ничего и не сделать, то все это так и останется нетронутым, неповрежденным на долгие годы... Ничего, время еще есть. И наступит такой момент, когда она все-таки соберется с силами...
А там, в той комнате, находилось сокровище. Там вращался синий магический кристалл, дающий власть, тайное могущество.
Кристалл этот был украден, когда магия Санктуария была повержена в прах. Ишад сама спрятала его в таком месте, куда не смог бы проникнуть ни один маг, не убив ее прежде, но она - уже в силу самого проклятья, вызвавшего ее к жизни, - умереть не могла.
И еще там, во тьме, далеко, ждало ее что-то еще - она и сейчас практически могла видеть это нечто - с красными глазами, улыбающееся ей...
И было еще множество дверей, за которыми она заперла всех, кто ей доверял. И ключи от них она бережно хранила, спрятав их в той комнате, где находился магический кристалл, дающий безграничную власть.
И ее главной, единственной добродетелью было то, что она все время прислушивалась к этому гулу голосов, к их перекличке, сохраняя при этом хладнокровие и здравомыслие, хотя все в ней буквально кричало, требуя выпустить их, чтобы они оставались с нею, совершенно беззащитные перед тем красноглазым НЕЧТО, что ждало там, во тьме.
Особенно беззащитен был Стратон.
Ты же исцелила эту проклятую лошадь, неужели ты мне не можешь помочь?
Как болит у нее внутри!
Исцелить его? Ну что ж, пожалуй. Этим она докажет ему, что не отреклась от него, что есть еще надежда для них обоих.
А потом, потом...
Перед ее мысленным взором возникло его неподвижное тело - он был мертв, как все прочие ее любовники, и утренний свет играл на застывшем челе. Уже одно то, что он любил ее, обрекает его на вечное проклятье. И теперь он уже не может принять свое исцеление как проявление доброты. Нет, для него это будет означать отпущение грехов. И вернет его к ней, но иным более настойчивым, более самодостаточным, более жестоким и с еще большим отчаянием стремящимся доказать ей свою мужественность, свою мужскую силу после всего, что он перенес...
...Но как раз это-то и убьет его! Такова природа ее проклятья.
НЕЧТО во мраке ее души мерзко захихикало. Уж ОНО-то знает... И радуется ее беспомощности, когда она держит в своих руках то, что ОНО так хочет заполучить.
"Но ведь можно обратиться к Рэндалу, - думала она. - Попросить помощи у Гильдии Магов".
Однако это повлечет за собой вещи, к которым она пока еще готова не была. Она знала, что, по всей вероятности, и не будет готова к этому еще долгие годы. Она нынче слишком выбита из колеи. Волны жгучего желания или, напротив, полной пресыщенности, управлявшие ею в зависимости от фаз Луны, теперь вздымались слишком высоко и мощно. Она бродила по Лабиринту, по Низовью, а иногда и по верхнему городу, недалеко от дворца, и мертвые то и дело встречались ей, встречались гораздо чаще, чем это требовалось, чтобы она могла чувствовать себя в безопасности и в окружении всего того, что было для нее действительно ценно.
Да, ее снедало неистовое, жгучее желание, адская похоть, приходилось в этом признаться. Наверное, это было сродни потребности Страта в алкоголе, который помогал ему сражаться с темнотой и непереносимой болью.
И она вожделела его - безумно, неистово!
***
ОНО опять было рядом. Стилчо видел его красные глаза, горящие в темноте, улыбку, исполненную самодовольства, на жуткой роже, освещаемой изнутри красным светом, просачивавшимся из ноздрей, изо рта и из глаз и подобным адскому пламени.
ОНО снова улыбнулось, и от этой ужасной улыбки он с жутким воплем проснулся. Собственный вопль еще звучал у него в ушах, когда он сел на постели, весь в поту, стыдясь своей слабости и ожидая, что Мория ласково обнимет его и примется успокаивать шепотом - тише, тише, ляг, отдохни! - и поцелует, и заверит, что все в порядке...
- Заткнись! - орали где-то за стеной. - Заткнись, проклятая!
Он прислонился к стене, нервно моргая и дрожа, голый, на ледяном сквозняке. Одурманенная кррфом голова все еще соображала плохо, и он попытался нашарить в постели Морию.
Но там ее не было. Наверное, пошла на рынок.
Но у них же нет денег. Нет ни гроша, если только...
Если только...
- Боги!..
Он с трудом выбрался из постели. Прошел в угол, разгреб мусор, заглянул в тайник.
Пусто. Золото исчезло. И Мория тоже.
И он понял, куда она пошла.
***
Лавка Гортиса в столь ранний час еще, конечно, заперта, но сам он уже наверняка бродит между прилавками - Мория отлично знала его привычки. Лавка была расположена в нижнем этаже дома, целиком принадлежавшего Гортису, и ювелир, весьма осторожный и предусмотрительный, никогда не оставлял товар внизу на ночь, а складывал все и уносил наверх, в жилые комнаты, которые охраняли две злющие собаки.
Несмотря на то что ни один вор в Санктуарии не стал бы покушаться на него, перекупщика краденого, не менее необходимого ворам, чем ежедневный восход солнца, определенные меры предосторожности были все же необходимы, поскольку всегда мог попасться и недовольный клиент.
Или конкурент.
Мория взялась за ручку звонка - ручка представляла собой улыбающуюся богиню любви Шипри. Все лучше, нервно усмехнулась она, чем если бы ее, умудрившуюся беспрепятственно добраться сюда с такой ношей, встретило изображение бога воров Шальпы, будь он неладен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37