Надеюсь, ты сам понял почему. И может, ты еще осознаешь, как ты меня расстроил.
Он на нее не взглянул.
Дверь у Хупера была закрыта, Киншоу пнул ее ногой и, запыхавшись, встал на пороге. У него на щеке еще горела пощечина.
Шарик крутился, крутился вниз по спуску.
– Отдай!
Хупер поднял на него глаза.
– Это моя башня. Я сам сделал. Лучше отдай.
– Ну, а почему твоя мать ее сюда принесла?
– А мне-то что! Отдай!
– И вообще. Ты ее сделал у нас, из нашего картона, с нашей краской, и вовсе она не твоя, а моя, в нашем доме ничего твоего нет.
Киншоу шагнул к постели. Плевать ему на Хупера, и пусть они все говорят, что хотят, а ему нужна модель, его модель, он так долго ее придумывал и строил, она такая трудная и так здорово у него вышла, и нечего Хуперу ее трогать.
– Отдай!
Хупер высоко поднял башню над головой.
– Я тебя изобью. Лучше отдай, говорю, слышишь!
– Слабо тебе меня избить. Я больной, я в постели, и они услышат. Ничего ты мне не сделаешь.
Киншоу бросился к нему. И тут Хупер взял и швырнул модель, швырнул через всю комнату. Она стукнулась об стенку и вверх тормашками шлепнулась об пол за ковром. А Хупер держал в левой руке шарик и смеялся.
Верхушка башни сломалась, картон измялся, перекосился мост. Флаг валялся на полу. Киншоу встал на коленки и все собрал. Когда он поднялся на ноги, в дверях стояла мама. Она сказала:
– Надеюсь, тебе очень, очень стыдно.
Глава шестнадцатая
– Ах, как чудно, что вы позвонили, вот умничка! – Голос у миссис Хелины Киншоу срывался, она чуть не задыхалась, у нее было не очень-то много друзей, и она не рассчитывала, что ее разыщут.
Она не позволяла себе скучать в «Уорингсе», все так удачно сложилось, такое везенье, один покой чего стоит. Хотя, честно говоря, когда мистер Хупер станет отлучаться в Лондон, а мальчики уедут в школу, ей будет... ну, одиноко, пожалуй; миссис Боуленд не совсем то, что надо, с ней не разоткровенничаешься...
Ну, да что уж там, им, конечно, повезло, мистер Хупер просто прелесть. И в воскресенье на коктейле было несколько дам, с которыми со временем можно наладить связь. Кажется, они восприняли ее не как экономку.
Но вот Энид Тайсон разыскала ее, позвонила, и она вспомнила, что есть еще другой мир, кроме этого дома, этого поселка, мир, где она жила и не всегда была несчастна, мир, не имеющий к Мистеру Джозефу Хуперу ни малейшего отношения. Миссис Энид Тайсон, правда, не вдова, но она развелась с мужем и столько пережила, что они понимают друг друга, находят общий язык. Миссис Киншоу поуютней устроилась в кресле.
Мистер Хупер слушал разговор в холле через приотворенную дверь кабинета. До сих пор никакие знакомые не звонили, и до него вдруг дошло, что миссис Киншоу всего два месяца тут, что у нее есть прошлое, о котором он далеко не все знает, друзья, о которых он понятия не имеет. Ему стало чуть-чуть не по себе.
Киншоу спускался по лестнице. Он услышал ее голос и замер.
– Ну, конечно, миленькая... конечно. Ой, ну что загадывать... откуда я знаю... может, нас тут и не будет... Да, да, нам тут очень хорошо, Чарльза просто как подменили, понимаете, очень важно, что для него есть компания... Ну, не без этого... кое-какие огорченья... да, и ревность, конечно... Нет, нет, ничего еще не ясно, Энид. Я пока ничего еще не решила.
Она хотела, чтоб мистер Хупер услышал, – пусть знает, что у нее есть гордость, пусть уж сам решает... Хотя, естественно, она позволяет себе надеяться, не пропускает без внимания нюансы, намеки...
Киншоу тихонько прокрался обратно наверх, до второго этажа, и по коридору дошел до комнаты с куклами. После Крутой чащи ему не хотелось туда ходить, комната напоминала ему о крахе, о том, как рухнул его тщательно выношенный план. Но в конце концов он не выдержал и туда пошел. Делать-то нечего, куда же денешься.
Он пробовал починить спиральную горку.
«Я пока ничего еще не решила»...
Киншоу несколько раз повторил про себя ее слова...
«Я пока ничего еще не решила»...
Неизвестно, что это значит, у мамы никогда не поймешь, мало ли что это значит. Она говорила таким тоном, так подчеркивала слова, что он ей не верил. В общем-то, в Лондон они с мистером Хупером ездили – это раз, и форму купили. А когда они вернулись, она обрадовалась и сказала: «Ах, мужчины приехали». Нет, ничего не переменится.
Но, может, все-таки им не вечно тут торчать, может, они поругались, может, ей тоже опротивел темный дом, может...
Интересно, куда они тогда поедут. Где они только не жили. Хуже всего – даже, наверное, еще хуже, чем здесь, – было в частной гостинице. Они чуть не год там прожили, целую вечность. Бротон-Смит пронюхал, сразу всем растрепал: «А Киншоу в частной гостинице живет», и все стали глазеть на него, как на невидаль.
Это там, в частной гостинице, была мисс Меллит.
В столовой всегда стоял холод, и ели они всегда за одним столом, в углу под зеркалом, про их стол как-то небрежно говорили: «А, тут миссис Киншоу сидит». Он так и не привык вечно есть на глазах у чужих.
Детей в гостинице больше никого не было, люди менялись, миссис Киншоу то того, то другого просила пойти с ним в зоопарк или просто погулять. А некоторые долго жили в гостинице, например, мистер Басби и мистер Тэйлор, они сидели всегда вместе. Мистер Басби был одноногий.
Но мисс Меллит, мисс Меллит... Он даже вздрогнул от ужаса, когда ее вспомнил. За его комнатой чуть подальше направо в конце коридора была еще последняя дверь, в комнату мисс Меллит. Вечерами Киншоу слышал, как она поднимается по лестнице, и, затаившись, ждал, пока отзвучат ее шаги, он был уверен, что рано или поздно она остановится у его двери, повернет ручку и шагнет в темноту.
В столовой она сажала пятна супа на платье, а когда Киншоу поднимал глаза, он встречал ее взгляд. При густых черных бровях на голове у нее сквозили пролысины. Каждый раз, встречая ее, он сперва утыкался взглядом в эту розовую, блестящую кожу, а уж потом отворачивался. Он боялся мисс Меллит, она являлась ему в страшных снах и даже сейчас еще, в школе, когда столько времени прошло, он ее вспоминал. От нее пахло затхлым, как от лежалого тряпья.
– Мисс Меллит старая, – мама говорила, – старая и одинокая. К старым людям надо относиться с уваженьем и вниманьем, Чарльз. Конечно, и в школе вас этому учат.
– Я ее не люблю.
– Ах, как это нехорошо.
– Она все время со мной заговаривает. Трогает меня. Я ее не люблю.
– Я же тебе говорю, детка, она одинокая. И ей интересно послушать милого, вежливого мальчика.
Он ничего не отвечал, только бегал от мисс Меллит. А по ночам он дрожал от страха, вслушиваясь в ее шаркающие шаги по длинному коридору, и снова и снова пугался при виде голой розовой кожи.
Ах, ну да, ясно, почему он опять ее вспомнил. Во-первых, он гадал, куда они подадутся теперь. Но не только. Еще из-за запаха. Куклы в стеклянном шкафу пахли точно как мисс Меллит.
Киншоу наклонился к модели и поскорей вдохнул густой, вязкий запах клея и краски – чтобы забыть.
«Нет, может, нас тут и не будет... Я пока ничего еще не решила».
Мистер Джозеф Хупер стоял перед зеркалом, руки у шеи, и нервно теребил узел галстука. Он думал: что-то не ладно, чего-то она не договаривает, ей тут, значит, не совсем хорошо.
Он приник к зеркалу и разглядывал собственное лицо – зеленоватые глаза, длинный нос, тонкие едва заметные морщинки на лбу, вокруг рта. Щеголять особенно нечем...
Но ведь что-то есть, что-то есть, интерес, пониманье, он по ней видит, по себе знает, и ему было показалось...
«Я еще ничего не решила».
«Нет, я сам виноват, тянул, боялся действовать с бухты-барахты, чересчур рассчитывал каждый шаг. Хотя и объявление-то тогда давал не без задней мысли...»
Он отошел от зеркала, расстегнул рубашку, и ему сделалось стыдно от своих мыслей – обычная история. Он окинул взглядом темные, скучные обои спальни, аккуратно застеленную двойную кровать, на которой он спал один. Ему стали рисоваться картины. Он подумал: мне нужна женщина, отсюда напряженье, неловкость, все поэтому.
Просто он не решался смотреть правде в глаза, во всем себе признаться. Но вот появилась миссис Хелина Киншоу, живет в этом доме, по ночам спит наверху, днем ходит по комнатам, смотрит на него, одевается тщательно, подкорачивает юбки, а он наблюдает за ней и волнуется.
Он думал: «Никогда я не имел, чего хотел, все было не слава богу. Вежливость в браке, изысканная любезность в двойной кровати, холодная пропасть между желаемым и дозволенным. А после, потом...» Он выпрямился, как на пружине, в кресле возле постели. Да ничего потом. Только поглядывал в метро на ноги девочек, и воображал обтянутые шелковыми колготками бедра и ягодицы, и, бродя вечерами по Чаринг Крос Роуд, пялился на груди и губы в книжных витринах и на рекламах кино.
Конечно, кое-какие возможности подвертывались, но он никогда не знал, как подступиться, боялся, он только потел во сне и просыпался наутро пристыженный. И ничего больше. Ничего.
И вот мистер Хупер сидел и думал о миссис Хелине Киншоу, о том, что она сейчас наверху, о том, как приятно, когда она рядом, какую гордость, удовлетворенье он испытывает, видя, что ей тут нравится. И она так смотрит на него иногда, и между ними пробегает искра... Он разделся. Нет, с миссис Киншоу все будет не так, как с Элин, миссис Киншоу ответит ему без стеснений и штучек, и кончится вечное несоответствие между мечтами и явью.
Мысль о том, что она вдруг может уехать из «Уорингса», а он останется тут, с миссис Боуленд, невкусной, холодной едой и неотвязной памятью о детстве, как ошпарила мистера Хупера, и он решился.
«Завтра, – приговаривал он, забираясь в холодную постель, – завтра, завтра...»
Он беспокоился. Они куда-то ехали все вместе в машине мистера Хупера, а он не знал куда.
– Это сюрприз. Сегодня особый день, будет очень интересно, – сказала миссис Хелина Киншоу.
– А куда мы едем?
– Погоди – увидишь.
– Я хочу знать. Я не люблю, когда я не знаю.
– Вот глупышка! Какой же сюрприз, если заранее знаешь! Где это видано? Эдмунд, например, радуется и ничего не спрашивает. Ведь не заглядывают же в пакеты с подарками, пока не наступит рождество, правда?
И она ни за что не хотела говорить, только улыбалась и головой качала. А они уже проехали поселок. Им велели надеть выходные серые брюки. Хупер после больницы вышел всего второй раз. Он вытянул ногу на заднем сиденье так, что Киншоу там еле-еле уместился. Из-под брюк виднелся гипс, серый и грязный.
Все было точно как тогда, когда ехали к замку, запах в машине напоминал про длинный зеленый туннель. Только холодно и дождь, и ехали они совсем в другую сторону. И деревья чуть-чуть зажелтели, наступала осень.
Киншоу сказал:
– А почему нам надо куда-то ехать?
– Ах, это тоже секрет. Потерпи и все, все узнаешь.
А он уже узнал. Он всегда знал. И вот началось, теперь уж по правде. Но он слишком намучился, пока предчувствовал, так что хуже не стало. Когда Хупер пришел и сказал, он не удивился, не разозлился.
Он задумал новую модель, сидел в комнате с куклами и сперва вычерчивал ее на миллиметровке. Эта была еще почище, чем спиральная горка. Ему велели играть с Хупером в шахматы, но он не пошел, пусть делают с ним что хотят. И не нужен он Хуперу. Хупер занялся картой сражений.
В коридоре раздались шаги, Киншоу вспомнил, как мисс Меллит шаркала к его комнате, и вздрогнул, вдруг позабыв, где он. От кукол сквозь щели в стеклянном шкафу тянуло затхлым. Но вот – бах! – в дверях появился Хупер.
– Спрятался...
– Что хочу, то и делаю, тут все мое, мне мама деньги дала, и отстань ты от меня, Хупер!
Хупер, сильно хромая, прошел на середину комнаты. Киншоу стоял у стола, раскинув руки, он оборонял свой чертеж.
– Нужна мне больно твоя дурацкая модель! Что я – маленький?
– Ничего, одну уже сломал. Сперва играл, потом сломал, а теперь попробуй тронь!
– Ладно тебе. Я вот кой-чего слышал. Я кой-чего знаю, а ты – нет. – Лицо у него было хитрое, скрытное. Киншоу не двигался, ждал. Он уже раскусил, что за человек этот Хупер. – Тебе не очень-то понравится, когда я скажу. Если я скажу.
– Тогда зачем приперся?
–Говорил я тебе – что-то случится?
Киншоу промолчал. Он думал: ведь уже случилось, теперь все равно, хуже не будет. Но он смотрел Хуперу в лицо, и ему сводило живот.
– Ну, чего не спрашиваешь, а? Не хочешь знать?
Он просто издевался над Киншоу.
Киншоу так прикусил губу, что даже больно стало. Он решил ни за что не спрашивать, ни за что.
– Ну ладно, может, я тебе намекну.
Очень медленно Киншоу повернулся и сел на стул у стола и уставился в свой чертеж. Сейчас Хупер скажет.
– Он будет твоим отчимом.
Молчанье.
– Он женится на твоей матери, скоро, еще до школы. Они говорили, я слышал. Сказал я тебе, что ты дождешься? Я сто лет назад тебе сказал.
Киншоу ничего не почувствовал. Просто он всегда знал, а теперь вот случилось. Он дождался.
Он сказал:
– Ладно. Иди. Я занят.
– И нечего строить из себя, Киншоу.
– Заткнись.
– Теперь не отвертишься. Будешь моего папу слушаться. И меня.
– Заткнись.
– Только на кой мне сдалась эта дура, твоя мать, не хочу я ее, она мне не нужна, и ты не нужен. Ты дурак.
Слова били мимо Киншоу, стекали как с гуся вода. Пусть Хупер болтает, он как маленький болтает.
– Еще посмотришь!
Киншоу не ответил, не шелохнулся. Он понял, что Хуперу плохо, он злится. Он ведь с самого начала не хотел, чтоб они приезжали. Тогда еще записку ему написал. «Я не хотел, чтоб ты приехал». И вот хочет он – не хочет, а они останутся, его дом теперь будет их дом. Киншоу бы радоваться, что Хупер злится. Но нет, он ничего не чувствовал. Была только скука, скука.
Но потом уже, посреди ночи, он проснулся, и вспомнил, и понял, что все это – правда. Теперь всегда будет Хупер и мистер Хупер. Он заплакал. Он сидел, уткнувшись подбородком в коленки, раскачивался из стороны в сторону и плакал. Главное, этот дом, темные комнаты, старые вещи, ящики с мотыльками – теперь вечно ему сюда возвращаться. А у мамы в комнате будет мистер Хупер.
Но ему пока ничего не сказали. За завтраком, перед отъездом в Лондон, мистер Хупер переглядывался с мамой и шла речь о прогулке, о сюрпризе.
– Ну-с, – сказал мистер Хупер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23