https://wodolei.ru/catalog/drains/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

А самая омерзительная, самая преступная ложь — то, что Святослав якобы нетленен, что его тело в гробнице осталось нерастленным.
Астапов нелепо скривился, словно актер в балагане.
— Вот истинное кощунство! Святослав был человек, который верил только в свои собственные интересы и интересы своего класса! Сегодня, сейчас советская власть опровергнет мнимую нетленность мнимого святого.
Последний удар отколол кусок камня, и рака отделилась от стены. Никитин позвал еще нескольких бойцов и приказал помочь. Бойцы ругались, сбивая в кровь пальцы о грубый камень. В конечном итоге понадобилось восемь человек, чтобы сдвинуть раку. Ее поволокли по полу, чтобы поставить перед иконостасом, и Астапову казалось, что скрежет отдается у него в кишках. Собравшимся было не по себе — шум толпы перешел в гневный гул.
Крышка, разумеется, была посажена на тот же раствор. Астапов показал, куда бить долотом и как сдвинуть крышку. Он велел им сначала сбить весь цемент без остатка, чтобы крышка снялась как можно быстрее и бесшумнее. Астапов глянул на одного бойца — высокого, красивого юношу, который ходил в разведку с Тарасом. Сомнение виднелось у юноши в глазах — устойчивое, как столбы ограды.
— Открывай, — приказал Астапов.
Юноша посмотрел на Никитина, ожидая подтверждения. Никитин жевал губу и глядел в пол. Стоящие у раки молчали. Крестьяне тоже притихли.
— Командуй, — сказал Астапов.
Военная выправка Никитина куда-то пропала. Он глядел на свой правый сапог, носком которого рассеянно водил в пыли. Астапов на мгновение отвлекся, задумавшись, несут ли нарисованные сапогом контуры какой-то смысл. Если да, то какой — революционный или контрреволюционный? За или против исторической неизбежности? Какие знаки и знамения скрывались в синематографическом безобразии, сотворенном Еленой? Когда станет возможно контролировать все образы и картины, выпускаемые в мир?
— Он святой, — наконец шепнул Никитин. Он поднял голову и осекся под злобным взглядом Астапова. — То есть его почитают как святого. Ну эти… суеверные.
Астапов посмотрел на командира, который отошел от иконостаса и презрительно наблюдал со стороны. Астапову это напомнило, что он тут один — единственный гражданский представитель советской власти в Грязи. Шишко рассчитывал стратегию. Власть ушла из рук Партии: вот что означали знаки в пыли.
Командир стоял на месте, сложив руки и прищурившись.
— Открывай, — приказал Шишко.
Солдаты живо вернулись к раке, словно бы и не колебались только что. Куски застывшего раствора летели во все стороны и падали на пол. Какой-то старик бросился и подобрал кусок побольше, то ли на память, то ли как часть святыни. Астапов глянул на священника. Тот словно съежился внутри облачений. Он закрыл глаза и шевелил губами, горячо молясь.
— Сюда, товарищи, — объявил Астапов. — Все сюда. Идите смотреть на так называемого святого!
Крестьяне застыли на местах, но через несколько секунд случились сразу две вещи: священник сделал шаг вперед, все еще с закрытыми глазами, а солдаты в том конце помещения начали подталкивать паству прикладами винтовок. Круг сужался.
— Давай.
Все бойцы поглядели на Шишко. Командир кивнул, мрачно подтверждая приказ. Солдаты скрючились у раки, схватившись за край крышки. Несколько секунд они стояли недвижно, с напряженными лицами, словно позируя для фотокарточки.
— Робя, — сказал один — мальчик, приехавший для этого сюда из самой Сибири. — Раз, два, взяли!
Единым усилием они сорвали крышку. Она ударилась об пол и с грохотом раскололась. Облачко беловатой пыли поднялось от осколков и засверкало в свете юпитеров.
Пыль осела не сразу. В раке, залитая электрическим светом, лежала беспорядочная кучка заскорузлых черно-бурых тряпок, малая доля от первоначального объема. Рядом был череп и куски костей, все не на своих местах. Астапова поразило скудное количество мощей — не хватило бы и котелок супа сварить. Череп размером подошел бы ребенку.
И тут за спиной у Астапова пронесся обширный выдох-восклицание, отчего он вздрогнул и схватился за револьвер. Затем послышались глухие стуки и скрежет.
Астапов обернулся — и увидел, как толпа валится на колени, словно люди вдруг ослабли. И не только крестьяне. Солдаты тоже преклоняли колени, стуча винтовками о камень. Они склоняли головы. Священник стоял рядом с Астаповым и крестился — глаза его открылись, и взгляд приобрел прежнюю остроту. Даже Шишко и Никитин стали на колени на каменных плитах.
— Хвалите Господа, — сказал настоятель.
— Ты чего? — пронзительным шепотом спросил Астапов у Никитина.
— Это чудо, — пробормотал Никитин, отводя глаза.
— Что чудо?
Церковь притихла. Замерли даже младенцы на руках матерей. Астапов стоял среди склонившихся крестьян и солдат, словно в пруду, по пояс в воде. От жара прожекторов у него вспотел лоб. Теперь Астапову больно было смотреть на лампы — электричество будто простреливало глаза насквозь. Он смотрел поверх прожекторов. Суровый византийский Христос, нарисованный на своде купола, тоже смотрел на него.
— Вставайте! — закричал Астапов. — Вы не рабы! Что вы кланяетесь кучке костей?
— Святой Святослав Грязский, — пробормотал священник. — Нетленный святой.
— Нету никакого святого! — Взбешенный Астапов полез в раку. Он вытащил берцовую кость, к одному концу которой прицепилась какая-то тряпка. Кость оказалась на удивление тяжелой и словно таила в себе тепло; это вывело Астапова из равновесия. Он взмахнул костью над головой, как знаменем, тряпка слетела и приземлилась у ног старика, подобравшего каменный осколок. Старик схватил тряпку.
— Нет никакого чуда! — объявил Астапов. — Святослава съели крысы и черви. Вот доказательство.
Священник ответил полушепотом, который ясно слышен был во всех уголках церкви.
— Нет. Свершилось великое чудо, какого и не чаяли жители Грязи. У нас маленький, нищий приход, он далек от мирского шума, наши прихожане — бедные люди, которые работают не разгибая спины. Но Господь призрел на наши молитвы, добрые дела и многострадание.
— Что? Как?
Священник еще раз перекрестился и поклонился:
— В тот момент, когда вы вскрыли раку, святой Святослав Грязский вознесся на небеса, а вместо него в раке оказалась солома и тряпки.
Астапов глядел на священника, открыв рот. Ноздри Астапова опять наполнились запахом обгорающих икон. Ему показалось, что на лице настоятеля мелькнула улыбка. Астапов прикрыл глаза на секунду, но покоя не обрел — его взору предстала Елена, скачущая на экране в агитпоезде.
Он повернулся к Никитину.
— Ты тоже в это веришь? — резко спросил он.
— Нет, товарищ комиссар, конечно, нет, — ответил Никитин, все еще стоя на коленях. Он побелел, и стало ясно, что он очень молод. — Но, товарищ комиссар, ведь это никак по-другому не объяснить.
Командир Шишко тихо поднялся на ноги. Он был готов отдавать новые команды, и эта перспектива его явно бодрила. Комиссары сели в лужу. Астапов сделал движение, как бы признавая этот факт, но не поглядел командиру в лицо, отчего жест вышел двусмысленным и неискренним. Астапов лишний раз убедился, что армии доверять нельзя. Ему придется заговорить первым.
— Теперь все могут идти по домам, в мире и спокойствии. — Астапов хотел что-то добавить, что-нибудь про советскую власть и электрификацию всей страны, но запнулся. Пыль все еще клубилась под куполом, странно напоминая давно истлевшую кучку древесных стружек. — Идите, — сказал он.
Собравшиеся отреагировали не сразу. Крестьяне все стояли на коленях, многие углубились в молитву. Астапов потянулся к револьверу: это движение становилось рефлекторным, превращалось в нервный тик. Наконец настоятель поднялся с явным усилием, сделал какой-то знак, которого Астапов не разобрал, и толпа начала расползаться.
Шишко даже не пытался скрыть, до чего он доволен поражением Астапова. Командир, обрадованный таким наглядным примером бессмысленного вмешательства, собирался подать рапорт, чтобы раз и навсегда избавиться от каких бы то ни было комиссаров. Бойцы стояли у иконостаса, ожидая приказаний Шишко. Настоятель вздохнул и опять опустился на колени в молитве рядом с разоренной ракой.
— Выпустите людей, — сказал Астапов. — Потом сожгите все.
Шишко тяжело прищурился.
— Все, — продолжал настаивать комиссар. — Фрески, иконы, кресты, подсвечники, иконостас. Все должно быть уничтожено. Разбейте двери и подожгите все, что горит.
— Но Грязь уже захвачена, — принялся возражать Шишко. — Церковь пустая. С военной точки зрения это бессмысленно…
Астапов отступил на шаг и поднял револьвер. Револьвер был легкий — бельгийский «наган», он почти плавал в тяжелой, насыщенной ладаном атмосфере. Предположение Шишко было верным: Астапову никогда не доводилось стрелять в бою. Но он мечтал о револьвере. Священник стоял на коленях у раки, спиной к Астапову, ничего не подозревая. Рука Астапова на мгновение дрогнула — может, это ангел-хранитель хотел отвести выстрел? — и пуля прошила черные одежды священника прямо под левой лопаткой. Можно было разглядеть, как она вспарывает материю. Выстрел был бесшумный, отдачи тоже никакой. Священник продолжал молиться, не меняя ни голоса, ни интонации. Красноармейцы постояли вокруг, прислушиваясь к голосу, бормочущему слова литургии — многие бойцы помнили эти слова, еще с довоенных времен, с незапамятного детства. Закончив молитву и выдохнув последнее «аминь», священник тихо опустился грудью на пол церкви, и душа его отлетела через дырочку, специально для того проделанную.
Комиссар чувствовал, что к лицу прихлынула кровь, и еще у него что-то было не в порядке со слухом. Он наконец догадался опустить револьвер.
— Церковь — сжечь. Это политическое решение, от лица Народного Комиссариата Просвещения, — грубо сказал он, вытаскивая из кармана блокнот и карандаш. — Я даю письменное распоряжение. Попов не слушать. Если надо, расстреляйте заложников. С сопротивляющимися поступать по законам военного времени. С соглашателями в ваших рядах — тоже. Внешние стены расстрелять из пушек. Оставьте развалины, ровно столько, чтобы понятно было, что мы здесь побывали.
Новый свет загорелся в глазах у Шишко. Астапов победил; Шишко стал пленником страха и ненависти. Большевики не потерпят поражения — ни от крестьянского невежества, ни от своей собственной армии, ни от традиционных понятий добра и зла. Астапов знал, как проведет ночь в комнатушке, что Наркомпрос реквизировал для него в Ломове. Он будет лежать без сна до рассвета, куря и переворачивая в голове события прошедшего дня, как старатель, моющий золото. Горечь из его души к тому времени уйдет — а может, и ушла уже. Растянувшись на кровати, на простынях, посеревших от пепла, он почувствует наплыв чего-то похожего на радость — наверное, в каком-нибудь словаре будущего это чувство и будет называться радостью. Уже сейчас радость циркулировала в нем, как лимфа, и во рту был вкус папиросы. Дым будет клубиться кольцами у него в легких. Радость уже говорит с ним здесь, в храме святого Святослава Грязского. «Свобода», — говорит она. Теперь это слово выжжено на оболочке его сердца. Астапов нацарапал приказ в блокноте, стараясь, чтобы текст и подпись читались разборчиво. Еще три-четыре человека будут убиты. Шишко придется считаться с железной решимостью самой Революции, стоящей за этими приказами.

1921
Семь
В центре Москвы, от Кремля и километра не будет, расползлись улочки и переулки Арбата — как трещины на оконном стекле, или нити паутины, в которой запуталась сильная и упорная муха, только сам Арбат пролег напрямик, от Смоленской до Арбатской площади. Иные маршруты сдваивались и шли по собственным следам; другие терялись в глухих двориках. Из-за беспорядочного сплетения улиц все время казалось, что ты в Азии, и с тобой может в любую минуту случиться все что угодно (предположительно — что-нибудь неприятное). Дома словно готовы были обрушиться на мощеные в отдельных местах улицы. В канавах лежали горы мусора, на фоне которых почти незаметны были валяющиеся кое-где пьяницы. Этой дружной и уже разочарованной весной почти все местные лавки, пивные, булочные и книжные магазины были закрыты. Здесь можно было затеряться… при желании.
Похоже, сегодня утром толпа народу явилась на Арбат, чтобы затеряться. Люди шаркали по улице, опустив головы, намеренно убрав с лица всякое выражение и сделав невидящие глаза. В это время года, когда ЧК дышало в спину, такая поза была самой безопасной. Как быстро она стала привычной. Заработки упали и составляли треть от довоенных. Дневной паек заводского рабочего был урезан до тысячи калорий. Деревянные дома по всей столице разбирали на дрова. Вокруг свирепствовали голод и эпидемии. Только Чрезвычайная Комиссия могла обеспечивать действие физических законов во вселенной, где при всех этих обстоятельствах правительство продолжало править. Месяц назад в Кронштадте — на военно-морской базе в Финском заливе, возле Петрограда — взбунтовались моряки-краснофлотцы. Местное население поддерживало их, пока войска под командованием Троцкого не перебили сотни людей, перейдя залив по льду — а ЧК тем временем держало эти войска под прицелами пулеметов, на случай, если они тоже вздумают дезертировать. А другие чекисты надзирали за пулеметчиками, и так далее, и конец этой цепи принуждения терялся где-то в серой океанской дали.
Тот, кому хватило бы глупости и упрямства (и запаса живучести), чтобы пройти до конца этой цепи, обнаружил бы там Ильича — единственного владельца последнего пулемета, а непосредственно перед ним — стаю злобно грызущихся людей, толкающихся у предпоследнего звена цепи. Это были Троцкий, Бухарин и Зиновьев. Их можно было не брать в расчет. Астапов знал, что не они, а стоящий поодаль Сталин действительно незаменим для страны Советов. Сталин брал на себя трудные, неинтересные, важнейшие задания: в частности, он занял пост Народного комиссара по делам национальностей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33


А-П

П-Я