Благодаря ему англичане больше всего полюбили симфони­ческие произведения и оратории. И любовь эта прочно вошла в их жизнь. На берега Темзы при­бывали потом прославленные пианисты и скрипачи, звучала камерная музыка. Англичане внимательно слушали, радовались, когда на афишах их концерт­ных залов появлялись имена Шопена, Листа, но оставались верны своей любви. В середине XIX ве­ка оратория Генделя «Мессия» исполнялась также успешно, как и при жизни автора. Часто звучала оратория Мендельсона «Илья», написанная компо­зитором специально для Лондона, и другие. Три больших музыкальных объединения, соперничая друг с другом, устраивали в сезон до тридцати ораториальных концертов.
«Stabat mater» Дворжака сразу обратила на себя внимание искушенных англичан. Им захоте­лось увидеть автора этого произведения, по уста­новившейся традиции оказать ему гостеприимство, услышать ораторию под его управлением, а там, может быть, и договориться о создании произведе­ния специально для одного из британских коллек­тивов. Столичная филармония и хоровое Общество Алберт-холла послали приглашение Дворжаку при­ехать в Лондон весной 1884 года и продирижиро­вать там каким-нибудь своим сочинением.
Дворжак в первый момент растерялся, но вспом­нил Гайдна, ездившего туда уже не в молодом воз­расте, подумал, какие добрые плоды это может принести ему и всему чешскому искусству, и решил не отказываться. Он накупил учебников, словарей и засел за изучение английского языка, чтобы иметь возможность хотя бы с музыкантами объясняться без переводчика. Но когда настало время отправ­ляться в путь, Дворжака снова охватил страх и он попросил своего приятеля пианиста Йиндржиха Каана сопровождать его в Англию.
Ехали они поездом, с небольшими остановками в Кёльне и Брюсселе. Затем через Ла Манш. Путь по воде очаровал Дворжака. Море он видел впер­вые. Оно было спокойно. Небо безоблачно. Теплый ветер обдувал лицо. Все предвещало хороший прием.
В Дувре Дворжака встретил земляк Йозеф Завртал, осевший в Лондоне в качестве военного дирижера. Услышав родную речь, Дворжак пове­селел. На вокзале в столице его ждали представи­тели филармонии и видный джентльмен Генри Литлгон, владелец издательской фирмы «Новелло и К0» - новая угроза интересам Зимрока.
Масштабы Лондона ошеломили Дворжака и быстро утомили. «Если бы ты пожил в этом гигант­ском городе, - писал он Бендлю, - с его движе­нием и его жизнью, ты бы тоже выдохся!.. Подумай только: Каан живет у Завртала, это 9 английских миль, следовательно, это такое расстояние, как от Праги до Кралуп или... до Добржиховиц и далее куда-нибудь до самого Чешского Брода. Вообра­зи себе это огромное пространство, состоящее из сплошных домов, улиц, покрытых мостовыми, - и ты получишь небольшое представление о Лондоне».
А какое множество газет там печаталось! Двор­жак старался хоть часть из них просматривать: на­ходя свое имя, он делал вырезки для Гёбла. Неко­торые издания помещали его биографию. Однажды с помощью словаря Дворжак взялся разбирать текст такой заметки. Он прочитал: «бедные роди­тели», «мясник», «постоялый двор». На минуту Дво­ржак задумался, потом светлая улыбка озарила его лицо. Он встал, приосанился, подошел к зеркалу и стал внимательно и с интересом себя разглядывать. Да, он мясник, и его тут не проведешь. Он ведь сразу заметил, что англичане не умеют пригото­вить настоящий крепкий, ароматный бульон. Двор­жак лукаво подмигнул своему отражению в зерка­ле и друг забарабанил по жилету пальцами, как делал это всегда, когда ему приходила в голову какая-нибудь музыкальная тема.
В тот вечер, отправляясь на прием, устроенный в его честь, он, пожалуй, дольше обычного занимался своим туалетом, хотя нужно сказать, что с тех пор как стали позволять заработки, гардероб его всегда был в отличном состоянии. Он одевался элегантно, по моде. Рубашки блистали свежестью, а шляпа-котелок была словно только что из магази­на. Правда, он расставался с нею реже, чем это было принято. Лишь говоря о музыкальных делах, он механически всегда снимал шляпу, клал ее куда попало, а затем через минуту снова нахлобучивал на голову. Но это уже была просто маленькая странность, охотно прощаемая гению. В остальном же его внешний облик не вызывал замечаний даже у самых придирчивых леди.
Что касается музыкантов, им важен был та­лант Дворжака, а талант был такого масштаба, что сразу же вызвал уважение. Для оценки его не было надобности, беря фальшивые ноты, устраи­вать экзамен, который шутки ради иногда позво­ляют себе оркестранты при первом знакомстве с дирижером.
В Лондоне репетиции с хором, солистами, ор­кестровые репетиции - все прошло великолепно. Но и здесь Дворжака ошеломил размах англичан. Ему еще никогда не приходилось работать с хором в восемьсот сорок человек. Сообщая об этом в Прагу, он писал: «Пожалуйста, не пугайтесь! Соп­рано- 250, альтов-160, теноров-180 и басов - 250». Добавьте к этому оркестр и колос­сальный орган. Конечно, слаженное звучание такого ансамбля в грандиозном помещении Алберт-холла, вмещавшем до двенадцати тысяч человек, могло оставить неизгладимое впечатление, если, к тому же, исполнялось хорошее произведение.
Концерт прошел великолепно. Это было 10 мар­та 1884 года. «От номера к номеру возрастал все­общий восторг,- писал Дворжак, - и к концу апло­дисменты были такими бесконечными, что я снова и снова должен был благодарить публику. В то же самое время с другой стороны оркестр и хор оглу­шали меня самыми горячими овациями. Короче, все прошло так, что лучшего желать я просто не могу».
Отзывы английской критики тоже были весьма восторженными. «Тайме» писала, что Дворжак по­казал себя искушенным дирижером, великолепно сумевшим использовать те исключительные музы­кальные силы, которые ему были предоставлены.
Через неделю в Сент-Джеймс-холле состоялся: второй концерт, на котором Дворжак так же ус­пешно продирижировал увертюрой «Гуситская», первой (шестой по счету) ре-мажорной симфонией и второй «Славянской рапсодией».
Газеты еще больше запестрели именем Дворжа­ка. Лондонское филармоническое общество готови­лось избрать его своим почетным членом. В салонах говорили, что он-де лев нынешнего музыкального сезона, обыгрывая, очевидно, чешский герб. «Кто мог бы подумать, что когда-нибудь в жизни я попаду сюда, так далеко за море, в этот огромный Лондон, и что здесь меня будет ожидать такой триумф, какого удостаивается мало кто из арти­стов-иностранцев!»- писал Дворжак отцу.
Роскошный дворец Литлтона, как в большой праздник, сверкал огнями, когда почтенный изда­тель устраивал прием в честь Дворжака. В его за­лах собрался весь цвет театрального и музыкаль­ного мира Англии, собрался, чтобы услышать еще раз что-нибудь из сочинений Дворжака, которыми Литлтон потчевал своих гостей, чтобы посмотреть, как выглядит вблизи бывший чешский мясник, со­чиняющий такую удивительно волнующую музыку. А Литлтон, в конце вечера усадив Дворжака рядом с собой на диван, заверил его, что руководимая им фирма охотно напечатает что-нибудь из его сочи­нений и, кроме того, сделал серьезный заказ. Он предложил Дворжаку написать новую ораторию для предстоящего через два года фестиваля в Лид­се.
В жизни Дворжака наступил новый период. Триумфы в Англии, естественно, усилили интерес к его творчеству в других странах, вплоть до Авст­ралии. Чехи, воспылав гордостью за своего сооте­чественника, стали чаще играть его музыку. По воз­вращении из Англии Дворжаку сразу пришлось ди­рижировать своей ораторией в Пльзни, Кромержиже и Оломоуце. Повысился спрос на печатные из­дания его произведений, и Дворжак бесцеремонно потребовал у Зимрока повышения гонорара. Полу­чив от него очередное издание, он писал ему: «...деньги и ноты (того и другого очень мало) я получил; надеюсь, что Вы исправитесь».
Теперь у Дворжака появилась возможность пре­вратиться из бедного родственника, живущего в ка­ретном сарае, в богатого землевладельца. Он любил природу Высокой, считал, что нет прекраснее ее лесов, и потому уговорил своего шурина гра­фа Коуница продать ему обширный земельный уча­сток, откуда открывалась красивая панорама на раскинувшуюся в долине деревню Тршебско. Двор­жак огородил этот участок и принялся в центре его строить дом, а вокруг разбил большой сад. «Вот уже несколько дней как я нахожусь опять здесь... - писал он Зимроку с Высокой, - и все время восхищаюсь очаровательным пением птиц. О сочинении вообще не думаю, и Вы должны мне поверить, хотя это звучит невероятно... я наслаж­даюсь жизнью, а работать начну только тогда, когда уже отдохну, когда опять обрету новые силы!».
В это время в Праге в больнице душевноболь­ных скончался Бедржих Сметана. Погребальный звон колоколов отозвался болью в сердцах чехов. Нескончаемый людской поток шел к Тынскому хра­му, где на возвышении стоял гроб. К подножию его возложил венок и Дворжак. Теперь он оста­вался первой фигурой чешского музыкального ис­кусства и должен был с честью его представлять.
Дворжак вспомнил о заказе Литлтона, и хотя до фестиваля еще оставалось много вре­мени, стал искать материал для оратории. Он хотел что-нибудь чешское. Непременно чешское! Скажем, из жизни Яна Гуса. Могло бы выйти ве­ликолепное произведение. К сожалению, Дворжак не нашел подходящего текста. Тогда он обратился опять к Эрбену. Среди баллад поэта его привлекла одна под названием «Свадебные рубашки». Сюжет ее, заимствованный из чешских народных преданий, перекликается с «Ленорой» Бюргера, также осно­ванной на народной легенде, и «Людмилой» Жу­ковского. Разница только в том, что героиня Эрбена, шьющая в ожидании жениха свадебные ру­башки, не погибает, как у Бюргера и Жуковского. Очутившись на кладбище вместе с призраком свое­го погибшего жениха, она произносит молитву, и призрак исчезает, не успев причинить ей вреда.
Дворжак готов был начать работу, когда вдруг неожиданно пришло новое приглашение из Англии, На этот раз не Лондон, а Уорчестер хотел видеть у себя чешского композитора, дабы придать боль­шую торжественность празднествам, устраиваемым в честь восьмисотлетия кафедрального собора.
Дворжаку опять было страшновато ехать одно­му. Помимо затруднений с языком его, очевидно, беспокоили первые признаки агарофобии (боязнь высоты и большого пространства), болезни, развив­шейся позже, и он попросил Вацлава Новотного сопровождать его.
Не сразу они попали к месту назначения. Литлтон не поленился поехать в Дувр, чтобы встретить Дворжака, и прежде всего повез гостей к себе в Лондон. Вилла в Сиденхэйме, так поразившая Дворжака в первый приезд своей сказочной ро­скошью обстановки, распахнула перед ними двери. Дворжаку и Новотному были отведены лучшие комнаты, к их услугам - лошади, люди Литлтона. Кроме того, в покоях виллы Дворжака ожидал некий Дэдли Бэк, американский органист и компо­зитор, который, узнав о приезде чешского компо­зитора, очаровавшего англичан, специально задер­жал свой отъезд, чтобы познакомиться с ним и пригласить в Америку. ,
Только через неделю Дворжак и Новотный от­были в Уорчестер. Праздник был грандиозным, и в центре его программы - «Stabat mater» Дворжака, прозвучавшая под сводами величественного древне­го собора, и его же ре-мажорная симфония, исполненная в вечернем концерте в Паблик-холле. Затем пошли банкет за банкетом. Сын мясника из Нелагозевеса скользит по зеркальным паркетам двор­цов, выслушивает восторги дам, комплименты. В его приемной толпятся делегации. Городские вла­сти во главе с бургомистром и лично лорд Кэмптон благодарят его за участие в уорчестерском праздни­ке. В книжных магазинах портреты его нарасхват. «Всюду, где я появляюсь, на улицах, в домах или магазинах, куда я прихожу что-нибудь купить, все бросаются ко мне, чтобы получить автограф», - не без гордости сообщал Дворжак жене.
Приподнятое настроение наполняет Дворжака новыми музыкальными мыслями. Мелодии просятся на бумагу. Дворжак, урывая минутки, пишет фор­тепианные пьесы («Думка», Фуриант и Юмореска), которые вскоре же были напечатаны в виде прило­жения к английскому журналу. Но, конечно, свет­ский вихрь, закруживший Дворжака в Англии, не давал ему как следует сосредоточиться. Гораздо лучше работалось дома, среди дивной природы Вы­сокой.
Вернувшись домой, Дворжак жаловался Зимроку, что устал, что не чувствует вдохновения, а тем временем сочинял балладу «Свадебные рубаш­ки», получившую потом известность на Западе под названием «Невеста призрака». «Думаю (и Вы увидите, я не ошибаюсь), что это произве­дение во всех отношениях превосходит все мои произведения, не исключая «Stabat», - писал ком­позитор Гёблу.
Когда эта баллада для солирующих сопрано, те­нора (девушка и призрак) и баритона, хора и ор­кестра была закончена, Дворжак отослал один экземпляр рукописи Литлтону, а второй отдал хо­ровому обществу в Пльзни, где она вскоре прозвучала в первый раз. Затем балладу исполнили вер­ные поклонники Дворжака - мораване в Оломоуце, спеша опередить англичан.
Дворжак тем временем сочинял новую симфо­нию, которой рассчитывал продирижировать в Англии и которую решил посвятить Лондонскому филармоническому обществу в благодарность за избрание его почетным членом.
Совсем незадолго перед тем Дворжак познако­мился с Третьей симфонией Брамса. Это было в Вене. Дворжак приехал к Брамсу, попросил его по­казать свое новое сочинение, и тот сыграл его, пос­ле чего Дворжак писал Зимроку: «...Это произведе­ние превосходит обе его первые симфонии если, мо­жет быть, не величием и могучей концепцией, то, бесспорно, - красотой!». Кроме великолепных ме­лодий, Дворжака поразила стройность симфонии и ее тщательная отделка. Действительно, там не было ни одной лишней ноты. Неужели он, Дворжак, не может создать нечто такое же красивое и безупреч­ное по мастерству?
Работая над симфонией, Дворжак все время как бы примерялся к Брамсу, и это принесло пользу.
Язык этого произведения получился строгим, лако­ничным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25