Тот, кто создал тайное братство, нареченное Пасекой, не хотел привлекать внимание.
Хлебнул Кукша горя в Расеюшке. Наскитался, намаялся. И вернуться было нельзя никак — свои же на вилы поднимут или, того хуже, от рода отторгнут. Силен был Зосима, власть в кулаке стиснул, не подберешься. Ослушание костром каралось.
Выбор пал на Кукшу не случайно. Правую руку, как-никак, случайно себе не отсекают. Почуял Зосима, что зло против него замышляет Кукша, и спровадил подальше. С радостью бы голову снес, да боялся, что в умах брожение начнется.
Хотя была, конечно, еще одна причина — колодец. Чертова дыра не всякому открывалась. А вот к нему, Кукше, проявила доверие, приняла.
Зосима-то воду прочитал — только и умеет, что в криницу пялиться — и решил, что надо-де Кукшу в колодец сбросить, раз хочет этого колодец… Злое дело нехитрое…
Ну ничего, недолго осталось. Как найдет Кукша колдуна, коего колодец не перемелет, что мясорубка, сможет вернуться. Таков уговор. Этот-то, кажется, настоящий, Кукша к нему, почитай, с полгода приглядывался.
Конечно, Кукша может вызвать колодец и бросить в него колдуна. Но лучше бы криница сама колдуна выбрала, чтобы уж точно приняла… Ведь иначе придется ждать до следующей осени, чтобы отправить другого кандидата — колодец может перенести в год только одного.
Кукша вышел из гостиницы. Поймал машину, быстро сторговался. Дорога до «Бугров», если не сворачивать на проселок, недолгая, часа полтора. Но поразмыслить есть время.
Водитель было пустился байки травить, но, поняв, что пассажир не расположен к беседе, замолчал и включил магнитолу:
«Уч кудук — три колодца… Защити, защити нас от солнца…» — елейно пропел динамик.
— Ненавижу колодцы, — сказал Кукша и, вырубив магнитолу, углубился в себя.
Водила хотел что-то сказать, но, взглянув на пассажира, весь как-то сжался и только пожал плечами…
* * *
Маялся Николай Петрович Кукшин, а по исконному имени — Кукша, пока не занесла его нелегкая в здешние места… Спасибо местному поверью про идолище, благодеяния разные приносящее… Конечно, походил пешочком по деревням окрестным, попроповедовал. Не без этого!
Оказалось, население местное на суеверия падко. Почище, чем во времена оны, из которых Кукша и вынырнул. Да еще алчно от бедности своей. Столетия минули, а люди все те же.
… А начиналось все довольно буднично… Намаявшись от безденежья и бездокументья, Кукша решил: «Будь, что будет, пора восвояси. Лучше уж пусть свои кончат, чем эти…»
Насобирал монет по папертям, купил билет до Новосокольников. Общий вагон, колеса-перестуки. Влажные простыни.
Доехал часов за десять. А там пешочком километров семьдесят — ни одна собака «за так» не повезет. Дошел до места, где колодец его выбросил. Трава высокая, чуть не по пояс. Береза кривые лапы к небу тянет. Неподалеку — погост. Ограда сгинула, кресты покосились. Все вроде как было, ориентиры на месте, а колодца и след простыл.
Сунулся туда-сюда. Нет проклятой ямы.
Это сегодня Кукша знает, что перемещается она, открывается там, куда Сила ее призывает. Это сегодня он научился повелевать Силой, чуть не пропал почем зря, пока учился. А тогда… Думал, свихнется!
Денег нет. Одежда поизносилась. К людям в таком виде никак нельзя. Люди нос воротят и ругаются. А иные норовят обидеть телесно…
Пришлось идти к схрону и выкапывать прежнюю амуницию: длинную рубаху с расшитыми от злых сил воротом, рукавами и подолом, выворотный тулуп, что с обра мертвого снял, порты льняные да поршни из медвежьей шкуры, коя была у косолапой твари на лапах. На пояс меч повесил, с другой стороны приладил ножны с ножом из ромейской стали. Знатная была сброя — рукоять меча усыпана драгоценными каменьями, а клинок столь тонкий, что пушинку на лету перешибет; нож остро заточен, по лезвию рассыпаны охранные знаки, берегущие воина от смерти… Надел на шею несколько оберегов — из настоящих, не те, что Зосима за малую денежку единоверцам всучивает. Из новоприобретенного оставил лишь заплечную суму, рюкзак по-здешнему. В ней немного шоколада, несколько пачек супного концентрата, фонарик с запасными батарейками, большая коробка спичек да котелок.
По лесам скитался чуть не три месяца. Себе-то твердил, что колодец ищет, да врал. Знал прекрасно, что не будет проку от поисков.
Проклинал Зосиму на чем свет. Клялся отомстить, Да что пользы. Ненавистный старец — за тысячу лет. Властью тешится, к столу княжьему лапы тянет.
Уж близилась осень. А там и зима. Куда деваться? Мысли разные одолевают. Невеселые…
Неизвестно, что сталось бы с Кукшей, если бы в местах этих лет шестьдесят назад не прошли жестокие бои, от которых до сих пор на земле отметины: воронки, да траншеи, поросшие травами, да полуразрушенные землянки…
* * *
… Землю кропил неторопливый унылый дождь. Кукша промок и иззяб. Ни дороги, ни мало-мальски приличной тропки. Мокрые ветви так и норовят хлестнуть по глазам. Занесла же нелегкая!
Другой на его месте давно бы с тоски удавился на какой-нибудь орясине. Другой, но только не Кукша, он выбирался и не из таких переделок.
Невдалеке, под разлапистыми елками, виднелась какая-то яма. Развести костер, обогреться… Кукша подошел. Яма оказалась полуразрушенной землянкой, внутри валялись сгнившие обломки бревен — все, что осталось от крыши. Недалеко от Кукши находился спуск — когда-то в земле были вырублены ступени, но теперь они заросли мхом и едва угадывались.
Кукша срубил мечом несколько тонких берез, очистил от веток и положил сверху ямы, на жердины набросал еловые лапы и мох. Хоть и не хоромы, но от непогоды убережет.
Закончив с крышей, Кукша принялся ножом рыхлить земляной пол, чтобы было легче вырыть яму под костер — у огня должно быть свое место даже в таком утлом жилище, как это.
Внезапно нож обо что-то звонко ударился. Камень? Кукша протянул руку и нащупал… кольцо. Он раскидал землю и обнажил массивную железную плиту. Она оказалась не такой уж тяжелой, не тяжелее крышки обычного канализационного люка.
Отодвинув плиту, Кукша обнаружил лестницу. Она была едва заметна в сумраке землянки. Кукша не колебался: раз Провидению было угодно привести его к этой подземной лестнице, значит, он должен по ней пойти хоть в саму преисподнюю. Судьба ничего не делает зря!
Света, который просачивался сквозь еловые лапы и вход, хватило лишь шага на три. Дальше пришлось идти в полной темноте, осторожно ощупывая медвежьими поршнями каждую ступень, чтоб не сверзиться. Их Кукша насчитал штук пятьдесят.
Наконец под ногами он почувствовал твердый и холодный пол. Намного холоднее, чем простая земля. Пошел на движение воздуха — в лицо чуть слышно дышал ветерок. Запоздало вспомнил про фонарик — не привык еще к новшествам. Достал из рюкзака, включил. Луч выхватил из темноты довольно узкий ход.
Кукша шел прямо, не сворачивая в боковые ответвления, пока не уперся в железную дверь с внушительным колесом. Дернул за колесо. Дверь чуть качнулась, но не более. Опустился на колени. Внизу-то, конечно, от сырости развилась ржавчина, кое-где щели такие, что голову просунуть можно. Оттуда и тянет сквозняком. Да что толку? Одну голову, без тела, не отправишь.
И вдруг его осенило. Раз колесо, значит, крутится, как на телеге. Провернул изо всех сил, дернул. Дверь с жутким лязгом подалась. Он вошел.
По стенам висели флаги со знаками огня, вписанными в круг. Но знаки эти были неправильными, пламенные языки закручены в другую сторону. На полу — странная звезда, образованная пересеченными треугольниками, и с кругом в центре.
В круге же этом стоял идол, из тех, каким поклоняются его, Кукшины, соплеменники, которые к Зосиме не переметнулись…
Нагляделся Кукша на него, нашептался молитв и проклятий. Неизвестно, сколько времени провел он в фашистском бункере. А когда наконец выбрался, то почуял волчьим своим чутьем, что удача возвращается.
Конечно, не сразу, но ситуация действительно начала выправляться. Как-то сами собой вскорости обнаружились какие-то залетные собиратели древностей, отвалившие за меч довольно приличную сумму.
Добрался до райцентра. Приоделся. Снял в деревеньке, расположенной поблизости от немецкого бункера, комнату у древней бабки. И принялся проповедовать. Благо опыт имел немалый. Недаром Зосима держал «замом по идеологической работе», выражаясь современным языком.
Где-то через годик сколотил братство. Когда пошли первые деньги, справил документы и стал Николаем Петровичем Кукшиным, уроженцем города Кириши Ленинградской области.
Начинал Кукша не с крестьянами, на что рассчитывал, а с какими-то беглыми зеками, падкими на спасительные учения и учителей, особливо если учения эти разрешают не менять привычное ремесло. Оттого делами братство занималось крутыми…
Иерархия в братстве была жесткая. «Шершни» собирали дань по окрестным селениям. Собирали по-умному, особо не светясь, подставляя местных бандюков. «Пчелы» приносили «медоносные» вести. Где, что и у кого можно поиметь, не поимев за это лиха. Кроме того, пчелы прислуживали шершням. Были еще «личинки», которые подъерзывали на разных малых поручениях.
Во главе каждой десятки шершней стоял старшой шершень, а во главе сотни — роевой шершень. Впрочем, пока «сотня» была только одна, но время идет… У каждого шершня было в подчинении от пяти до десяти пчел. Каждая же пчела повелевала двумя-тремя личинками.
Себя же Кукша именовал Пасечником. Карал и миловал своей волей. И следил за правильным исполнением культа.
* * *
«Есть что вспомнить, — Кукша глянул на унылый пейзаж, проносящийся за окном жигуленка, и тут же отвел взгляд, — впору мемуары издавать».
Ассимилировался он за последние годы основательно. Акцент почти что исчез. Словами умными сыпал налево и направо. Деньжата появились. А как не появиться, когда чуть ли не со всего района в братство неофиты тянутся…
Жигуленок остановился.
— Как договаривались, — сказал водитель. — Слева проселок на Бугры, туда не поеду, увязну.
— Все путем, командир, держи. — Кукша расплатился и вышел из машины.
Жигуленок лихо развернулся и рванул прочь.
Кукша свернул с трассы на проселок. Прошел немного до едва заметной тропы и углубился в лес. Шершни, поди, заждались. Ну ничего, скоро повеселятся ребятушки…
Глава 5,

в которой Степан Белбородко пребывает в фашистском застенке и размышляет о жизни
… Тьма была абсолютной, иссиня-черной, без единой светлой прожилки. Сколько он провалялся здесь? Время, когда не видишь даже собственной ладони, поднесенной к глазам, течет неуловимо.
Степан сидел, согнувшись в три погибели, почти прижимая голову к коленям. Пол бетонный, влажный, жутко холодный. Неизвестно откуда тянет сквозняком. Ох, как мышцы затекли, встать бы или хоть вытянуться. Как же! Над головой — бетонный потолок, за спиной — влажная стена из того же материала.
Кажется, у Эдгара По был рассказ про человека, который больше всего на свете боялся погребения заживо. Придумывал всякие хитроумные штуки, чтобы, оказавшись в могиле, мог подать сигнал наружу. Очень веселил Степана тот рассказик. Фобия казалась надуманной, не соответствующей медицинской действительности… Действительность, она куда проще… Ан нет, не проще.
В древности существовала добрая традиция: при закладке замка или другого важного строения в основание его замуровывать живую тварь. Сперва в качестве таковой использовали пресловутую девственницу, в более же поздние времена строители ограничивались животными. Видимо, дошло, что дух земли уже немолод, не до девочек…
Великую пользу из этого суеверия извлек Степан году в девяносто пятом, когда «новые русские» кинулись основывать фазенды и обряд «закладки фундамента» стал пользоваться огромным спросом. На побережье Финского залива возвышается по меньшей мере с дюжину коттеджей, в фундаментах которых покоятся косточки крыс. Коттеджи-то стоят, а вот их хозяева сгинули на стрелках да разборках… Видно, не любит дух земли нуворишей.
«Хорошо бы своим заточением я был обязан каким-нибудь чокнутым борцам за права животных, — невесело усмехнулся Степан, — только чует мое сердце, все намного хуже».
С невидимого потолка равномерно падали капли. Спасибо, не на темечко. Степан поймал себя на том, что принялся их считать. Та-а-ак, приплыли, первая стадия. Вторая заключается в том, что начинаешь ждать, когда же раздастся очередное «кап». А о третьей лучше даже не думать…
По закону жанра, в этот момент должна была бы «с жутким лязгом отвориться дверь». Но дверь, разглядеть которую было совершенно невозможно (да и не дверь, а, судя по размерам помещения, «дверка», закрывающая собачий лаз), и не думала отворяться. Не происходило ровным счетом ничего. Тишина, тьма, редкий звон капель.
«Помнится, какой-то русский ученый запротоколировал свою смерть, — подумал Степан, — собрал у смертного одра учеников и описывал, что именно у него холодеет и отнимается и в какой момент. А те перьями скрипели. Гордыня-то какая, если вдуматься. Кто и способен на таинство посягнуть, как не наш соотечественник, с Богом имеющий амбивалентные отношения.
Может, и мне посягнуть, запротоколировать, так сказать. Только не смерть, а попроще — сумасшествие: в левом полушарии промелькнул черт, на периферии зрения показалась жена-покойница, руки тянет, Илья-пророк пальчиком погрозил, апостол Петр кукиш показал, в рай не пускает. Пятна перед глазами. Сознание меркнет, теряю нить, прощайте, товарищи!»
— Эй, пчелочки златые, что ж вы не жужжите?! — неожиданно для самого себя заорал он — нервы сдали. — Выходите, нехристи, биться будем.
Перевел дух:
— Требую адвоката и персональный телевизор в камеру!!!
Опять набрал побольше воздуха:
— Эй, начальник, жрать давай!!!
Он орал еще бог весть сколько, вкладывая в бессмысленные фразы все отчаяние, граничащее с позорной мужской истерикой. Он готов был вгрызаться зубами в стены, только бы проделать лаз. Он готов был превратиться в червя, чтобы уползти отсюда. В тварь дрожащую. Малодушие? Да, черт побери. Жизнь на девяносто девять процентов из него и состоит.
1 2 3 4 5 6 7