Или Софья в себя придет, станет звать, а нет никого? Да всполошится, да погоню отрядит?
Или под разъезд угодишь? Меж Воздвиженским и Троицей, ночь-не-ночь, много дозоров шастает, с обеих сторон. В таком большом деле на авось нельзя.
Всё это умом проницая, выбрал стольник дорогу дальнюю, зато безопасную.
Места эти он хорошо знал. До Сагдеева, где у зятя Матвея Милославского усадьба, двадцать верст. Сначала полем, потом через лес.
По пути еще надо две деревеньки миновать, и там колымагу с телегой кто-нибудь да заметит. Пастухи затемно встают, старухи старые вовсе не спят, в окошки пялятся. А тут, этакая невидаль, хоромина на колесах.
Если Софья снарядит погоню, то пошлет конных во все четыре стороны. И скажут стрельцам: колымага с телегой были, к лесу уехали. Начальный человек наверняка от царевны знать будет, что у сбежавшей княгини в той стороне вотчина. И решит, конечно, что Авдотья к мужу подалась. Пришпорит погоня коней, понесется вскачь, присматриваться-принюхиваться позабудет.
А в лесу, прямо посередине, развилка. Прямо скакать – в Сагдеево, направо – невесть куда, в какую-то глухомань, налево же ведет дорога прямиком в Троицу. По ней Зеркалов и поедет.
Но и этой предосторожности стольнику мало показалось. Очень уж обидно будет по недостаточному разуму такую добычу потерять. Посему, доехав к утру до лесного перекрестка, к Троице он поворачивать не стал, а своротил в густые заросли. Вдруг стрелецкий начальник не дурак окажется и отряд на части поделит? Нет уж, лучше в кустах подождать, посмотреть, куда погоня поскачет.
Сели надолго, на весь день, дотемна. Попадаться на глаза прохожим да проезжим Автоному тоже было не с руки. С утра до вечера мимо проехало всего две телеги, да пробрели трое нищих, к Троице. А стрельцы так и не нагрянули. Видно, плоха Софья. Или поняла, что Автонома, если уж сбежал, не выловишь.
Это-то было хорошо. Сестра с младенцем очень уж Зеркалову надоели.
Авдотья своими расспросами, жалобами и нытьем: да как же, да что же, да почему уехали, да почему стоим, да живот подвело, да откуда у тебя, Автоноша, кровь на рукаве? К полудню проснулась и девчонка. Сначала повянькала тихонько. Потом, как проголодалась, заорала – хоть уши затыкай.
А Зеркалов тоже ведь не чугунный. Устал, ночью не спал, от дум лихорадит, жрать опять же охота.
На сестру можно рыкнуть, замахнуться – на время затыкается. А с пигалицей багрянородной что сделаешь?
К вечеру, когда терпение у бывшего стольника совсем кончилось, стал он всерьез задумываться: не придушить ли. Какая разница, мертвую он привезет Нарышкиным ублюдку, или живую. Но, подумав, от соблазнительной мысли отказался. Живая все-таки лучше. Будет расти где-нибудь в монастыре, под крепким государственным присмотром. Вот он, приплод Софьиного паскудства, всегда предъявить можно.
Яха догадался нажевать травы, обернул тряпицей, сунул крикухе в рот. Зачмокала, на время утихла.
Воспользовавшись передышкой, Автоном начал учить сестру, как и что в Троице на расспросе показывать. Что говорить, чего не говорить.
Она лишь ныне уразумела, как дело поворачивается, и от страха вовсе дурная сделалась.
Взбрело коровище в голову, что её беспременно пытать станут – кнутом драть да огнем жечь. Не поеду, вези меня домой – и всё тут. Пришлось стукнуть, чтоб не голосила.
Когда совсем темно стало и началась гроза, Автоном Львович решил, что можно ехать.
Крепкую казенную телегу мохнатые кони на дорогу легко вытянули, а в колымаге, будь она неладна, колесо с оси соскочило. Бились они с Яшкой, бились – никак. Зеркалов к черной работе не приучен, а у карлы руки ловки, да рост мелок. Вымокли насквозь, умаялись.
Пошел стольник, по Яхиной подсказке, молодой дубок искать, на рычаг, – колымагу приподнять.
Углубился в лес шагов, может, на сто. Вдруг свист, тревожный. Что такое? Понесся назад, напролом, через кусты.
На дорогу выскочил – молния ударила, осветила чудное: Яшка на ком-то верхом сидит, ножом замахивается. А на телеге, где бочонки и Спас, торчит мальчонка – в одной руке вожжи, в другой кнут – и орёт что-то.
Глава 4
Черные воды
Уж с утра погода злится,
Ночью буря настает,
И утопленник стучится
Под окном и у ворот.
А.С. Пушкин
Услыхав, как трещат сучья под ногами Боярина, который со всех ног поспешал назад, Алёшка понял: мотать надо, и поживее.
– Илюха, кончай с ним! Пора! Митька, вылазь!
Проще бы всего в лес удрать, там не сыщут. Но как бабу с дитём бросишь? Она, бедная, обомлела со страху, съёжилась под рогожей. Дитё, понятно, орёт-надрывается. А и зачем ноги стаптывать, когда лошадки есть?
Лёшка изготовился хорошенько хлестануть по широким лошадиным спинам, нетерпеливо обернулся – ай, плохо дело!
Парнюга, что Митьку сбил, сумел подмять Илейку, да нож над ним занёс!
Дёрнул Алёшка рукой, в которой кнут. Кожаным прошитым концом стегнул гаденыша по костяшкам – нож прочь вылетел. Молния погасла, и что там дальше было, попович не разглядел. Должно, оглянулся ворёнок, как ему было не оглянуться. Ну, Илейка и вывернулся, исхитрился как-то. Заскочил на телегу, кричит:
– Гони!
– А Митька?
Не было Митьки. Верно, в лес дунул. И правильно. Ждать его было нельзя.
Кнутом, что было мочи, Лёшка лупанул по коням – раз, другой. Те всхрапели, рванулись. Сзади, хлюпая по грязи, бежал кто-то. Татёнок, неугомонный!
Ну, Алёшка ему ещё разок наддал, теперь уж не по руке – по роже. Кувырком полетел!
– Видал, как я малого? – похвастался довольный собой Алёша.
– Он не малой, он старой, – непонятно ответил Илейка, стуча зубами. – Гони! Гони!
Кони понемногу разбегались, но надо б побыстрей. Что с них взять – не рысаки, да телега тяжелым гружена.
Эх, не поспели. Выскочила на дорогу черная тень. Страшный голос проорал:
– Стой, застрелю!
Как назло, полыхнула зарница – будто нарочно, разбойнику в помощь.
Он бежал сзади, близко. В одной руке сабля, в другой пистоль.
А может, наоборот, только зарница мальчиков и спасла. Кабы не она, не стал бы Боярин в темноте зря пулю переводить. Догнал бы да иссёк клинком. Ныне же остановился, вскинул огненное оружье, прицелился прямо в возницу.
– Матушка! – взвизгнул Алёшка, воззвав то ли к попадье-покойнице, которую не помнил, то ли к Богородице.
И маменька, а может, Матерь Небесная, заступилась за сироту. Щёлкнул пистоль, а выстрелить не выстрелил. Видно, от дождя порох отсырел. Или фитиль перекосило. Ну, а когда лиходей отшвырнув бесполезную железяку, вновь догонять кинулся, тут уж поздно было. Кони, родимые, наконец на разгон пошли. Им на четырех ногах ловчей, чем разбойнику на двух, по скользкому. Лёшка толкнул локтем друга.
– Уходим! Уходим!
Сзади из темноты донеслось:
– Яха, коней из колымаги выпрягай! Быстрей, мать твою, быстрей!
Догонять будут. Илья вырвал кнут, оставив товарищу вожжи. Принялся нахлёстывать сам.
Телегу кидало по мокрой, заросшей травами дороге, из стороны в сторону.
– Не туда едем! – крикнул вдруг Илья. – Надо было к деревне, а ты назад к мельне повернул!
Алёшка огрызнулся:
– Сам бы поворачивал. До того ль было?
Ильша оборотился к охающей женщине.
– Боярыня, или как тебя, вылезать надо, в лесу прятаться! Верхие, они нас живо догонят.
Но та была совсем без ума, ничего не слышала, не понимала. Только вскрикивала при каждом толчке. Делать нечего, Илья её непочтительно тряхнул за плечо.
– Ты кто будешь? Откуда?
Она захлопала глазами, будто только что проснулась.
– Княгиня Милославская. Из Сагдеева.
– Это за рекой которое?
Мальчики переглянулись.
– До плотины доскачем, там повозку бросим, пеши перебежим, – сказал Илья. – Дальше, тово-етова, лесом. Вёрст пять, думаю, будет.
Лёшка напомнил:
– А Бабинька?
– Лучше она, чем те…
По Алёшкиному, это еще поглядеть, где оно лучше – в волчьих зубах, иль у черта в когтях, но спорить было нечего. Как выйдет, так и выйдет. Прежде реки бы не догнали.
– Скачут! – схватил за руку Илья. Сквозь лязг и скрип телеги, сквозь лошадиный храп сзади донёсся заполошный топот копыт. – Наддай, родимые!
Вот уж и деревья расступились, и вода шумит, но ясно, что перебежать на ту сторону, да с квелой бабой, да с люлькой не получится. Как раз посреди реки застигнут.
– Что делать?! – бросил вожжи Алёшка.
– Держись крепче. И ты, боярыня. – Илья взял поводья сам, погнал телегу вперед, где над проломом торчали щелястые доски.
– А-а-а-а! – завопил попович, размашисто крестясь от лба до пупа.

* * *
Было б истинное чудо Господне, вроде прохождения евреев сквозь Чермное море, если бы тяжелая телега перенеслась на ту сторону по шаткому, дырявому настилу. Илейка был уверен, что неповоротливые кони беспременно оступятся, но кони-то как раз не подвели – вынеслись, милые, по досочкам, будто по проезжему тракту.
«Спаслися!» – промелькнуло в голове у возницы. Ох, преждевременно.
Лошади проскочили, передние колеса тоже сподобились, а вот задние… Сорвались с досок в пролом. Затрещало дерево, разверзлась дыра. Повозку накренило, тяжелый груз потащил назад всю упряжку. Тщетно ржали и упирались копытами кони. И животных, и телегу, и сидевших в ней людей утянуло в прореху, где шипел и бурлил поток, изливаясь из пруда в реку.
Лопнули канаты, посыпались бочонки. Стукались об ось, оставшуюся от мельничного колеса, и все легли за верхний рубеж перепада, на глубину. Один бочонок лениво, словно нехотя, коснулся дубовым краем Илейкиного виска. Много ль мальчишке надо? Не пикнул, бултыхнулся вниз, в реку, и камнем на дно.
Вверх тормашками, с визгом полетела княгиня. Раздувшееся платье на миг вынесло ее на поверхность, но поток крутанул несчастную, плеснул водой в разинутый рот: на, подавись – и проглотил, не отдал.
Лишь цепкий, как кошка, и легкий, как блоха, Алёшка не сгинул – уцепился руками за рваный край пролома, повис. Кое-как дотянулся ногами до скользкого колесничного бревна, малость укрепился. По коленям била падающая сверху вода, норовила уволочь в реку, но парнишка держался.
Вдруг видит – висит что-то на обломанной доске, качается. Короб не короб, сундук не сундук.
Это ж люлька, ручнем как-то зацепилась! И дитё там же, единственно промыслом Божьим не выпало.
Хоть и трудно было Лёшке удерживаться, даже без лишней обузы, но высвободил он одну руку, стал придерживать люльку, чтоб не сорвалась.
Если немножко отдышаться, собраться с силой, можно колыбельку подальше пропихнуть, чтоб не на самом кончике висела. Потом самому подтянуться, наверх вылезти. И тогда уж младенца выручать. Но только времени на это не было.
Застучали копыта – сначала по берегу, потом по деревянному настилу.
Всадники остановились у провала, до застрявшего внизу Алёшки дочихнуть можно, до люльки и подавно.
– Проехали. И доски за собой обрушили, – пропищал скверный голосишко. – Не догоним, Боярин! Мужской с отчаяньем крикнул: – Вплавь надо!
– Что хошь со мной, хоть саблей руби – в воду не полезу!.. И тебе нечего. Пока с течением совладаешь, их след простынет.
Взрослый тать заругался: и стыдными словам, и богохульными.
Богохульными не надо бы – Алёшка как раз к Матушке-Богородице взывал. Во-первых, чтоб уговорила Сына Небесного попридержать молоньи-зарницы – выдадут. А во-вторых, чтоб Она, Оберегательница Младенцев, не дала дитёнку сызнова заголосить. Чудное у княгини было чадо. Пока по дороге скакали, орало, будто режут. А ныне, воистину вися меж молотом и наковальнею, безмятежно молчало. Да надолго ли? Один писк, и Лёшке-блошке по земле больше не прыгать. Отправится туда, куда уж угодил Ильша, царствие ему Христово…
– Что за сатанята? Откуда взялися? – Разбойник, наконец, перестал грязнословить. – А, не о том теперь голову ломать надо… – Дальше он заговорил смутно, для Алёшки непонятно. – Время, время! Не до жиру, быть бы живу… Вот что, Яха. В Троицу я поскачу, хоть бы и с пустыми руками. Не я один такой, авось голову не снимут… – Голос стал тверже. – Ништо, поглядим еще! С зятьком и сестрицею после разберёмся. Коли ныне грозу пронесёт, может, всё ещё и к лучшему обернётся. А ты домой мчи. Самое дорогое тебе доверяю, сына. В деревню его вези, жди от меня вести.
– Сделаю, Боярин. А как будешь за казну-икону ответ держать?
– Перед кем? Перед Сонькой? Ей теперь всё едино пропадать. Зубы сцепит, ничего Нарышкиным не отдаст. Рада будет, что шиш им, а не Спас с червонцами. А ещё и про дитё своё подумает. Стоит ли меня наветом гневить? Нет, Соньки мне бояться нечего… Ладно, не твоего ума дело. Жги в Москву, а я вдоль берега, к Троицкой дороге.
Забряцала сбруя, – это они коней разворачивали. Ещё немножко, и спасение!
– Вот что! – громко позвал Боярин. – Если сына без меня крестить, не Софронием – Петром. Понял?
Наконец-то ускакали, слава Те, Заступница.
Долго, с трудом Алёшка выбирался наверх, искряхтелся весь.
Вытянул из люльки младенца, который, невинная душа, оказывается, сладко спал.
Ушёл с плотины попович ещё не скоро. Хоть и близко было до страшного колдовского дома, но Лёшка в ту сторону и не смотрел. Лишь на бурливую чёрную воду, в которой сгинули Илья с княгиней Милославской.
Стоял, трясся от горя и холода. Сам не заметил, что плачет в голос. От шума проснулось дитё, тоже запищало.
Так и ревели вдвоем – мальчишка навсхлип, безутешно, девчоночка жадно и требовательно.

* * *
Назавтра днём лаковая тележка, одвуконь, в приличном честному имени Никитиных посеребренном уборе, ехала к стольному городу по шумной Троицкой дороге. Места в повозке было немного, поэтому Ларион Михайлович правил сам. Рядом сидел отец Викентий в лучшей своей рясе, с умащёнными власами, расчесанной на две стороны бородой. Оба родителя были бледны, ибо провели тревожную, бессонную ночь. Сыновья их притащились домой лишь под утро, поврозь. Митька раньше, с синяком. Лёшка сильно позже, расцарапанный и драный. Оба получили своё, это уж как по-отецки полагается, но не ныли, не орали, снесли наказание по-диковинному смирно.
Разбираться, где болтались до рассвета, из-за чего разодрались и почему на себя не похожи, было некогда. Сразу после порки пришлось их мыть, чесать, следы драки белилами замазывать, наряжать в праздничное, и скорей в дорогу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62