Внизу, под лестницей, появилась хозяйка, и гвардии прапорщик принялся выписывать замысловатые выкрутасы ногами и руками, будто Петрушка на веревочках.
– Это я, Алексей Попов! Счастлив лицезреть! – воскликнул он, застывая в изящной позитуре: правая рука прижата к груди, левая на рукояти шпаги, ноги приставлены носок к каблуку.
– Узнала, как не узнать, – раздался звонкий, безо всякой девичьей застенчивости голос. Странные слова сопровождались не менее странным смехом.
Митя несколько удивился. Чудно жениху себя по имени называть, будто напоминая, а невесте уверять, что она его отлично узнаёт. Может, приврал Лешка и никакой он пока не жених?
Девушка стала подниматься. Надежда у Дмитрия была лишь на одно. По опыту он знал, что многие особы женского звания издали гораздо прекрасней, нежели вблизи. Но с каждым шагом, с каждой ступенькой чары становились всё сильней, а мука всё невыносимей. К тому мигу, когда богиня закончила волшебное своё восхождение, Никитин уже твёрдо знал: он погиб, погиб навсегда, невозвратно. Он низко поклонился.
– Это мой товарищ, Дмитрий.., – начал Алёша и запнулся.
Тогда Никитин поднял глаза. Дева смотрела на него очень сосредоточенно, будто бы желала и не могла что-то припомнить.
Закусив губу, Попов закончил сдавленным голосом, полуразборчиво:
– …Дмитрий Ларионович Микитенко. Тоже у твоего батюшки теперь служит.
Она улыбнулась, слегка встряхнув головой – так отгоняют мошку или глупую мысль.
– Микитенко? Нет, не слыхала. Помнилось, лицо где-то видела, но видно ошиблась… Здравствуй, сударь. А меня зовут Василиса, по отчеству Матвеевна.
Глава 5
Балкон
И жила та царь-девица.
Недоступна никому,
И ключами золотыми
Замыкалась в терему.
Я. Полонский
Василиса Милославская выросла непохожей на прочих дев благородного звания. На Руси боярышня или княжна, войдя в невестные лета, могла обратиться белой лебедью, тиховзорной и душепокойной, могла – павой, поражающей мужские сердца своей яркоцветной красой, большинство же, как от природы положено, коротали девичий век серой утицей, ожидая замужества или монастырской кельи, – это уж как Господь рассудит.
Василиса же больше всего походила на лесную кукушку, что летает сама по себе, кукует, как вздумается, и никто ей не указ. Должно быть, унаследовала независимый и вольный нрав от истинной своей матери, а возможно, причина крылась в другом. Мало кому из барышень выпадало такое детство, как этой девочке. Тут выбор был: или зачахнуть, или обзавестись сильными крылами.
Мнимой своей матери княжна помнить не могла, об истинной родительнице и не догадывалась, отец помер на десятом году её возраста, и осталась она под опекой дяди Автонома, которого почти совсем не знала.
Первый год сиротства, очнувшись после болезненного многомесячного забытья, где сон с явью смешались – не разберёшь, девочка прожила, не томясь. Рядом был двоюродный брат, которого она любила. Любила по-детски, смешно, но это уж как умела. Петруша был странен, временами груб, даже несносен. Она часто плакала от его обидностей или, хуже того, безразличия, но ни единого дня не тосковала и не чувствовала себя одинокой. И дядя поначалу был с сироткой ласков, внимателен. Подолгу с ней разговаривал, гладил по голове, всё выспрашивал о покойном тяте и его привычках.
Пока родственники жили в Сагдееве, Автоном Львович всё искал что-то. Рыл землю то там, то сям, живого места в усадьбе не оставил, а некоторые постройки недавнего возведения зачем-то разобрал по брёвнышку.
Потом эти занятия дяде надоели. Зеркаловы переехали в Москву, где им был пожалован дом, а Василиса осталась в поместье.
Самое больное воспоминание – как она побежала за ворота, следом за отъезжающей коляской. Как кричала: «Петенька! Петруша!», а тот и не оглянулся. И после, во все годы, ни разу в Сагдеево не наведался. Несколько месяцев Василиска плакала о нём каждый день, потом заставила себя забыть золотоволосого мальчика с сиреневыми глазами.
В ту пору осталась она на свете совсем-совсем одна. Единственный друг, безногий Илья, пропал.
Едва оправившись после болезни, Василиска выбралась к нему на мельню. Хотелось повидаться и, главное, понять, что в том долгом сне было правдой, а что мороком.
Но вместо дома она обнаружила свежее пепелище, при виде которого сердце сжалось от горя и предчувствия какой-то смутной, неотвратимо надвигающейся беды. Горькая беда нагрянула, когда Зеркаловы съехали.
Вместо себя Автоном Львович оставил в Сагдееве прикащика. Сказал: «Слушайся Нифонта, как меня».
Нифонт этот ранее служил у дяди в Преображенском приказе. Не описать, до чего страшен! Вместо носа кожаный мешочек на тесемках. Много позже Василиска узнала: вёл Нифонт допрос в пытошной избе, а страдалец, которого он терзал, с дыбы сорвался, накинулся на мучителя и нос ему отгрыз. Без носа в таком важном месте служить неподобно. Известно, кто безнос ходит – каторжники, рваные ноздри. Вот Нифонта с казённого места и отставили. Дал ему Автоном Львович кормление при себе, чтоб зверь этот ярился ради дядиной пользы.
В Сагдееве, без управы и начальства, сделался Нифонт царём и Богом. Никто против него пикнуть не смел.
Девчонкой, существом малозначительным и бесполезным, прикащик заниматься брезговал. Приставил к ней суровую бабу, чтоб глядела за княжной, ни на шаг от неё не отходила. Через некое время заметил, что мамка к дитяте помягчела, жалеет сироту, даже ласкает – прогнал, приставил другую, позлее. И после того менял мамок каждые два-три месяца, чтоб не привыкали. Слуг в усадьбе тоже подолгу не держал, так что росла Василиска среди чужих людей, в лучшем случае к ней равнодушных, а то и враждебных.
В те годы девочка была уверена, что Нифонт задумал её извести и мучает нарочно, из лютости. Боялась его невыносимо.
Каждую субботу прикащик удостаивал подопечную внимания – для науки стегал лозой по рукам, очень больно. Это если ни в чём не виновата. А коли провинилась в какой-нибудь малости, драл за уши, с вывертом и обидно грозился, что со временем уши у неё вытянутся, как у ослицы. Василиска пугалась, рыдала пуще.
Но и в те, ранние годы в девочке уже сказывалась непреклонность.
Однажды, во время субботнего мучительства, она вдруг поняла: Нифонту нравится видеть, как она плачет. И поклялась себе, что больше слезинки не уронит. Это был первый её бунт, неудачный.
Через неделю, перед следующим истязанием, она долго держала руки в ледяной воде, чтоб занемели. Стал Нифонт по ним хлестать, а Василиса смотрит на него сухими глазами и только губу кусает. На-ка, ирод, выкуси.
Озадачился прикащик. Лозу отложил. Подумал немного и внезапно сделал нечто невообразимо ужасное. Сдёрнул с лица мешочек – а там яма, и в ней что-то мокрое, зелёное!
Завопила княжна от страха и отвращения, зажмурилась, слёзы потоком, Нифонт же знай хохочет. С того дня взял он над ней полную силу.
Начал бить не только но запястьям, но и но щекам. Потом совал волосатую кисть: целуй-де, благодари за науку, не то нос заголю. И она целовала.
Начала Василиска от такого бытия чахнуть, задумываться, о чём дети на двенадцатом году жизни не задумываются. Зачем-де на свете обитать, если он так нехорош? И не лучше ль самой всему конец положить, чем дожидаться, пока палач её уморит?
Вышла как-то субботним утром во двор, перекрестилась, да и на виду у челяди прыгнула головой в колодец.
Как и кто её вынимал, не видела и не помнила. Очнулась -лежит на траве, а над ней Нифонт трясётся, зубами щёлкает. В тот раз наказал он её как-то неубедительно, руку целовать не заставлял и нос показать не грозился. Стала Василиска пуще задумываться.
Припомнила, что питали её всегда сытно – если заморить хотят, так не кормят. Когда болела, Нифонт всегда у постели торчал, беспокоился. Корью захворала – сам привёз из Москвы самолучшего лекаря-немчина, за большие деньги. Значит, не нужно прикащику, чтобы она умерла?
Наступила новая суббота. Тогда-то и состоялась решающая битва. Обе стороны к ней готовились.
Нифонт сказал, щеря зубы: «Гляди, девка. Будешь дурить – вовсе чехол сниму, буду с утра до вечера так ходить».
А она ему спокойно: «Недосуг мне на твое гноилище любоваться. А если ещё когда-нибудь руку свою поганую на меня поднимешь, смерд, удавлюсь ночью, так и знай».
И дрогнуло в нём что-то, сломалось. Она сразу это увидела. Отшвырнул прикащик заготовленную лозу и молча вышел.
Так Василиса одержала первую в своей жизни победу. Быть может, самую главную.

* * *
С того дня всё пошло по-другому.
Злой Тугарин-Змей превратился в безвредного ужа. Не сразу, постепенно. Какое-то время ещё пытался ерепениться, вести себя по-хозяйски, как в прежние времена. Но стоило прикащику повысить голос или хотя бы насупить на княжну брови, та красноречиво обводила у себя пальцем вокруг шеи или кивала в сторону колодца – и Нифонт съёживался. Нашлась на него верная управа.
А тут ещё окрутила безносого сдобная баба-повариха: приласкала, присластила, приучила спать на мягкой перине, под жарким боком. Со временем весь яд из аспида вышел, и стал он мужик как мужик, разве что с колпачком заместо носа. Василиса потом сама на себя, маленькую, дивилась: чем это её Нифонтишка так пугал-то? Непонятно.
Однажды сама попросила его мешочек снять. Он засмущался, не хотел, но она настояла.
И ничего особенного. Противно немножко и жалко, но ужасаться решительно нечему. Подарила прикащику вместо зловещего клювообразного колпачка бархатную, шитую бисером повязку.
Так и вышло, что с двенадцати лет княжна жила в полной своей воле, чего на Руси с девочками никогда не бывало. Свободнее всех на свете живут люди одинокие, ни с кем душой не скреплённые, а уж по части одиночества с Василиской не потягался бы и лесной схимник, кто в скиту от мира спасается. Схимники, они каждодневно с Богом и Его ангелами общаются, а Василиса по юной своей живости и свежей телесности была далека от небесных устремлений. Скакала верхом по полям, вслед за ветром. Днями пропадала в лесу. Летом плавала у сожжённой мельни, где запруда, воображая себя русалкой. Особенно любила подобраться поближе к омутам и водоворотам, чтоб потянуло, закрутило. Страшное и опасное её не отталкивало, а наоборот притягивало.
Знаться Василисе было не с кем. Соседи-помещики, мало того что казались ей скучными, так ещё и боялись водить знакомство с последницей проклятого рода Милославских.
Зимой, когда развлечений меньше, княжна читала, благо от отца осталась большая вивлиофека. Лет в четырнадцать обнаружила там книгу, которая стала любимой. «Наука как имение в доброте держать дабы богатство обресть», переложение с голландского.
Многополезное сочинение, для помещика истинный клад. И загорелось Василисе голландскую науку в Сагдееве утвердить.
Нифонт пробовал сопротивляться. Как-де можно своевольничать? Автоном Львович велел, хоть сдохни, по восемьсот пятьдесят рублей в год ему высылать. Ведь голову с плеч снимет, он такой!
«Вышлешь, сколько надобно, – пообещала Василиса. – А имением сама управлять стану. Моё оно, не дядино. Вырасту – сама владеть буду».
Дала Нифонту в залог жемчужный кокошник, из матушкиного наследства. И взялась за дело, руководствуясь мудрой книгой и собственным разумением.
Начала со свиней и коров. Раньше, как повсюду на Руси, они паслись привольно, бродя с луга на луг под присмотром свинопаса или пастуха.
Голландская же книга поучала, что пасти скотину не нужно, от этого она мослеет, теряет жир. Свиней надо держать в особом домке, кормить отрубями, да требухой, да пивом поить. Коровам давать траву-кловер и иные разные прибавки, а на картинках показано, как те растения выглядят.
То-то потешались все, когда княжна хрюшкам в корыто пиво лила, а бурёнкам цветочки сыпала.
Но молоко от коров вскоре пошло сладкое, а свиньи осенью дали мясо до того сочное и мягкое, что с тех пор Нифонт его и на рынок возить перестал – купцы сами приезжали и меж собой дрались, кто дороже купит.
Ещё Василиса вычитала про сад-оранжерею, где можно выращивать разные диковины.
Не пожалела двухсот рублей, пригласила немца из Измайловского дворца, чтоб построил стеклянный сарай, да с печью, да с подземными трубами и привёз апфельцыновых и лимонных деревьев.
На второй год сняли урожай, хоть пока ещё небольшой, но Нифонт продал редкостные плоды московским боярам и иноземцам по полтине штука, и тем окупил весь расход.
По-новому стала обходиться Василиса и с крестьянами – это уж не из книги, а своим умом.
Издавна, как и всюду, в Сагдееве выращивали рожь, овёс, немного пшеницы. Но земли были скудные, изрожавшиеся. Работать приходилось в семь потов, а урожая мало.
Княжна сказала деревенским: барщины от вас мне не нужно, пускай поля отдохнут, пустые постоят. Кто желает – работайте у меня на скотном дворе, или в саду, или на кирпичном заводе (тоже затеяла, благо глины много). А кто хочет – платите оброк деньгами, поскольку Москва близко, есть где заработать. И назначила по справедливости, умеренно – смотря, сколько работников в доме и каковы.
Нифонт и тут противился: нельзя, мол, пашни бросать. Но как в первую осень получил оброк, сразу заткнулся. Вышло втрое против самого урожайного года.
За пять лет хозяйствования Василиса много что успела. Сил в ней было несчётно, любопытства и того больше. В горячую пору, случалось, по две, по три ночи не спала.
Перестроила весь дом, сложив его из собственного кирпича. Себе возвела отдельный терем, голландского рисунка – невеликий, но уютный и тёплый. На счастье, опекун за всё это время ни разу не наведывался. Занят, видно, был, да и незачем ему. Деньги-то, восемьсот пятьдесят рублей, приходили исправно.
И вдруг, нынешней весной, без предупреждения, нагрянул.

* * *
Из невиданной кожаной кареты, сплошь серой от дорожной пыли, спустился сухопарый человек в чёрном парике и синем кафтане с золотым шитьём. Василиса не видела дядю больше восьми лет, но узнала сразу. Он нисколько не изменился, будто время не имело над ним никакой власти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62