На этом сайте Водолей ру
Где Автоношка? Подать его!
Про Ильшу позабыл, поэтому богатырь спокойно слез с козел, огляделся.
В казённом городке никто не ходил, никто не молчал – все носились взад-вперёд, орали друг на дружку. Содом и Гоморра. Вот какого страху нагнал Ромодановский.
В приказной избе, где полагалось быть гехамс… грехамсрату (точное название чина Илья так и не запомнил) – ну, в общем, Зеркалову, загалдели ещё громче, чем на улице. Взяли, что ли? Не похоже. Вынесли какого-то на руках, но не грехамсрата. Какого-то тощего, у которого болтались ноги. Башмаки с пряжками показались Ильше знакомыми. Юла это был, вот кто. Тут мастера окликнули. Обернулся – Лёшка. Идем, говорит, со мной. Нам велено в ермитаже ждать.
На это Ильша спросил две вещи: что за «ермитаж» такой и кем велено.
– Зеркаловым. Идём же! Тут никому верить нельзя, из менники кругом, – зашипел растрёпанный Лёшка.
– Он самый первый изменник и есть.
Но Лёшка не поверил.
– Ты что, с ума сошёл? Автоном Львович кому вместо отца, помнишь? Ступай за мной. Потолкуем, подумаем.
Потолковать-подумать Илья был не прочь. Оно всегда полезно. Особенно, когда вокруг все вопят и бегают.
Ермитаж оказался маленькой избёнкой в одну комнату. Посередине две деревянные треноги: одна пустая, на другой стоит что-то прямоугольное, закрытое тряпкой.
Пока Алёшка, размахивая руками, хвастался, как он на англнцком посольском дворе врагов крошил и поколол их там десятка полтора, Ильша огляделся по сторонам. Подошёл посмотреть, что за штука на треноге. Сдёрнул покров – ахнул.
Там, вынутый из оконницы, стоял образ Спасителя, лучился на Илью своим светоносным взором. Как и когда попал из Ильшиного дома в Преображёнку – непонятно. Эту загадку, однако, мастер сразу же разгадал.
Вот почему замок плохо открывался. Влез кто-то и икону покрал. Оттого и дома пусто сделалось, без Спаса-то.
Неодобрительно закряхтев, Ильша снял образ с подставки, бережно завернул. Сам уже прикидывал, какой дома замок похитрей устроить, чтоб ни один ворюга открыть не сумел.
– На что тебе она? – удивился Попов, толком иконы не рассмотревший. – Ты вроде не богомольный.
– Пущай, тово-етова, у меня висит. Это я по пустякам Бога тревожить не люблю. А если дело важное, отчего не помолиться? Язык, чай, не отсохнет, щепоть не отвалится.
* * *
Отец и сын сидели в кабинете, ярко освещенном свечами. Трудный разговор с Кирьяковым уже состоялся, и провёл его Автоном Львович блестяще.
Сначала как следует припугнул гвардии майора, так что тому небо со свиной пятак показалось. Потом обозначил условие, которое было безропотно принято. Деваться от Зер-калова гофф-оберкамергерру и его господину было некуда. Он на плаху – они на плаху. А в завершение Автоном потребовал немедля привести к нему самого царевича, якобы для того, чтоб Алексей Петрович своими августейшими устами подтвердил все данные обещания. На самом же деле замысел был в ином.
Одним кнутом, сиречь страхом, много от людей не добьёшься. Нельзя пренебрегать и пряником. А пряник у Зеркалова был припасён наисладчайший. Пусть цесаревич, узнав от Кирьякова о крахе заговора, затрясётся и придёт в отчаяние. Тем сильней будет его ликование, когда он увидит священную романовскую реликвию, чудесно возвращённый Филаретов Спас. Для человека рассудительного обретение иконы – событие не изрядное. Но царевич суеверен и набожен, он узрит в этом чудесное знамение и утешится. А заодно проникнется благоговением к человеку, который преподнёс ему столь бесценный дар.
Без этого рассчитывать на крепкую защиту нечего. Наследник труслив, но непостоянен, а Кирьяков изобретателен. Не сейчас, так позже избавятся они от Зеркаловых. Ибо скоро сообразят: коли не станет Автонома, то некому будет крамольную грамотку из тайника вынуть и в сыск передать.
– Разверни образ и поставь вон туда, в божницу, – велел гехаймрат сыну, подумав, что так выйдет впечатли тельней.
Надо будет сказать: «Не тужи и не печалься, царское высочество. Глянь-ка вон туда, сразу уверуешь, что милость Господня пребывает с тобою!»
Во время тятиного объяснения с Кирьяковым мальчик сидел нахохленный, словно больная птица, и смотрел в пол. Не похоже было, что он слушает, а если и слушал, то навряд ли понимал, о чём речь.
Но сейчас послушно поднялся, размотал тряпку и поставил образ в иконостас. Зеркалов, склонив голову, смотрел.
Ох и хороша была икона. Сразу видно, что не обыкновенная, а царская. Очи, правда, не сияли – там в углу было темновато. Петя и сам понял, зажёг под Спасом лампадку.
– Подкрути сильней! – подошёл отец. – Что это у него глаза-то, а?
– Погоди, будут глаза, – странновато хохотнул Петя. У него самого взгляд был мерцающий, дикий. – Сиять не засияют, потому что секрета я не раскрыл. Зато свой собственный придумал, какого ещё не бывало. Вот, вот, гляди!
Он торжествующе показал пальцем на лик. В строгих очах Спаса блеснули капли. Набухли, пролились вниз. Они были чёрными!
– Что это?! – вскричал Автоном Львович, отшатываясь.
– Состав такой, особенный! Если лампадой или свечой подогреть, образ плачет чёрными слезами. Тот был Спас Ясны Очи, а у меня будет Спас Чёрны Слёзы!
Лицо сына сияло такой гордостью, что у Зеркалова не хватило сердца попрекнуть мальчика ни единым словом. Автоном Львович лишь спросил, очень тихо:
– Так ты Филаретов Спас в ермитаже оставил?
Петя небрежно плеснул рукой.
– На что он мне? Этот лучше.
И упал тут Автоном в кресло. Кончено. Теперь уж совсем кончено…
Глава 11
Прекраснейшая из всех
В такой-то срок, в таком-то годе
Мы встретимся, быть может, вновь…
Мне страшно, – ведь душа проходит,
Как молодость и как любовь.
С. Есенин
Из всех чёрных мыслей, тяготивших князя-кесаря в хлопотное утро, последовавшее за бессонной ночью, наигорчайшей была туга о несобранных деньгах. Заговор и измена, с Божьей помощью, оборены, хотя и здесь гордиться особенно не доводилось. Англицкий и цесарский резиденты вышли из воды сухими, а первый ещё и нажаловался, что на его подворье ночью напали лихие люди и побили слуг: одного насмерть и одного увечно. Стрельцы-заговорщики остались непойманными, все поразбежались. Жди теперь от них новых каверз. Зеркалов, блудний сын… Эх! Тут уж, кроме как самого себя, винить некого. Где были у старого дурня глаза, когда приближал такого помощничка? А главный шпиг, чтоб ему в аду сгореть? Ведь на полном доверии состоял, пёс!
Но дума о трёхстах тысячах всё же была самой мучительной. Не удалось наскрести и трети средств, потребных для сохранения армии. Беда… Государь прежних заслуг вспоминать не станет, не до того ему сейчас. Трон и вся держава под его величеством ходуном ходят. Скажет: я на тебя надеялся, Федька, а ты меня подвёл, хребет мне переломил. И заговор этот, конечно, лыком в строку встанет. Как ни скрывай, а шила в мешке не спрячешь.
У Фёдора Юрьевича было уже решено, что всей правды о страшном умышлении он царю доносить не станет. Ибо хвастать нечем. Хорош всевластный наместник, у которого под носом такое злое дело устраивается. Кое-что отписать, конечно, придётся, но десятую часть правды, не более. Злоумышляли-де людишки из стрелецких недобитков лишить жизни верного твоего пса и хотели на Москву красного петуха пустить, да стараньями нашими ничего у них не вышло. Однако ж для острастки служивому народцу и ради пущего ихнего рвения Автоном Зеркалов, начальник внутреннего полуприказа, строго мною наказан.
Ромодановский сердито стукнул кулаком по письменному столу, зашевелил отвислыми щеками.
Перед ним стояли двое вызванных, Алёшка Попов и детина-мастер Илья Иванов-сын, переминались с ноги на ногу. Досада досадой и кара карой, а нельзя и про награду забывать. Иначе без таровитых людей останешься. Этих-то Фёдор Юрьевич вызвал ради поощрения. Заслужили. Хмуро, ещё не отойдя от кислых мыслей, кесарь сказал:
– Дело теперь совсем ясное. Перед вами был у меня здесь Автоном Зеркалов. Ночью с перепугу сбежал, но после одумался, приплёлся виниться. Лбом об пол стучал, каялся в своей дурости. Оплели его лукавые помощники, главный шпиг Юла и сержант Яшка Журавлёв. Продались за англицкое золото, стакнулись с секретарём Штрозаком и Фролкой Быком. А гехаймрат поверил. Одурили его заговорщики, во круг пальца обвели. Желал Зеркалов предо мною отличиться, добыв улики против Витворта, а сам чуть меня не сгубил. И всю державу заодно… Юла же, изменник, хотел Зеркалова зарезать, чтоб упрятать концы в воду, но Автоном его проткнул шпагой. А надо было живьём взять! Вот и остались мы с пустыми руками. Штрозака брать нельзя, нам ныне с Англией собачиться накладно. Яшка Журавлёв в бегах. Допрашивать некого. Так-то, голуби…
Мужик, невежа, встрял с вопросом:
– С грехомератом-то чего будешь делать?
«Моя воля, снёс бы голову с плеч, – подумал Ромодаиовский. – Но сначала отдал бы в пытку – не врёт ли, что сдуру дров наломал».
– Зеркалов оказался глуп, – ответил он вслух – не столь ко мужику, сколько будущим возможным вопрошателям. – А мне в Преображёнке дураки не надобны. В Сибирь поедет, на телеге, под караулом.
Те переглянулись, а Фёдор Юрьевич засопел, вспоминая рассветный разговор с Александрой Васильевичем Кирьяковым, который явился заступничать за Автонома.
Кирьяков сказал, что гехаймрат сидит у наследника, хочет кинуться князь-кесарю в ноги, но робеет. Когда же Фёдор Юрьевич в гневе хотел немедля послать ярыг – заковать собаку в железа, гофф-оберкамергерр, истинный добра желатель, мягко посоветовал:
– Гляди, князь, тебе, конечно, виднее, а только подумал бы… Надо ль тебе это смутное дело ворошить? Не вышло б от того лишнего сраму. Начальника полуприказа казнить – оказия шумная. Сослал бы его куда-нибудь подальше, тихонечко, да и дело с концом.
Ромодановский устал, был сердит, но над мудрым словом призадумался. А Кирьяков так же задушевно продолжил:
– Зеркалова за что-то очень полюбил цесаревич. Я ведь к тебе за Автонома просить пришёл по его наказу. Ты ещё вот о чём подумай. Государь Пётр Алексеевич (дай ему Боже долгих лет жизни) здоровьем некрепок. Не ровен час, при зовёт его Господь… Может, всем нам скоро под Алексеем быть. Так нужно ль тебе против себя наследника озлоблять?
Хороший был совет. Бесстрашный и честный. А дороже всего, что от человека, которому при следующем царствовании не иначе как быть первым министром.
Всё это сообразив, Ромодановский сердечно поблагодарил друга и велел передать Автоношке, чтобы являлся, не трусил. Застенка и казни ему не будет. Дурость – не измена.
Пора, однако, было заканчивать. Оставались и другие дела, да и старое тело просило отдыха.
Приосанившись, глава Преображёнки торжественно молвил:
– В минувшую ночь чуть было не свершилось великое для отечества зло. Вы двое, всяк по-своему, оберегли державу от врагов. Знайте же, что власть умеет не только карать, но и награждать… – Ромодановский посмотрел в лежавшую перед ним бумагу. – Вижу, что Зеркалов от моего имени вас уже щедро одарил. Тебе, Попов, аж чин армейского майора посулил, а тебе, мастер, какую-то вольную грамотку, доселе небывалую. Всё это Автоношкины враки, ничего такого он у меня для вас не просил… Однако за ваши перед государством старания, так и быть, великие сии милости подтверждаю. Будь ты майором, а ты вольным от повинностей человеком. По заслугам вам и честь.
Он великодушно кивнул. Офицер сделал рукой решпект, хоть по веснушчатой физиономии и промелькнула тень разочарования. А ты как думал? Полковника тебе, что ли, давать за столь конфузное дело?
Мужик же вновь явил невежество. Вместо того чтоб поклониться и смиренно поблагодарить, прогудел:
– А Митрию что? Никитину, то бишь Микитенке? Он, чай, тоже себя не жалел.
Ну что возьмёшь с лапотника? Где ему было научиться, как следует себя держать перед особой князь-кесаря?
Фёдор Юрьевич вспомнил своё суматошное ночное пробуждение. Только было уснул на мягкой перине, вдруг грохот, крики, да дверь с петель как вылетит, с треском! Думал, смерть пришла, злодеи убивать ворвались за верную службу царю и отечеству.
Вламывается в спальню мужичина зверообразный. На нём слева и справа челядинцы висят, а он знай рычит: «Слово и дело! Будитя князя! Говорить с ним буду!»
Теперь-то было смешно. Ромодановский хмыкнул, поневоле залюбовавшись богатырём. Вот бы кого показать Карле шведскому. Погляди, кочет мелкий, каков у нас народ, не наскакивай на этакую силищу – клюв обломаешь.
Немножко возвеселившись, князь сказал с кривой улыбкой (прямо улыбаться давным-давно разучился):
– Микитенку награждать не за что. Подумаешь – два пожара загасил. Ему и пятидесяти рублей, которые Зеркалов сулил, не дам. Тем более, бороду он всё равно сбрил…
И засмеялся, довольный шуткой.
– Я ещё вот чего спросить хочу, – всё не угоманивался мужичина. – Зеркалова в Сибирь, тово-етова, одного ссылаешь или как?
Лица у обоих ероев отчего-то сделались напряжёнными.
– Почему одного? – добродушно удивился Фёдор Юрьевич. Дерзость простолюдина его забавляла. – С семейством, как положено.
– С сыном, что ли? Или… ещё с кем? – с тревогой допытывался Илейка.
Заинтересовавшись такой настырностью, Ромодановский прищурился:
– Ну да, с сыном. А что, у Зеркалова ещё кто есть?
Хорошо, глаза у князя были старые. Не увидел, как Попов двинул товарища локтем в бок: заткнись. Сам же лихо шагнул вперёд:
– Никак нет! У господина бывшего гехаймрата только одно дитё, а иных близких родичей не имеется!
– Девчонка там ещё была, как же, как же.., – протянул памятливый князь-кесарь. – Воспитанница зеркаловская. Милославской породы…
Алёша втихомолку бешено ткнул Ильшу шпорой по щиколотке. Тот, хоть было больно, не охнул. Стоял весь побелевший, казнил себя за длинный язык.
– Но родство то женское, через сестру, – договорил Ромодановский как бы с сожалением. – Под указ об отчине не подпадает. Стало быть, гнить Зеркалову в дальних местах всего только сам-второй, с сыном.
От облегчения Ильша аж покачнулся, даром что богатырь.
* * *
Дмитрий ждал их за воротами, всё в том же алом мундире, но уже не столь нарядном, как вчера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
Про Ильшу позабыл, поэтому богатырь спокойно слез с козел, огляделся.
В казённом городке никто не ходил, никто не молчал – все носились взад-вперёд, орали друг на дружку. Содом и Гоморра. Вот какого страху нагнал Ромодановский.
В приказной избе, где полагалось быть гехамс… грехамсрату (точное название чина Илья так и не запомнил) – ну, в общем, Зеркалову, загалдели ещё громче, чем на улице. Взяли, что ли? Не похоже. Вынесли какого-то на руках, но не грехамсрата. Какого-то тощего, у которого болтались ноги. Башмаки с пряжками показались Ильше знакомыми. Юла это был, вот кто. Тут мастера окликнули. Обернулся – Лёшка. Идем, говорит, со мной. Нам велено в ермитаже ждать.
На это Ильша спросил две вещи: что за «ермитаж» такой и кем велено.
– Зеркаловым. Идём же! Тут никому верить нельзя, из менники кругом, – зашипел растрёпанный Лёшка.
– Он самый первый изменник и есть.
Но Лёшка не поверил.
– Ты что, с ума сошёл? Автоном Львович кому вместо отца, помнишь? Ступай за мной. Потолкуем, подумаем.
Потолковать-подумать Илья был не прочь. Оно всегда полезно. Особенно, когда вокруг все вопят и бегают.
Ермитаж оказался маленькой избёнкой в одну комнату. Посередине две деревянные треноги: одна пустая, на другой стоит что-то прямоугольное, закрытое тряпкой.
Пока Алёшка, размахивая руками, хвастался, как он на англнцком посольском дворе врагов крошил и поколол их там десятка полтора, Ильша огляделся по сторонам. Подошёл посмотреть, что за штука на треноге. Сдёрнул покров – ахнул.
Там, вынутый из оконницы, стоял образ Спасителя, лучился на Илью своим светоносным взором. Как и когда попал из Ильшиного дома в Преображёнку – непонятно. Эту загадку, однако, мастер сразу же разгадал.
Вот почему замок плохо открывался. Влез кто-то и икону покрал. Оттого и дома пусто сделалось, без Спаса-то.
Неодобрительно закряхтев, Ильша снял образ с подставки, бережно завернул. Сам уже прикидывал, какой дома замок похитрей устроить, чтоб ни один ворюга открыть не сумел.
– На что тебе она? – удивился Попов, толком иконы не рассмотревший. – Ты вроде не богомольный.
– Пущай, тово-етова, у меня висит. Это я по пустякам Бога тревожить не люблю. А если дело важное, отчего не помолиться? Язык, чай, не отсохнет, щепоть не отвалится.
* * *
Отец и сын сидели в кабинете, ярко освещенном свечами. Трудный разговор с Кирьяковым уже состоялся, и провёл его Автоном Львович блестяще.
Сначала как следует припугнул гвардии майора, так что тому небо со свиной пятак показалось. Потом обозначил условие, которое было безропотно принято. Деваться от Зер-калова гофф-оберкамергерру и его господину было некуда. Он на плаху – они на плаху. А в завершение Автоном потребовал немедля привести к нему самого царевича, якобы для того, чтоб Алексей Петрович своими августейшими устами подтвердил все данные обещания. На самом же деле замысел был в ином.
Одним кнутом, сиречь страхом, много от людей не добьёшься. Нельзя пренебрегать и пряником. А пряник у Зеркалова был припасён наисладчайший. Пусть цесаревич, узнав от Кирьякова о крахе заговора, затрясётся и придёт в отчаяние. Тем сильней будет его ликование, когда он увидит священную романовскую реликвию, чудесно возвращённый Филаретов Спас. Для человека рассудительного обретение иконы – событие не изрядное. Но царевич суеверен и набожен, он узрит в этом чудесное знамение и утешится. А заодно проникнется благоговением к человеку, который преподнёс ему столь бесценный дар.
Без этого рассчитывать на крепкую защиту нечего. Наследник труслив, но непостоянен, а Кирьяков изобретателен. Не сейчас, так позже избавятся они от Зеркаловых. Ибо скоро сообразят: коли не станет Автонома, то некому будет крамольную грамотку из тайника вынуть и в сыск передать.
– Разверни образ и поставь вон туда, в божницу, – велел гехаймрат сыну, подумав, что так выйдет впечатли тельней.
Надо будет сказать: «Не тужи и не печалься, царское высочество. Глянь-ка вон туда, сразу уверуешь, что милость Господня пребывает с тобою!»
Во время тятиного объяснения с Кирьяковым мальчик сидел нахохленный, словно больная птица, и смотрел в пол. Не похоже было, что он слушает, а если и слушал, то навряд ли понимал, о чём речь.
Но сейчас послушно поднялся, размотал тряпку и поставил образ в иконостас. Зеркалов, склонив голову, смотрел.
Ох и хороша была икона. Сразу видно, что не обыкновенная, а царская. Очи, правда, не сияли – там в углу было темновато. Петя и сам понял, зажёг под Спасом лампадку.
– Подкрути сильней! – подошёл отец. – Что это у него глаза-то, а?
– Погоди, будут глаза, – странновато хохотнул Петя. У него самого взгляд был мерцающий, дикий. – Сиять не засияют, потому что секрета я не раскрыл. Зато свой собственный придумал, какого ещё не бывало. Вот, вот, гляди!
Он торжествующе показал пальцем на лик. В строгих очах Спаса блеснули капли. Набухли, пролились вниз. Они были чёрными!
– Что это?! – вскричал Автоном Львович, отшатываясь.
– Состав такой, особенный! Если лампадой или свечой подогреть, образ плачет чёрными слезами. Тот был Спас Ясны Очи, а у меня будет Спас Чёрны Слёзы!
Лицо сына сияло такой гордостью, что у Зеркалова не хватило сердца попрекнуть мальчика ни единым словом. Автоном Львович лишь спросил, очень тихо:
– Так ты Филаретов Спас в ермитаже оставил?
Петя небрежно плеснул рукой.
– На что он мне? Этот лучше.
И упал тут Автоном в кресло. Кончено. Теперь уж совсем кончено…
Глава 11
Прекраснейшая из всех
В такой-то срок, в таком-то годе
Мы встретимся, быть может, вновь…
Мне страшно, – ведь душа проходит,
Как молодость и как любовь.
С. Есенин
Из всех чёрных мыслей, тяготивших князя-кесаря в хлопотное утро, последовавшее за бессонной ночью, наигорчайшей была туга о несобранных деньгах. Заговор и измена, с Божьей помощью, оборены, хотя и здесь гордиться особенно не доводилось. Англицкий и цесарский резиденты вышли из воды сухими, а первый ещё и нажаловался, что на его подворье ночью напали лихие люди и побили слуг: одного насмерть и одного увечно. Стрельцы-заговорщики остались непойманными, все поразбежались. Жди теперь от них новых каверз. Зеркалов, блудний сын… Эх! Тут уж, кроме как самого себя, винить некого. Где были у старого дурня глаза, когда приближал такого помощничка? А главный шпиг, чтоб ему в аду сгореть? Ведь на полном доверии состоял, пёс!
Но дума о трёхстах тысячах всё же была самой мучительной. Не удалось наскрести и трети средств, потребных для сохранения армии. Беда… Государь прежних заслуг вспоминать не станет, не до того ему сейчас. Трон и вся держава под его величеством ходуном ходят. Скажет: я на тебя надеялся, Федька, а ты меня подвёл, хребет мне переломил. И заговор этот, конечно, лыком в строку встанет. Как ни скрывай, а шила в мешке не спрячешь.
У Фёдора Юрьевича было уже решено, что всей правды о страшном умышлении он царю доносить не станет. Ибо хвастать нечем. Хорош всевластный наместник, у которого под носом такое злое дело устраивается. Кое-что отписать, конечно, придётся, но десятую часть правды, не более. Злоумышляли-де людишки из стрелецких недобитков лишить жизни верного твоего пса и хотели на Москву красного петуха пустить, да стараньями нашими ничего у них не вышло. Однако ж для острастки служивому народцу и ради пущего ихнего рвения Автоном Зеркалов, начальник внутреннего полуприказа, строго мною наказан.
Ромодановский сердито стукнул кулаком по письменному столу, зашевелил отвислыми щеками.
Перед ним стояли двое вызванных, Алёшка Попов и детина-мастер Илья Иванов-сын, переминались с ноги на ногу. Досада досадой и кара карой, а нельзя и про награду забывать. Иначе без таровитых людей останешься. Этих-то Фёдор Юрьевич вызвал ради поощрения. Заслужили. Хмуро, ещё не отойдя от кислых мыслей, кесарь сказал:
– Дело теперь совсем ясное. Перед вами был у меня здесь Автоном Зеркалов. Ночью с перепугу сбежал, но после одумался, приплёлся виниться. Лбом об пол стучал, каялся в своей дурости. Оплели его лукавые помощники, главный шпиг Юла и сержант Яшка Журавлёв. Продались за англицкое золото, стакнулись с секретарём Штрозаком и Фролкой Быком. А гехаймрат поверил. Одурили его заговорщики, во круг пальца обвели. Желал Зеркалов предо мною отличиться, добыв улики против Витворта, а сам чуть меня не сгубил. И всю державу заодно… Юла же, изменник, хотел Зеркалова зарезать, чтоб упрятать концы в воду, но Автоном его проткнул шпагой. А надо было живьём взять! Вот и остались мы с пустыми руками. Штрозака брать нельзя, нам ныне с Англией собачиться накладно. Яшка Журавлёв в бегах. Допрашивать некого. Так-то, голуби…
Мужик, невежа, встрял с вопросом:
– С грехомератом-то чего будешь делать?
«Моя воля, снёс бы голову с плеч, – подумал Ромодаиовский. – Но сначала отдал бы в пытку – не врёт ли, что сдуру дров наломал».
– Зеркалов оказался глуп, – ответил он вслух – не столь ко мужику, сколько будущим возможным вопрошателям. – А мне в Преображёнке дураки не надобны. В Сибирь поедет, на телеге, под караулом.
Те переглянулись, а Фёдор Юрьевич засопел, вспоминая рассветный разговор с Александрой Васильевичем Кирьяковым, который явился заступничать за Автонома.
Кирьяков сказал, что гехаймрат сидит у наследника, хочет кинуться князь-кесарю в ноги, но робеет. Когда же Фёдор Юрьевич в гневе хотел немедля послать ярыг – заковать собаку в железа, гофф-оберкамергерр, истинный добра желатель, мягко посоветовал:
– Гляди, князь, тебе, конечно, виднее, а только подумал бы… Надо ль тебе это смутное дело ворошить? Не вышло б от того лишнего сраму. Начальника полуприказа казнить – оказия шумная. Сослал бы его куда-нибудь подальше, тихонечко, да и дело с концом.
Ромодановский устал, был сердит, но над мудрым словом призадумался. А Кирьяков так же задушевно продолжил:
– Зеркалова за что-то очень полюбил цесаревич. Я ведь к тебе за Автонома просить пришёл по его наказу. Ты ещё вот о чём подумай. Государь Пётр Алексеевич (дай ему Боже долгих лет жизни) здоровьем некрепок. Не ровен час, при зовёт его Господь… Может, всем нам скоро под Алексеем быть. Так нужно ль тебе против себя наследника озлоблять?
Хороший был совет. Бесстрашный и честный. А дороже всего, что от человека, которому при следующем царствовании не иначе как быть первым министром.
Всё это сообразив, Ромодановский сердечно поблагодарил друга и велел передать Автоношке, чтобы являлся, не трусил. Застенка и казни ему не будет. Дурость – не измена.
Пора, однако, было заканчивать. Оставались и другие дела, да и старое тело просило отдыха.
Приосанившись, глава Преображёнки торжественно молвил:
– В минувшую ночь чуть было не свершилось великое для отечества зло. Вы двое, всяк по-своему, оберегли державу от врагов. Знайте же, что власть умеет не только карать, но и награждать… – Ромодановский посмотрел в лежавшую перед ним бумагу. – Вижу, что Зеркалов от моего имени вас уже щедро одарил. Тебе, Попов, аж чин армейского майора посулил, а тебе, мастер, какую-то вольную грамотку, доселе небывалую. Всё это Автоношкины враки, ничего такого он у меня для вас не просил… Однако за ваши перед государством старания, так и быть, великие сии милости подтверждаю. Будь ты майором, а ты вольным от повинностей человеком. По заслугам вам и честь.
Он великодушно кивнул. Офицер сделал рукой решпект, хоть по веснушчатой физиономии и промелькнула тень разочарования. А ты как думал? Полковника тебе, что ли, давать за столь конфузное дело?
Мужик же вновь явил невежество. Вместо того чтоб поклониться и смиренно поблагодарить, прогудел:
– А Митрию что? Никитину, то бишь Микитенке? Он, чай, тоже себя не жалел.
Ну что возьмёшь с лапотника? Где ему было научиться, как следует себя держать перед особой князь-кесаря?
Фёдор Юрьевич вспомнил своё суматошное ночное пробуждение. Только было уснул на мягкой перине, вдруг грохот, крики, да дверь с петель как вылетит, с треском! Думал, смерть пришла, злодеи убивать ворвались за верную службу царю и отечеству.
Вламывается в спальню мужичина зверообразный. На нём слева и справа челядинцы висят, а он знай рычит: «Слово и дело! Будитя князя! Говорить с ним буду!»
Теперь-то было смешно. Ромодановский хмыкнул, поневоле залюбовавшись богатырём. Вот бы кого показать Карле шведскому. Погляди, кочет мелкий, каков у нас народ, не наскакивай на этакую силищу – клюв обломаешь.
Немножко возвеселившись, князь сказал с кривой улыбкой (прямо улыбаться давным-давно разучился):
– Микитенку награждать не за что. Подумаешь – два пожара загасил. Ему и пятидесяти рублей, которые Зеркалов сулил, не дам. Тем более, бороду он всё равно сбрил…
И засмеялся, довольный шуткой.
– Я ещё вот чего спросить хочу, – всё не угоманивался мужичина. – Зеркалова в Сибирь, тово-етова, одного ссылаешь или как?
Лица у обоих ероев отчего-то сделались напряжёнными.
– Почему одного? – добродушно удивился Фёдор Юрьевич. Дерзость простолюдина его забавляла. – С семейством, как положено.
– С сыном, что ли? Или… ещё с кем? – с тревогой допытывался Илейка.
Заинтересовавшись такой настырностью, Ромодановский прищурился:
– Ну да, с сыном. А что, у Зеркалова ещё кто есть?
Хорошо, глаза у князя были старые. Не увидел, как Попов двинул товарища локтем в бок: заткнись. Сам же лихо шагнул вперёд:
– Никак нет! У господина бывшего гехаймрата только одно дитё, а иных близких родичей не имеется!
– Девчонка там ещё была, как же, как же.., – протянул памятливый князь-кесарь. – Воспитанница зеркаловская. Милославской породы…
Алёша втихомолку бешено ткнул Ильшу шпорой по щиколотке. Тот, хоть было больно, не охнул. Стоял весь побелевший, казнил себя за длинный язык.
– Но родство то женское, через сестру, – договорил Ромодановский как бы с сожалением. – Под указ об отчине не подпадает. Стало быть, гнить Зеркалову в дальних местах всего только сам-второй, с сыном.
От облегчения Ильша аж покачнулся, даром что богатырь.
* * *
Дмитрий ждал их за воротами, всё в том же алом мундире, но уже не столь нарядном, как вчера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62