Откинул папку, зло пошевелил губамизажевал грязные слова. В своей свите, занимавшей круглый стол, разыскал глазами человека с погонами майора юстиции, спросил:
- Что тут можно сделать?
- Сразу должны были сделать, товарищ генерал,- не вставая, ответил майор. Он заполнял какой-то бланк, взятый из полевой сумки.- Наградить ума хватило, а справку сразу...
Крыласто раскинув руки по столу, генерал Кольчиков остро посмотрел на Романа:
- Такие дела, Пятницкий. Война, она, стерва,- всякая... Будь настоящим воином, не держи на страну сердца.
Он знал об ордене. Сказали еще тогда, после боя Но мало ли - сказали, могли и... Губы Романа дернулись.
Стронув стол, генерал подошел, сильными, ловкими пальцами, едва не оторвав пуговицу, расстегнул Роману гимнастерку и безжалостно прорвал материю длинным нарезным штырем ордена, подал винт.
- Привинти.
Майор юстиции подождал, пока Пятницкий освободит руки, протянул листок со слепым от копирки текстом и чернильными вставками вместо пропусков.
- Приберите, Пятницкий, пригодится.
Генерал Кольчиков прошелся по комнате туда-сюда, пригасил гнев, сказал начальнику штаба Торопову - высокому и седому майору:
- Выдери обвинительное к чертовой бабушке, Сергей Павлович. Ему завтра в бой идти, его убить могут, а тут... Вырви с кишками, чтобы не пахло.
Посмотрел на майора юстиции, сел и стал растеребливать пачку с папиросами. Юрист понимающе поморщинил губы, поднес Кольчикову зажженную спичку. Поглотав дыму, генерал с невеселой улыбкой приободрил Пятницкого:
- Ничего, теперь ты кованый, будешь рубить до седла Иди, дорогой, воюй.
От долгого стояния навытяжку, от волнения у Романа не получился поворот - качнуло. Качнулся, сделал шаг, но тут же был остановлен командиром полка Варламовым:
- Погоди, командир-то полка должен поздравить или нет?
Подполковнику Варламову, видно, приятно было произносить слова "командир полка", и он сказал их рокочуще, с удовольствием. А может быть, потому сказал с удовольствием, что с лейтенантом все вот так получилось не тогда где-то, а сейчас, в его присутствии хорошо получилось. Варламов подошел легко, спортивно, потряс руку.
- А насчет этого,- чиркнул большим пальцем где-то под скулой.Седунин, распорядись там...
У крыльца Романа Пятницкого дожидался ординарец Будиловского Степан Торчмя.
- Вы чего здесь, Степан Данилович? - удивился Пятницкий.
- Севостьяныч встретить велел,- косясь на адъютанта и козыряя ему, ответил ординарец.- Его командир дивизиона вызвал, оттуда мы в Варшлеген причапали. Они со старшиной закусь соображают, а меня сюда разжиться турнули.
Адъютант хохотнул:
- Не дремлют пушкари. Фляжка-то есть, солдат? По сему большому поводу наполнить велено.
- Что? - переспросил далеко не глухой Степан Торчмя.- Фляжка? Нету фляжки, товарищ командир. Вот жалость, может, вы что приищите?
- Ладно, ждите,- адъютант помчался по известному ему адресу.
- О, Степан Данилович, вы еще и бестия ко всему прочему. Фляга-то вон, зачем соврали?- упрекнул Пятницкий.
- Как вы все видите, какие у вас глазки вострые,- скособочил голову Степан Торчмя.- Она, поди, не порожняя. Водчонку я вон в той землянке у военных женщин выцыганил.
На дворе заметно и быстро смеркалось. Степан Данилович недовольно повертел головой:
- Куда это расхороший командир запропастился? Пораспустили их тут...
- Пойдемте, хватит нам и того, что есть,- притронулся Пятницкий к плечу солдата.
- Владимирыч, не грешите, ради бога. От водки отказаться! Страсти какие!- неподдельно изумился ординарец комбата.
Подбежал рассерженный капитан Седунин.
- Кладовщик, скотина... Пока нашел. Держи пять, лейтенант, поздравляю и так далее...
Степан Торчмя, освобождая адъютантские "пять", поспешно перехватил взбулькнувшую флягу.
Из разбитой деревушки выбрались на дорогу к Варшлегену. Трехкилометровая отдаленность от передовой глушила звуки дремлющей позиционной войны. Здесь не было шумнее, но в сгущающихся сумерках солдатское ухо распознавало разделенные и настороженные работы. В низинке за буковой рощей урчали моторы тягачей, чуть поодаль позвякивали лопаты готовили площадки для тяжелых орудий, за вековыми липами дорожной посадки вольно и россыпью, судя по голосам, шла колонна воинской части. Справа торопливо, опережая друг друга, злясь и сатанея, застучали зенитки, отгоняя припозднившуюся, принюхивающуюся немецкую "раму".
Степан Торчмя задал навеянный всем этим вопрос:
- Про наступление не выспросили, Владимирыч?
- Нет, не спросил.
- А скоро, поди, кожей чую. Нонче бы и кончить ее, войну проклятую. До сенокоса. Пропасть как надоела. Прямо изболелся весь. Вчерась приснилось, будто иду по утренней траве, роса холодит босые ноги, а моя литовка - вжик, вжик, вжик... Ах, мать моя родная... Даже сердце захолонуло... Да что это я! Владимирыч, медаль, медаль-то покажите!
- Медаль медалью, Степан Данилович, еще и Крас-ню Звезду получил,погордился Пятницкий.
- И Звезду еще! - восхитился Степан Торчмя.- Чинно! За что, Владимирыч?
- Это...- замешкался Пятницкий,- из прежней части, там награжден.
- Чинно, чинно. Рассказали бы.
- А, чего там... Мне вот, пока совсем не стемнело, бумажку бы одну прочитать, Степан Данилович.
Пятницкий, царапая тело штырьком ордена, извлек из нагрудного кармана документ, врученный майором юстиции, затаив дыхание, пробежал по нему глазами:
"Настоящая справка выдана (вписано от руки: Пятницкому Роману Владимировичу) в том, что он определением военного трибунала... дивизии от... за проявленные отличия в боях против немецких захватчиков освобожден от отбытия назначенного ему по ст. 193-17 п. "а" наказания - лишения свободы сроком на (вписано от руки: пять лет) и в соответствии с Указом Президиума Верховного Совета Союза ССР от 26 февраля 1943 г. признан не имеющим судимость. Председатель военного трибунала..."
Заметя, как посуровело лицо Пятницкого, Степан Торчмя спросил:
- Важная бумага, Владимирыч?
- Очень важная, Степан Данилович, очень.
Глава шестая
В ту предгрозовую пору редкий мальчишка не переболел мечтой стать если не Чапаевым, то, на худой конец, моряком или летчиком. Чтобы артиллеристом, такого Роман не знает. Во всяком случае, лично ему подобное в голову не приходило. Оборонных значков, отличавших активиста от обычного смертного, к восьмому классу на пиджаке Романа было не меньше, чем спортивных медалей у знаменитого борца Ивана Поддубного,- "Ворошиловский стрелок", БГТО, ПВХО, БГСО, ОСВОД и даже "Юный пожарник", но в военкомате, когда подошел срок, нашли, что это военно-прикладное богатство, скорее всего, нужно артиллеристу. Так сказали. На самом же деле, не без оснований думалось Пятницкому, получил он назначение в артиллерийское училище потому, что оно, перебазированное на Урал с берегов Черного моря, находилось неподалеку от Свердловска
Пятницкому повезло на преподавателей. Почти все они прошли Хасан, Халхин-Гол или финскую. Даже командиры курсантских отделений в их батарее были не из желторотых однокашников, а сержанты, только-только подлечившиеся после ранений. Пятницкий охотно и довольно успешно впитывал военные премудрости, радовался этому и не подозревал, что похвальные знания явятся в скором времени источником глубочайших душевных мук.
По прошествии одиннадцатимесячной, едва не круглосуточной учебы Роман Пятницкий в числе нескольких преуспевающих курсантов был досрочно выпущен из училища с наивысшей аттестацией - на должность начальника разведки дивизиона с правом выхода в гвардейскую часть.
И тут-то вступила в силу справедливая (с точки зрения начальства), но и абсурдная, противоречащая их помыслам (с точки зрения таких, как Пятницкий) кадровая политика той поры: умеешь - учи других. Пятницкого направили в Горьковскую область, где дислоцировался артиллерийский запасной учебный полк, готовить для фронта солдат-пушкарей.
Военкоматы присылали сюда дождавшихся своего часа парнишек-новобранцев - худых, заморенных, изробившихся, но переполненных решимости в пух и прах расколошматить фашистскую Германию; возмужалых, знающих, что почем, фронтовиков из госпиталей; бодрых участников первой империалистической и гражданской и не участников, но тоже рождения конца прошлого века; рабочих, наконец-то освободившихся от брони, и каких-то сытых личностей, неожиданно лишившихся этой брони; сереньких хамов, отбывших срок за уголовные преступления; лобастых от стрижки, без вины виноватых парней из районов, освобожденных от оккупантов, и всякий другой люд, способный и обязанный носить оружие,- так называемый переменный состав.
Взводные и выше считались постоянным составом, и Пятницкий с ужасом думал, как бы не остаться "постоянным" до конца войны. Такая вероятность не исключалась в силу все тех же парадоксальных вещей. Чем больше он вкладывал в дело души и энергии, тем больше возрастала эта вероятность.
Лагерь учебной дивизии возник на пустынном месте в первые месяцы войны. Мелкий сосняк на песчаной почве, землянки-казармы, землянки-штабы, землянки-классы, землянки-склады... Офицерские общежития - тоже землянки.
В сумерках, когда, попукивая, затарахтел дизельный движок и по проводам пригнал от динамо слабенький ток к лампочке, Пятницкий, казнясь своим долгим молчанием, засел за письмо матери.
Писал торопливо, не перечитывая - не надеялся на долгий покой на исходе суматошного дня (принимали, мыли, экипировали новобранцев),- писал о том, что будет радостно маме, что подтеплит ее душу, захолодевшую после известия об отце: пропал без вести. Писал о своем великолепном самочувствии, хорошем питании, о прекрасных товарищах и командирах, о всегда чистых и сухих портянках, кое-где привирая при этом (не всякая правда по сердцу маме),- писал о том, что порадует маму; ее расспрашивал о житье-бытье, все еще не в силах представить слабенькую, интеллигентно-наивную, бесконечно дорогую и милую маму, гримершу театра, в брезентовом фартуке, в обшитых кожей вачегах на нежных руках, с грязным лицом от гудронной копоти и металлической пыли,- представить ее возле скрежещущей "гильотины", под мощный нож которой она, резчик металла, то и дело подставляет тяжелые, глухо вибрирующие, еще не остывшие после проката и с неровными, острыми, как бритва, краями листы стали... Она оставила театр со всеми эвакуированными сюда знаменитостями сцены и пришла на Верх-Исетский металлургический завод после известия о зловещей, не до конца ясной судьбе мужа, работавшего в листопрокатном цехе сменным мастером.
Последние строчки дописывал под нетерпеливым взглядом переминающегося с ноги на ногу посыльного, передавшего приказание явиться к подполковнику Богатыреву.
Прямо к Богатыреву? Что ж, когда командир дивизиона в отъезде, когда командир батареи в отъезде, то и Пятницкий - прямо к Богатыреву.
Заместитель командира полка по строевой части подполковник Богатырев был высок (до войны в артиллерию подбирали почему-то только рослых), строен, крепко мускулист, красив мужественными, броскими чертами лица. Вся внешность его, сорокалетнего, была покоряюще притягательной. Роман молился на Богатырева, прекрасного знатока артиллерийского дела, всегда с радостным трепетом ждал его прихода на занятия или с проверкой в караульное помещение, наблюдал в часы подъема по тревоге, любовался впаянным в седло во время учебных походов.
Юношескую влюбленность не могли поколебать даже собственноручные отказы Богатырева на рапортах Пятницкого об отправке в действующую. Возвращая рапорт, Богатырев с виноватостью улыбался, в дружеском бессилии разводил руками. Если Пятницкий начинал строптиво настаивать, Богатырев, чуть нахмурившись, говорил:
- Я же не встаю на дыбы, когда мне отказывают.
И это убедительно охлаждало. Если уж подполковник Богатырев не может добиться отправки на фронт, то куда ему-то, лейтенанту Пятницкому!
Все нравилось Роману в подполковнике. Даже звучная фамилия Богатырев, даже необычное имя Спартак, даже единственная медаль "XX лет РККА".
Подполковник Богатырев встретил его, не поднимаясь из-за стола. Нервно осунувшееся лицо. Глаза, которые Роман привык видеть искрящимися живостью и умом, сейчас были сухие и отрешенные, взгляд уходил куда-то за стены кабинета. Видно было - мучило подполковника что-то свое, личное.
В крохотном женском обществе учебного полка, затерявшегося в песчаном мелколесье, красавец Богатырев был вне конкуренции. Когда кто-нибудь заводил об этом разговор, Пятницкий передергивал носом и отмахивался - да пусть его! - хотя с огорчением замечал, как под тяжестью новых и новых любовных успехов Спартака Аркадьевича его кумир начинает блекнуть. А теперь вот эта смерть молоденькой посудомойки из офицерской столовой. Конечно, не Богатырев свел ее с деревенской повитухой, но... Тень от тучи, нависшей над Богатыревым,- вот она, на лице. Не исключено, что разговоры о парткомиссии - тоже правда...
Разглядывая какую-то бумажку - не поймешь, нужную или ненужную в данный момент,- Богатырев угрюмо сказал:
- Предстоит поездка на две-три недели. Послать больше некого, Пятницкий.
Действительно, кого еще? Все офицеры уехали с маршевым эшелоном. Только вот куда поездка, зачем?
Богатырев сделал паузу, вздохнул при мысли о том, что сейчас скажет, и сказал:
- Колхозу помочь надо, заодно для дивизии заготовить. Забирайте всех вновь прибывших - и в Приок-ский колхоз. Сено косить будете.
Вот оно что! На сенокос. Как не порадоваться человеку, измученному военной муштровкой. Только как это - забирай вновь прибывших? Он их еще разглядеть не успел, по взводам, по отделениям не разбиты. Присягу не принимали. Потом... Призывник призывнику рознь. Новобранцы, как один, из западных областей, что отошли от Польши. С такой хохляцко-польской мовой, что и не поймешь, о чем "гутарють". В бане мыл... Надо же - у каждого крестик на бечевке. Не сена, как бы чего другого не накосить. Вся жизнь под панами да фашистами, о Советской власти только от них знают.
Пятницкий сказал о всем этом подполковнику Богатыреву.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28