Полегче бы куда,- Гарусов поерзал пухлыми пальцами по коленкам.
Пятницкий с оторопелым удивлением посоображал над тем, что услышал, но заговорил о другом - не о том, что хотелось Гарусову:
- Скажите, Гарусов, что произошло, что вы там с бойцами?
- Ничего особенного, товарищ командир. Я сказал что-то, они тоже. Бывает же... Я вот насчет...
- Насчет полегче? А как - полегче? - весело удивился Пятницкий.- На войне нет легкого. Катушки таскать, по линии бегать - это не все, товарищ Гарусов. Война многое другое заставит. Окопы, например, рыть. Как остановились - берись за лопату, выкопал себе в полный рост - огневикам беги помогать. Им не только для себя в полный рост, для пушек чуть не котлован надо, для снарядов ровики с нишами. Да разве одно это. Ведь война, товарищ Гарусов, фронт, люди гибнут. В любой должности надо солдатом быть стрелять, ходить в атаку.. Вы больны, Гарусов? У вас ограниченная годность?
- Да нет, болел, потом ничего, призвали вот...
Ну что, лейтенант Пятницкий, скажи что-нибудь, посочувствуй, пожалей, должность, наконец, найди без рытья окопов, без стрельбы и опасности. Вон как у тебя сердце-то обливается, глядя на бедненького товарища Гарусова. А может, подумаешь немного да в роту Игната Пахомова уйти посоветуешь - на должность солдата Боровкова, которого одиннадцать раз ранило, а в двенадцатый подло - насмерть. Чем Гарусов хуже его? И моложе, и бодрее выглядит, и ран на теле нет.
Разбередив больное, Пятницкий сказал все же спокойно:
- Разве могут быть на фронте вольготные должности? Нет их, товарищ Гарусов.
Гарусов поднял на Пятницкого усталый, упрямо-недружелюбный взгляд, просипел осевшим голосом:
- Я не говорю - вольготных. Просто полегче. Мог бы при вас состоять вместо этого... Или писарем.- Он для чего-то поднес руку к лицу, посмотрел на заросшие волосами пальцы.
- Ах, вот оно что! - снова весело задело Пятницкого.- Вместо Алехи Шимбуева? Тут, понимаете, заблуждение какое-то, Гарусов. Ординарец командира батареи должен быть разведчиком номер один, лучшим из всех. Он спит меньше других, а ходит в десять раз больше. Он обязан отлично читать карту, владеть оптическими приборами, рацией, корректировать артиллерийский огонь. Вы умеете работать с картой? Вот видите. Только такие, как Шимбуев, имеют право "состоять" при командире. Вы понимаете, что в этом смысле вам с Шимбуевым не потягаться, вне конкуренции Алеха Шимбуев. Что касается котелка каши для командира или умыться принести... Алеха Шимбуев разумный парень и понимает, что у командира не всегда бывает время не только сходить за кашей, но и проглотить ее. Писарем? Курлович охотно уступил бы вам это место, да я не соглашусь. У Курловича глаза нет. Вернее, глаз есть, только... Заставь защурить здоровый, он другим таракана в миске не увидит, съест таракана. Вот, а комиссоваться отказывается. Да и писарь он постольку-поскольку, чаще в орудийном расчете, бумаги в затишье между боями составляет. Вы знаете, сколько убито в последнем бою? Вот какие пироги, товарищ Гарусов.
Гарусов сопел, обтирал шапкой лоб и поводил взглядом из угла в угол.
- Так ладно, я пойду,- прохрипел он. Лицо его набрякло, сделалось серым.
- Идите, Гарусов. Липцев заждался, поди. У него в отделении всего два связиста осталось. Липцев толковый связист, многому у него научитесь.
Шаркая ногами, Гарусов направился к выходу. Глядя ему в спину, Пятницкий все же не выдержал, посочувствовал далеко не молодому, не очень-то бодрому телом и духом солдату. На самом деле, какой из него связист. Сам мучиться будет и других измучает. Что за умник прислал его сюда! Санитаром в госпиталь, на склад армейский... Мало ли должностей для таких. И характерец у Гарусова, как видно, не хлеб с повидлом. Не успел котелка каши с ребятами съесть, а намутил, неразумный.
На улице взвизгнула собака, жалостно заскулила. Чуть погодя вошел Шимбуев - взъерошенный, заикается. Так и прет из Алехи - ругнуться, да как тут при комбате ругнешься. Выдавил сквозь зубы:
- Вот паскуда, надо же, какая паскуда...
- Ты чего, с нарезки слетел? - чуя неладное, спросил Пятницкий.
- Этот бугай, новенький. Не в настроении от вас... Пнул собаку ни за что ни про что.
"К черту,- внутренне вскипел Пятницкий,- на кой мне ляд такой психованный. Пусть забирают обратно, хоть на кудыкину гору. Без него обойдусь".
* * *
Утром следующего дня, готовый к маршу на новый участок фронта, артиллерийский полк вытянулся колонной вдоль шоссе. Вернувшись из штаба дивизиона с нужными указаниями, Пятницкий присел на ребристую подножку машины Коломийца. Набегавшийся Комка притулился к голенищу сапога, дремал, не ведая, какую простую в общем-то и совсем не простую в частности решает задачу его новый и добрый хозяин. Русский он или немец - не собачьего ума дело. Брошенного, голодного, его обласкал этот человек, накормил, дал имя, которое чем-то связывает с незабытым прошлым. Это - главное, об остальном Комка не хотел и не умел думать. А Роман Пятницкий думал, хотя и не хотел думать. До щемящей тоски жалко оставлять собаку. Взять с собой? Куда? Как? Что потом?
Командир отделения тяги Коломиец высунул конопатую голову из кабины и, будто читая мысли комбата, сказал:
- Поскулит-поскулит и перестанет. Прибьется к кому-нибудь. Вон фрицевы бабы из бегов стали возвращаться...
Пятницкий молчал, понимая правильность сказанного. Но когда уже тронулись в путь, он долго не решался посмотреть на плывущую назад правую обочину. И не посмотрел бы, да Коломиец с ласковой горечью выдохнул:
- Не отстает, паршивец.
Роман сделал над собой усилие и повернул голову. Затеснило в груди. Комка, вывалив язык, шел большими скачками. Когда машина набирала скорость, он отставал, скрывался из виду, но стоило замешкаться колонне - снова нагонял, кося морду влево. Из кузовов что-то кричали ему, а он все пластал и пластал над жухлой прошлогодней травой свое поджарое тело.
Пятницкий готов был остановить машину, подобрать собаку, но откуда-то сзади, может, через машину, через две, протрещала длинная автоматная очередь. Комка запнулся об этот треск, ударился о землю, перевернулся с лета два раза и потерялся за кустарником.
- Останови! - вскричал Пятницкий и схватился за баранку. Машина вильнула, Коломиец с усилием выправил ее, оттолкнул руку Пятницкого.
- Комбат, образумься, мы же в колонне.
Пятницкий обмяк, обессиленно откинулся на спинку сиденья.
- Кто, кто посмел?
Коломиец рассерженно повторил за комбатом:
- Кто-кто... Кроме Гарусова - кто еще мог?
* * *
Пятницкий с Кольцовым шли следом за Шимбуевым, который уже побывал на КП батальона. Вспаханное с осени, не успевшее затравенеть поле парило под начинающим припекать солнцем. Ноги скользили на отталости, как на арбузных корках, кожа зудела от пота. Пятницкий оглянулся на приотставших связистов. Согнувшись под тяжестью рации, размеренно шел командир отделения связи Липцев, улыбаясь, мурлыкал что-то Женя Савушкин, следом пыхтел Гарусов. За его спиной, распуская кабель, поскрипывала в станке катушка.
Шли наизволок. За бесконечно вытянувшимся по горизонту гребнем возвышенности погромыхивал самый передний край войны. Потом уже начнется Роман знал это - спуск к морю: на вновь подклеенном листе карты краешек был голубым. Нет-нет да посвистывали малосильные на излете пули, в стороне лопнули две сдуру залетевшие мины. Пятницкий крикнул, чтобы не скучивались, и ускорил шаг, даже пробежал немного. Он бы и дальше бежал, но остановил раздавшийся позади заполошный вскрик. Оглянулся. Гарусов, трясясь, постанывая, скидывал станок с кабелем. Швырнул в грязь, сел на него и обхватил руками толстую голень. Лицо солдата лоснилось от пота. Охая и стеная, Гарусов покачивался и смотрел на пропитывающую материю кровь. Она красила пальцы заволосатевших с тыл рук. Пачкаясь в липком, сержант Кольцов распорол штанину и сердито успокоил:
- Да не стони ты. В мякоть же. И неглубоко засела.
Гарусова перевязали. Пятницкий подозвал Шимбуева, распорядился:
- Проводи до медпункта, мы тут сами доберемся.
Гарусов поспешно оборонился:
- Не надо, я дойду. Я знаю куда.
Чего это он шарахнулся от Шимбуева? За автоматную очередь по собаке побаивается?
Непредвиденная задержка заставила спешить. Неподалеку от пехотного КП Шимбуев проговорил, ни к кому не обращаясь:
- Войне вот-вот конец... Прокантуется в госпитале, потом будет ходить пузой вперед: мы паха-али!..
Пятницкий в раздумье посмотрел на него и примиряюще сказал:
- Не надо так, Алеха. Он шел в бой. Ранен не в пьяной драке - пулей фашистской.
Преданный ординарец презрительно фыркнул и зашагал вперед комбата.
Глава двадцать седьмая
В начале марта Хайльсбергская группировка немцев была окончательно отрезана от центральной Германии и от Кенигсберга. Сотня метров за сотней, фольварк за фольварком - мешок этот суживался, сдавливался, уменьшался в объеме и в двадцатых числах, прижатый к береговой кромке, продырявленный во многих местах, лопнул. То, что было теперь перед наблюдательным пунктом Пятницкого, не походило на передний край. Это был узкий участок побережья, раскисший от разлива ручьев и речушек, тесно забитый войсками противника. Плотный артиллерийский огонь, дерзкие штурмовки "ильюшиных" даже в мерзкую погоду вышибли у немцев всякую надежду баржами да баркасами перебраться на косу Фрише-Нерунг, которая шестидесятикилометровой естественной дамбой отделяла залив от моря, и противник вынужден был прекратить сопротивление.
Происходящее здесь не было похоже на виденное пушкарями Пятницкого в предыдущих боях. Теперь не россыпь и горстки, а тысячные толпы пленных кучились, сбивались в колонны и направлялись на сборные пункты.
Пятницкий возвращался на НП с огневой позиции, смотрел на неиссякающий поток изможденных, заросших щетиной людей с ранцами из телячьих шкур, с притороченными к ним одеялами и котелками, с рубчатыми цилиндрами противогазных коробок, приспособленных для хранения харчишек. Колонна двигалась с вязким шарканьем сукна и кожи, сырым хлюпаньем грязи, кашлем и болезненным сопением. От нее исходил запах окопной человеческой неухоженности. Шли с погасшими, обращенными в себя взглядами, и глаза пленных казались бессмысленными, пустыми до потери цвета.
О чем думали? Что заботило? Каким виделось завтра?
Поговорить бы с которым, проникнуть в душу, увидеть, что там?
Пятницкий вспомнил свой визит к цивильным немцам, свою позорную попытку говорить на их языке. Комбат, герр оффицир... Молчал бы в тряпочку...
Правда, было с кем поговорить - знали русский язык, всосали с молоком матери. Брели в общих колоннах, в такой же травянисто-тусклой немецкой форме, и не отличишь сразу, не подумаешь, что мужик из тернопольских, винницких или еще каких российских краев. Отличать помогали сами немцы. Увидев советского офицера чином повыше, они со злорадной брезгливостью выталкивали их из строя и заискивающе кричали: "Руссиш ферратер!"
Но с этими Пятницкому говорить не хотелось. Много виноватых в том, что земная кора пропитана человеческой кровью до самой мантии, эти виноваты вчетверо.
Обособленно, заложив руки за спину, в расстегнутом до белья офицерском мундире, навстречу Пятницкому шел обочиной рослый, с вызывающе поднятой головой немец. Шел прямо, всем видом показывая, что не собирается и шага ступить в сторону. Кровь ожогом застопорилась в жилах Романа, каменно свела мышцы. Ударились плечом о плечо. Роман колыхнулся, устоял. Немец не изменил позы, не оглянулся, не сбился с шага. Пятницкий в бешеной злобе крутнулся следом, рука машинально рванулась к кобуре, цапнула застежку и замерла.
Широкий заносчивый затылок, мускулистая распрямленная спина, сцепленные холеные руки на пояснице, а ниже - набухшие кровью лоскутья брюк, обнаженное, залитое кровью бедро, рванина человеческого тела...
- Сволочь,- процедил Роман сквозь зубы, перепрыгнул канаву и, спрямляя путь, пошагал вдоль протянутой на шестах линии связи. Гневная дрожь утихала долго и неохотно.
Днем в затишке даже пригревало, впору шинель сникать, но выйди на открытое место - так дунет с моря, что шапку на уши натягивай. Наблюдательный пункт на то и наблюдательный, чтобы видно с него было, место подобрали не на юру, какой ни на есть - кустарничек по бокам, но все равно продирало до костного мозга. Да и не день еще. Утро только-только зарождалось.
Женю Савушкина, ходившего на линию чинить кабель, промочило до нитки, пробрало ветром, и теперь он сидел на дне ровика, ломал хворостинки, жег костерок, грел руки и шмыгал сырым носом.
Чтобы сдружиться на войне, хорошим людям и одного боя достаточно, а Женя Савушкин и Петр Иванович Мамонов воевали вместе целых восемь дней. Взаимную и добрую человеческую привязанность Пятницкий приметил сразу и по силе возможности старался не разлучать товарищей. Вчера на глазах у Жени ранило Петра Ивановича. Когда разрезали сапог и Женя увидел, что осталось от ступни, закричал в голос.
Провожая Мамонова, знали: теперь-то уж будет дома, дождется его славная женщина по имени Маруся, одарившая деревню бесценными иголками. Каждый, кто был поблизости, что-нибудь да сунул в мешок Мамонова: кто пару белья, кто мало стиранное полотенце, кто совсем новую гимнастерку, припасенную на лучшие времена. Женя горевал вдвойне: нечего было подарить Петру Ивановичу, разнесло Женин вещмешок тем же снарядом.
Пятницкий отвел Женю в сторону, достал из полевой сумки книжку невеликую в обтрепанной и тонкой обложке - на ней солдат Василий Теркин скручивает цигарку, спросил Женю:
- Помнишь, тогда вслух читали? Понравилась? Хотел сразу подарить тебе, возьми сейчас и подари Петру Ивановичу. Белье - вещь, конечно, ценная, но износится, а книжка долгой памятью о тебе будет. Напиши на ней что-нибудь.
Самую малость, но все же легче на душе стало. Вздохнул Женя:
- Как он теперь без ноги-то?
...Увез Мамонов память о Жене, а вот Роману Пятницкому так ничего и не останется на память о Жене, кроме самой памяти...
Случится все это буквально через несколько дней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28