https://wodolei.ru/catalog/vanni/metallicheskie/
Ну да другой нет.
Он прошел мимо большущего Камня Бельмапа и вышел к скамейке, что стояла за ним, под ветвями дерева, которое он определил для себя как вяз.
Он выставил ногу, что-то напевая. Одна рука в правом кармане плаща — там даже стиральный порошок остался, он медленно мылил его пальцами. Другая, в левом, открывала упаковку с почтовыми марками. Двадцать пять маленьких пакетиков, восемь раз по шесть сантиметров. На дне каждого — малость амфетаминчику, который он принялся смешивать с порошком.
Наступил вечер. Рабочий день окончен, больше никто не придет.
Лидия медленно прошла через всю по-уютному темную квартиру. Включено всего лишь несколько ламп. Квартира была довольно большая, пожалуй, самая большая из всех, в которых ей пришлось побывать с тех пор, как она приехала сюда.
Она остановилась в холле.
Сама не зная почему, она уставилась на ковер с рисунком из мелких черточек. Они наполняли пустую комнату от пола до потолка. Она часто так стояла, глядя на ковер, позабыв обо всем на свете. Она понимала — это оттого, что он был похож на другой, который она видела давным-давно в другой комнате, на другой стене.
Лидия так четко помнила эту стену, эту комнату.
И омоновцев, что ворвались тогда, и папу с другими мужиками, стоявших у стены, и голоса, кричавшие: «Заткнись! Заткнись!» И потрясающую тишину в конце.
Она и тогда знала, что папа уже один раз отсидел в тюрьме. Что он вывесил на стене их дома литовский флаг, и за это его осудили на пять лет в Каунасском СИЗО. Она тогда была совсем маленькая — всего несколько лет. Но вот флаг — она покачала головой, — нет, она по-прежнему не могла этого понять. Работу он, естественно, сразу же потерял. И однажды — она ясно помнила это, — когда водка закончилась, щеки покраснели, а они все сидели в комнате с ковром в черточках (а вокруг лежало краденое оружие, которое вот-вот собирались продать), он громко спросил: «Ну а что ж мне еще делать?» Дети есть хотели, государство отказывалось платить, так что же, черт побери, ему оставалось делать?
Лидия стояла в холле. Ей нравилась и тишина, и вечерние сумерки, которые медленно успокаивали, убаюкивали.
Мелкие черточки на стене ползли вверх; чтобы за ними проследить, ей пришлось запрокинуть голову. Высокие потолки. Старинная постройка. Она подумала, что она несколько раз работала в одиночку в значительно меньшей квартире, а вот другие всегда были в паре, так что мужчины, которые стояли сначала на лестничной клетке и стучали в дверь, могли выбирать.
К ней должно было приходить двенадцать. Каждый день.
Можно и больше, но не дай бог меньше. Тогда Дмитрий бил ее или сам трахал столько раз, сколько она «недоработала». Только в задницу.
У нее, разумеется, был свой ритуал. Каждый вечер.
Она принимала душ, всегда очень горячий, чтобы смыть их прикосновения. Она принимала свои таблетки — четыре рогипнола и валиум, запивала небольшим количеством водки. Она одевалась в огромное безразмерное платье. Оно висело на ней как на вешалке, скрывая очертания — ни увидеть, ни дотронуться.
Но несмотря на это, иногда нижняя часть ее живота заметно округлялась.
Она знала, как так случалось, что она залетала. Знала почему. Обычно появлялась пара новых клиентов, с ними тяжело было справиться. Да она и сама редко о чем их просила — она же понимала, что важнее всего, чтобы они захотели прийти еще раз.
Лидия устала от мелких черточек и вместо них смотрела теперь на входную дверь. Как долго она уже не выходила за нее? Она точно не помнила, но что-то около четырех месяцев. Так ей самой по крайней мере казалось. Она думала пару раз разбить окно на кухне — оно не открывалось, точно так же как и остальные. Она хотела пролезть между осколками и прыгнуть вниз, но испугалась. Квартира была на седьмом этаже, так что неизвестно, что было бы, если б она все же прыгнула и упала на землю. Она подошла к серой плоской двери, потрогала ее — холодную, твердую. Она стояла, закрыв глаза, протянув руку к красной лампочке. Медленно вздохнула и молча прокляла оба электронных замка. Как их открыть, она не знала. Она пыталась подсмотреть, что там нажимал Дмитрий, но безуспешно. Он знал, что она стоит у него за спиной и смотрит во все глаза.
Она вышла из холла, прошла через пустую комнату, которую они почему-то называли гостиной, потом мимо своей комнаты. Посмотрела на большую кровать, которую так ненавидела, но в которой приходилось еще и спать.
Дошла до крайней комнаты. Алениной.
Дверь закрыта, но Лидия знала, что клиента за ней нет, что Алена приняла душ и сидит теперь там одна.
Она постучала.
— Да?
— Это я.
— Я пытаюсь заснуть.
— Я знаю. Но можно все-таки я зайду?
Прошло несколько секунд. Лидия ждала. Пока Алена наконец не определилась:
— Конечно. Заходи.
Алена голышом валялась на неубранной кровати. Ее тело было темнее Лидиного. Длинные волосы еще мокрые — завтра с трудом расчешет. Она часто так лежала, когда все уходили, тупо глядела в потолок, думала, что ведь никогда ему не рассказывала о том, куда едет, а уже несколько лет прошло, но она все еще любит, тоскует и вспоминает тот последний раз, когда они были вместе, ну да, осталась всего лишь пара месяцев, она вернется к нему, к Яношу, и они поженятся. Потом.
Лидия стояла молча. Она смотрела на Аленину наготу и думала о своем теле, которое приходилось прятать под безразмерным платьем. Она смотрела, сравнивала себя с Аленой и никак не могла понять, как та может лежать в той же постели, без одежды. Она поняла, что видит свою противоположность.
Алена показала пальцем на пустую половину кровати:
— Садись.
Лидия прошла в комнату, точно такую же, как и ее, с такой же кроватью, с такими же полками, а больше ничего и не было. Она села на смятые простыни. Только что тут кто-то лежал. Стоял на красном ковре. Маленькие бархатные цветочки колыхались от его движений. Она нащупала Аленину руку, взяла в свою и сказала почти шепотом:
— Ну как ты?
— А, сама знаешь.
— Все как обычно?
— Как обычно.
Они знали друг друга больше трех лет. Они встретились на пароходе. Смеялись еще тогда. Путешественницы. Вода, которая распадалась на две части и пенилась где-то там внизу… Обе были в море в первый раз.
Лидия притянула к себе руку подруги, по-прежнему крепко ее сжимая, накрыла второй рукой, растерла между ладонями.
— Я знаю. Знаю.
Алена лежала и дремала.
На ее теле синяков не было, не то что на Лидином.
Лидия легла рядом с ней, они помолчали — Алена снова о Яноше, от которого уехала, не посвятив в свои планы, а Лидия о тюрьме Лукишкес, о кашляющих людях в больничном отделении.
Вдруг Алена резко села на кровати, подложила между спиной и стенкой подушку.
Она ткнула пальцем на пол, где лежала вечерняя газета.
— Возьми-ка.
Лидия отпустила Аленину руку, наклонилась и подняла газету.
Она не спросила Алену, откуда та ее достала, она сразу поняла, что ее принес один из тех, что был тут сегодня. Кто-то из тех, кто приносил всякие вещички и хотел за это добавки. Ну и получал, разумеется. К Лидии с вещами особо не ходили: она хотела только денег. Она хотела нагреть Дмитрия на то, что его действительно интересовало, — на деньги. Те, кто приходил к ней и хотел добавки, платил лишнюю сотню.
— Открывай. Седьмая страница.
Она рассказывала Алене.
Посетители платили по пятьсот крон. Она посчитала, сколько будет по пятьсот крон двенадцать раз каждый день. Но Дмитрий почти все забирал себе. Им оставалось двести пятьдесят крон за каждый полный день. Остальное уходило на еду, за квартиру и в уплату их долга. Она вначале попросила больше. В ответ Дмитрий трахал ее в задницу, пока она не пообещала никогда об этом не заговаривать. Тогда она решила прихватывать время от времени по сотне. Своим тайным способом. Больше ради того, чтобы наколоть Диму Шмаровоза, чем ради денег.
Ее били.
Она терпела.
Она позволяла себя бить, и это стоило дополнительные сто крон. Большинство не били всерьез — так только, чтоб распалить себя перед тем, как ее трахать. Она брала шестьсот, Дмитрий получал свою пятихатку и понятия не имел о том, что она припрятывала сотню. Она этим занималась довольно давно и накопила изрядную сумму, а Дима Шмаровоз ни о чем не догадывался.
Лидия не говорила по-шведски. И не читала. Она не понимала ни названия статьи, ни начала, напечатанного жирным шрифтом, ни самого текста. Но она увидела фотографию. Алена держала газету так, что первым делом взгляд Лидии упал на фотографию, и она резко вскрикнула, заплакала, выбежала из комнаты, потом сразу же вернулась и кинулась к газете:
— Негодяй!
Она бросилась на кровать, вновь вытянулась вдоль голого тела Алены и теперь больше плакала, чем кричала:
— Ах он, чертов гад!
Алена выждала минутку, пока говорить было бесполезно. Лидия должна выплакаться, так же как и она сама незадолго до этого.
Она обняла подругу:
— Хочешь, я прочту?
Алена говорила по-шведски. Лидия не понимала, как она могла его выучить.
Она ведь находилась тут столько же времени, что и сама Лидия, к ней приходило столько же людей… Но тут дело было в другом. Лидия сразу решила «закрыться», уйти в себя. Никогда ничего не слышать. Никогда не учить язык тех, кто ее трахал и бил.
— Ну что, хочешь — прочту?
Лидия не хотела. Она не хотела. Она не хотела.
— Да.
Она прижалась покрепче к голому телу Алены, почувствовала ее тепло. Алена всегда была теплой, а сама она чаще всего мерзла.
Фотография, совершенно притом неинтересная. Среднего возраста человек стоял, прислонившись к стене дома. Довольный такой вид, как у всех, кто получил свою пайку известности. Стройный, с усами, только что расчесанные волосы. Алена ткнула пальцем в него, а потом в статью над фотографией. Она прочитала ее сперва по-шведски, а потом перевела на русский. Лидия лежала тихо, слушала и даже не шевелилась. Статья была довольно неуклюжая, видно, написанная в спешке. Говорилось в ней о драме, которая произошла утром, буквально за несколько часов до выпуска. Человек у стены, полицейский, арестовал мелкого воришку. Тот, будучи в состоянии аффекта, ни с того ни с сего захватил пятерых заложников и заперся с ними в отделении банка. Полицейский сперва вступил с ним в переговоры, затем убедил выпустить заложников и в конце концов сдаться. В общем, ничего примечательного. Обычное дело для полиции, они каждый день этими делами занимаются, и газета каждый день об этом рассказывает. На седьмой странице.
Но человек на фотографии улыбался.
Он улыбался, и Лидия снова разрыдалась от ненависти.
На плешке их было полно. Торчки. Стояли и мечтали о дозе.
Хильдинг сделал пару шагов и поднялся по лестнице, ведущей к улице Королевы. Он обычно именно тут и стоял, чтоб эти его видели. И ему абсолютно по барабану, что вокруг шныряют легавые со своими биноклями.
Она стояла немного в стороне. Стояла и ждала. У выхода из метро. Он знал тут всех таракашек. Всех до самой распоследней. Их тут не больше пятидесяти. Эта еще не старая, чуть за двадцать, но страшнее ядерной войны: волосищи растрепаны, засаленная фуфайка. Небось уж дня три-четыре как торчит, сука похотливая, только об одном думает — ширнуться и трахнуться, ширнуться и трахнуться. Он знал, что ее зовут Мирья и говорит она с жутким акцентом — сам черт не разберет, что она там лопочет.
— Ченить есть?
Он осклабился:
— Че ченить?
— Есть у тебя ченить?
— А если и есть? Тебе-то че надо?
— Дозу.
Вот тварь. Ширнуться и трахнуться. Хильдинг вытянул шею и огляделся вокруг, легавые были заняты другими.
— Амфетаминчика или как обычно?
— Как обычно. На три сотни.
Она нагнулась, пошуровала рукой за шнуровкой ботинка и достала несколько скомканных бумажек. Три из них протянула ему.
— Как обычно, ага.
Мирья торчала вот уж скоро неделю.
Все это время она не ела. Ей надо было все догонять и догонять, чтобы унять разряды высокого напряжения, которое провели ей прям через голову. Там визжало и шуршало, добивало аж до мозгов, и больно было адски.
Она стеганула прочь от Хильдинга, от лестницы, от улицы Королевы — мимо статуи, церкви, в сторону кладбища.
До нее четко доносились голоса прохожих, все они говорили о ней. Громко, гады. Всё про нее знали, все секреты. И говорили, говорили… Но ничего — скоро заткнутся, исчезнут. По крайней мере, на несколько минут.
Мирья села на ближайшую к входу скамейку. Быстро сняла с плеча сумку, достала бутылку из-под кока-колы, наполовину наполненную водой. Второй рукой достала шприц и набрала немного воды. Бутылку швырнула в пакет.
Как же она торопилась, так хотела побыстрее словить кайф — даже не заметила, что в пакете откуда-то взялась пена.
Она улыбнулась и поставила иглу, замерла на мгновение.
Она столько раз это проделывала раньше. Засучила рукав, нашла вену и нажала на поршень.
Боль была немедленной.
Она вскочила, голос куда-то пропал, она попыталась обратно набрать в шприц то, что уже всадила себе.
Вена раздулась, от ладони до локтевого сгиба стала сантиметровой толщины.
Боль пропала только тогда, когда кожа вдруг почернела. Когда стиральный порошок разорвал вену в клочья.
Вторник, четвертое июня
Йохум Ланг не мог заснуть. Последняя ночь была еще хуже предыдущих.
Из-за запаха. Последний поворот ключа — и он тотчас же узнал его. Все камеры всегда так пахли, неважно, в какой ты тюрьме, запах везде один и тот же. В любой каталажке стены, койка, шкаф, стол и даже свежевыбеленный потолок — все пахло одинаково.
Он сел на край кровати. Зажег сигарету. Воздух и тот такой же. Тюремный. Глупость, конечно, причем такая, что никому и не скажешь, но точняк — любая камера в любой тюряге и на любой зоне пахнет одинаково, как ни одна комната нигде в мире.
Он напомнил о себе — он и всю прошлую ночь этим занимался. Подошел к металлической пластинке на стене. Там была красная кнопка, он нажал на нее и долго держал.
Вертухай ответил не сразу:
— Чего тебе, Ланг?
У него на центральной вахте зажглась красная лампочка, так что ничего не попишешь — пришлось отреагировать на сигнал. Йохум подался вперед и прижал губы к микрофону:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Он прошел мимо большущего Камня Бельмапа и вышел к скамейке, что стояла за ним, под ветвями дерева, которое он определил для себя как вяз.
Он выставил ногу, что-то напевая. Одна рука в правом кармане плаща — там даже стиральный порошок остался, он медленно мылил его пальцами. Другая, в левом, открывала упаковку с почтовыми марками. Двадцать пять маленьких пакетиков, восемь раз по шесть сантиметров. На дне каждого — малость амфетаминчику, который он принялся смешивать с порошком.
Наступил вечер. Рабочий день окончен, больше никто не придет.
Лидия медленно прошла через всю по-уютному темную квартиру. Включено всего лишь несколько ламп. Квартира была довольно большая, пожалуй, самая большая из всех, в которых ей пришлось побывать с тех пор, как она приехала сюда.
Она остановилась в холле.
Сама не зная почему, она уставилась на ковер с рисунком из мелких черточек. Они наполняли пустую комнату от пола до потолка. Она часто так стояла, глядя на ковер, позабыв обо всем на свете. Она понимала — это оттого, что он был похож на другой, который она видела давным-давно в другой комнате, на другой стене.
Лидия так четко помнила эту стену, эту комнату.
И омоновцев, что ворвались тогда, и папу с другими мужиками, стоявших у стены, и голоса, кричавшие: «Заткнись! Заткнись!» И потрясающую тишину в конце.
Она и тогда знала, что папа уже один раз отсидел в тюрьме. Что он вывесил на стене их дома литовский флаг, и за это его осудили на пять лет в Каунасском СИЗО. Она тогда была совсем маленькая — всего несколько лет. Но вот флаг — она покачала головой, — нет, она по-прежнему не могла этого понять. Работу он, естественно, сразу же потерял. И однажды — она ясно помнила это, — когда водка закончилась, щеки покраснели, а они все сидели в комнате с ковром в черточках (а вокруг лежало краденое оружие, которое вот-вот собирались продать), он громко спросил: «Ну а что ж мне еще делать?» Дети есть хотели, государство отказывалось платить, так что же, черт побери, ему оставалось делать?
Лидия стояла в холле. Ей нравилась и тишина, и вечерние сумерки, которые медленно успокаивали, убаюкивали.
Мелкие черточки на стене ползли вверх; чтобы за ними проследить, ей пришлось запрокинуть голову. Высокие потолки. Старинная постройка. Она подумала, что она несколько раз работала в одиночку в значительно меньшей квартире, а вот другие всегда были в паре, так что мужчины, которые стояли сначала на лестничной клетке и стучали в дверь, могли выбирать.
К ней должно было приходить двенадцать. Каждый день.
Можно и больше, но не дай бог меньше. Тогда Дмитрий бил ее или сам трахал столько раз, сколько она «недоработала». Только в задницу.
У нее, разумеется, был свой ритуал. Каждый вечер.
Она принимала душ, всегда очень горячий, чтобы смыть их прикосновения. Она принимала свои таблетки — четыре рогипнола и валиум, запивала небольшим количеством водки. Она одевалась в огромное безразмерное платье. Оно висело на ней как на вешалке, скрывая очертания — ни увидеть, ни дотронуться.
Но несмотря на это, иногда нижняя часть ее живота заметно округлялась.
Она знала, как так случалось, что она залетала. Знала почему. Обычно появлялась пара новых клиентов, с ними тяжело было справиться. Да она и сама редко о чем их просила — она же понимала, что важнее всего, чтобы они захотели прийти еще раз.
Лидия устала от мелких черточек и вместо них смотрела теперь на входную дверь. Как долго она уже не выходила за нее? Она точно не помнила, но что-то около четырех месяцев. Так ей самой по крайней мере казалось. Она думала пару раз разбить окно на кухне — оно не открывалось, точно так же как и остальные. Она хотела пролезть между осколками и прыгнуть вниз, но испугалась. Квартира была на седьмом этаже, так что неизвестно, что было бы, если б она все же прыгнула и упала на землю. Она подошла к серой плоской двери, потрогала ее — холодную, твердую. Она стояла, закрыв глаза, протянув руку к красной лампочке. Медленно вздохнула и молча прокляла оба электронных замка. Как их открыть, она не знала. Она пыталась подсмотреть, что там нажимал Дмитрий, но безуспешно. Он знал, что она стоит у него за спиной и смотрит во все глаза.
Она вышла из холла, прошла через пустую комнату, которую они почему-то называли гостиной, потом мимо своей комнаты. Посмотрела на большую кровать, которую так ненавидела, но в которой приходилось еще и спать.
Дошла до крайней комнаты. Алениной.
Дверь закрыта, но Лидия знала, что клиента за ней нет, что Алена приняла душ и сидит теперь там одна.
Она постучала.
— Да?
— Это я.
— Я пытаюсь заснуть.
— Я знаю. Но можно все-таки я зайду?
Прошло несколько секунд. Лидия ждала. Пока Алена наконец не определилась:
— Конечно. Заходи.
Алена голышом валялась на неубранной кровати. Ее тело было темнее Лидиного. Длинные волосы еще мокрые — завтра с трудом расчешет. Она часто так лежала, когда все уходили, тупо глядела в потолок, думала, что ведь никогда ему не рассказывала о том, куда едет, а уже несколько лет прошло, но она все еще любит, тоскует и вспоминает тот последний раз, когда они были вместе, ну да, осталась всего лишь пара месяцев, она вернется к нему, к Яношу, и они поженятся. Потом.
Лидия стояла молча. Она смотрела на Аленину наготу и думала о своем теле, которое приходилось прятать под безразмерным платьем. Она смотрела, сравнивала себя с Аленой и никак не могла понять, как та может лежать в той же постели, без одежды. Она поняла, что видит свою противоположность.
Алена показала пальцем на пустую половину кровати:
— Садись.
Лидия прошла в комнату, точно такую же, как и ее, с такой же кроватью, с такими же полками, а больше ничего и не было. Она села на смятые простыни. Только что тут кто-то лежал. Стоял на красном ковре. Маленькие бархатные цветочки колыхались от его движений. Она нащупала Аленину руку, взяла в свою и сказала почти шепотом:
— Ну как ты?
— А, сама знаешь.
— Все как обычно?
— Как обычно.
Они знали друг друга больше трех лет. Они встретились на пароходе. Смеялись еще тогда. Путешественницы. Вода, которая распадалась на две части и пенилась где-то там внизу… Обе были в море в первый раз.
Лидия притянула к себе руку подруги, по-прежнему крепко ее сжимая, накрыла второй рукой, растерла между ладонями.
— Я знаю. Знаю.
Алена лежала и дремала.
На ее теле синяков не было, не то что на Лидином.
Лидия легла рядом с ней, они помолчали — Алена снова о Яноше, от которого уехала, не посвятив в свои планы, а Лидия о тюрьме Лукишкес, о кашляющих людях в больничном отделении.
Вдруг Алена резко села на кровати, подложила между спиной и стенкой подушку.
Она ткнула пальцем на пол, где лежала вечерняя газета.
— Возьми-ка.
Лидия отпустила Аленину руку, наклонилась и подняла газету.
Она не спросила Алену, откуда та ее достала, она сразу поняла, что ее принес один из тех, что был тут сегодня. Кто-то из тех, кто приносил всякие вещички и хотел за это добавки. Ну и получал, разумеется. К Лидии с вещами особо не ходили: она хотела только денег. Она хотела нагреть Дмитрия на то, что его действительно интересовало, — на деньги. Те, кто приходил к ней и хотел добавки, платил лишнюю сотню.
— Открывай. Седьмая страница.
Она рассказывала Алене.
Посетители платили по пятьсот крон. Она посчитала, сколько будет по пятьсот крон двенадцать раз каждый день. Но Дмитрий почти все забирал себе. Им оставалось двести пятьдесят крон за каждый полный день. Остальное уходило на еду, за квартиру и в уплату их долга. Она вначале попросила больше. В ответ Дмитрий трахал ее в задницу, пока она не пообещала никогда об этом не заговаривать. Тогда она решила прихватывать время от времени по сотне. Своим тайным способом. Больше ради того, чтобы наколоть Диму Шмаровоза, чем ради денег.
Ее били.
Она терпела.
Она позволяла себя бить, и это стоило дополнительные сто крон. Большинство не били всерьез — так только, чтоб распалить себя перед тем, как ее трахать. Она брала шестьсот, Дмитрий получал свою пятихатку и понятия не имел о том, что она припрятывала сотню. Она этим занималась довольно давно и накопила изрядную сумму, а Дима Шмаровоз ни о чем не догадывался.
Лидия не говорила по-шведски. И не читала. Она не понимала ни названия статьи, ни начала, напечатанного жирным шрифтом, ни самого текста. Но она увидела фотографию. Алена держала газету так, что первым делом взгляд Лидии упал на фотографию, и она резко вскрикнула, заплакала, выбежала из комнаты, потом сразу же вернулась и кинулась к газете:
— Негодяй!
Она бросилась на кровать, вновь вытянулась вдоль голого тела Алены и теперь больше плакала, чем кричала:
— Ах он, чертов гад!
Алена выждала минутку, пока говорить было бесполезно. Лидия должна выплакаться, так же как и она сама незадолго до этого.
Она обняла подругу:
— Хочешь, я прочту?
Алена говорила по-шведски. Лидия не понимала, как она могла его выучить.
Она ведь находилась тут столько же времени, что и сама Лидия, к ней приходило столько же людей… Но тут дело было в другом. Лидия сразу решила «закрыться», уйти в себя. Никогда ничего не слышать. Никогда не учить язык тех, кто ее трахал и бил.
— Ну что, хочешь — прочту?
Лидия не хотела. Она не хотела. Она не хотела.
— Да.
Она прижалась покрепче к голому телу Алены, почувствовала ее тепло. Алена всегда была теплой, а сама она чаще всего мерзла.
Фотография, совершенно притом неинтересная. Среднего возраста человек стоял, прислонившись к стене дома. Довольный такой вид, как у всех, кто получил свою пайку известности. Стройный, с усами, только что расчесанные волосы. Алена ткнула пальцем в него, а потом в статью над фотографией. Она прочитала ее сперва по-шведски, а потом перевела на русский. Лидия лежала тихо, слушала и даже не шевелилась. Статья была довольно неуклюжая, видно, написанная в спешке. Говорилось в ней о драме, которая произошла утром, буквально за несколько часов до выпуска. Человек у стены, полицейский, арестовал мелкого воришку. Тот, будучи в состоянии аффекта, ни с того ни с сего захватил пятерых заложников и заперся с ними в отделении банка. Полицейский сперва вступил с ним в переговоры, затем убедил выпустить заложников и в конце концов сдаться. В общем, ничего примечательного. Обычное дело для полиции, они каждый день этими делами занимаются, и газета каждый день об этом рассказывает. На седьмой странице.
Но человек на фотографии улыбался.
Он улыбался, и Лидия снова разрыдалась от ненависти.
На плешке их было полно. Торчки. Стояли и мечтали о дозе.
Хильдинг сделал пару шагов и поднялся по лестнице, ведущей к улице Королевы. Он обычно именно тут и стоял, чтоб эти его видели. И ему абсолютно по барабану, что вокруг шныряют легавые со своими биноклями.
Она стояла немного в стороне. Стояла и ждала. У выхода из метро. Он знал тут всех таракашек. Всех до самой распоследней. Их тут не больше пятидесяти. Эта еще не старая, чуть за двадцать, но страшнее ядерной войны: волосищи растрепаны, засаленная фуфайка. Небось уж дня три-четыре как торчит, сука похотливая, только об одном думает — ширнуться и трахнуться, ширнуться и трахнуться. Он знал, что ее зовут Мирья и говорит она с жутким акцентом — сам черт не разберет, что она там лопочет.
— Ченить есть?
Он осклабился:
— Че ченить?
— Есть у тебя ченить?
— А если и есть? Тебе-то че надо?
— Дозу.
Вот тварь. Ширнуться и трахнуться. Хильдинг вытянул шею и огляделся вокруг, легавые были заняты другими.
— Амфетаминчика или как обычно?
— Как обычно. На три сотни.
Она нагнулась, пошуровала рукой за шнуровкой ботинка и достала несколько скомканных бумажек. Три из них протянула ему.
— Как обычно, ага.
Мирья торчала вот уж скоро неделю.
Все это время она не ела. Ей надо было все догонять и догонять, чтобы унять разряды высокого напряжения, которое провели ей прям через голову. Там визжало и шуршало, добивало аж до мозгов, и больно было адски.
Она стеганула прочь от Хильдинга, от лестницы, от улицы Королевы — мимо статуи, церкви, в сторону кладбища.
До нее четко доносились голоса прохожих, все они говорили о ней. Громко, гады. Всё про нее знали, все секреты. И говорили, говорили… Но ничего — скоро заткнутся, исчезнут. По крайней мере, на несколько минут.
Мирья села на ближайшую к входу скамейку. Быстро сняла с плеча сумку, достала бутылку из-под кока-колы, наполовину наполненную водой. Второй рукой достала шприц и набрала немного воды. Бутылку швырнула в пакет.
Как же она торопилась, так хотела побыстрее словить кайф — даже не заметила, что в пакете откуда-то взялась пена.
Она улыбнулась и поставила иглу, замерла на мгновение.
Она столько раз это проделывала раньше. Засучила рукав, нашла вену и нажала на поршень.
Боль была немедленной.
Она вскочила, голос куда-то пропал, она попыталась обратно набрать в шприц то, что уже всадила себе.
Вена раздулась, от ладони до локтевого сгиба стала сантиметровой толщины.
Боль пропала только тогда, когда кожа вдруг почернела. Когда стиральный порошок разорвал вену в клочья.
Вторник, четвертое июня
Йохум Ланг не мог заснуть. Последняя ночь была еще хуже предыдущих.
Из-за запаха. Последний поворот ключа — и он тотчас же узнал его. Все камеры всегда так пахли, неважно, в какой ты тюрьме, запах везде один и тот же. В любой каталажке стены, койка, шкаф, стол и даже свежевыбеленный потолок — все пахло одинаково.
Он сел на край кровати. Зажег сигарету. Воздух и тот такой же. Тюремный. Глупость, конечно, причем такая, что никому и не скажешь, но точняк — любая камера в любой тюряге и на любой зоне пахнет одинаково, как ни одна комната нигде в мире.
Он напомнил о себе — он и всю прошлую ночь этим занимался. Подошел к металлической пластинке на стене. Там была красная кнопка, он нажал на нее и долго держал.
Вертухай ответил не сразу:
— Чего тебе, Ланг?
У него на центральной вахте зажглась красная лампочка, так что ничего не попишешь — пришлось отреагировать на сигнал. Йохум подался вперед и прижал губы к микрофону:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38