Он добился того, что хотел. Иногда он застывал у себя в кабинете, погружался в свои мысли, глаза у него светлели, делались детскими, чужими, но трудно было поверить, что поседевший и раздобревший, с рано обозначившимся брюшком, Поплавский был тоже когда-то ребенком, казалось, он таким и родился. Те, кто случайно или по служебной нужде заходили в эту минуту в кабинет, поспешно выдавливали себя назад и беззвучно закрывали за собой дверь. Поплавский знал, что должность его - пятиминутная, он в любой момент может оказаться на улице.
На что в таком разе они с Ириной будут жить? На браслет, который Александр Александрович подарил Ирине в милом, но так стремительно стершемся из памяти турецком городке, на воспоминания о незапятнанном прошлом, на накопления, которых у них нет?
В любую минуту в его кабинет может войти Невский и, иронично поблескивая золотыми коронками, спросить:
- Ну что, марксист-ленинист?! Отчитайся-ка передо мною за проделанную работу, пора решать, даром ты ешь мой хлеб или не даром?
А за что конкретно он будет отчитываться? За перемещение облаков в небесной выси? За содержание кислорода в атмосфере?
И тогда в их конторе появится приказ о сокращении должности зама директора по "пыли". Ждать осталось недолго, совсем недолго, он это чувствовал...
А не послать ли все к такой-то маме, не намылить ли веревку пожирнее и не просунуть ли в неё голову? Поплавский нерешительно двигал нижней, окаменевшей челюстью, словно после уличной драки проверял, целы ли у него зубы, вздыхал тоскливо и поднимал глаза к небу: молил Бога, чтобы этого не произошло. И ещё молил, чтобы от него не ушла Ирина.
А НА ЭЛЬБРУСЕ ИДЕТ СНЕГ
Узнал Солонков о том, что болен, случайно - проходил обследование в писательской поликлинике, находящейся в "Дворянском гнезде", как в Москве называют район, примыкающий к станции метро "Аэропорт", на Ленинградском проспекте. Неожиданно для себя стал свидетелем разговора двух молодых лаборанток. Они обсуждали его анализ крови.
А поскольку лаборантки не знали Солонкова в лицо, то выдали, как говорится, полную информацию - у Солонкова было белокровие. Оглушенный тем, что услышал, Солонков приехал домой, вытащил из холодильника бутылку "Столичной", ноль семьдесят пять, трясущимися пальцами распечатал её, налил себе полный стакан и залпом выпил.
Вкуса сорокаградусного напитка не почувствовал, будто пил обычную воду. Такое бывало с ним в горах. Однажды в альпинистском походе они попали в пургу. Они уже замерзали совсем, не могли говорить, когда старший группы отстегнул от пояса солдатскую, обтянутую шинельным сукном литровую флягу и пустил её по кругу. Во фляге был чистый спирт. Солонков сделал несколько глотков, это было много, очень много, в иные разы его просто свалило бы с ног, а тогда он ничего не почувствовал, даже не ощутил, как обожгло внутри.
Так произошло и с холодной "Столичной". Солонков даже не понял, водка это или вода. Налил второй стакан, до краев, также залпом выпил. Опять ничего. В голове чисто, пусто, в ушах, в висках далекий, слабенький звон, а в сердце тоска. Пронзительная, оглушающая тоска.
Он подошел к окну, глянул на запушенные снегом деревья, разглядел среди веток стайку снегирей. Красногрудые птицы что-то шустро склевывали с веток. Он стоял и смотрел до тех пор, пока на глазах не выступили слезы.
- Как же так? - наконец пробормотал он. - За что такое наказание? Я не хочу умирать, не хочу!
Протянул руку к телефонному аппарату, стоявшему рядом на столе, взял трубку. Услышал тонкий равнодушный гудок в трубке, вздохнул. Налаживая дыхание, втянул в себя побольше воздуха, выдохнул. Почти вслепую набрал номер приятеля и напарника по преферансной "пульке", профессора-терапевта.
Тот оказался дома - в телефонной трубке раздался добродушный, сочный бас довольного собою и своей жизнью человека. Солонков остро позавидовал ему, под горло подкатило что-то теплое, давящее, глазам сделалось больно, он заморгал часто, стер пальцами слезы, повисшие на ресницах, произнес глухо, чужим голосом:
- Игорь Сергеевич, это я!
- Кто я? Не узнаю...
- Да Солонков это, Солонков!
- Господи! Ты что, не выспался? Голос у тебя что-то не твой. Я даже не узнал... Богатым будешь!
- Вот именно, богатым, - Солонков не удержался, снова горько вздохнул, - это мне больше всего сейчас нужно - быть богатым. Богатство не здоровье...
- Что-то, друг мой любезный, слишком бурчлив сегодня.
- Будешь бурчливым... - Солонков умолк. Потом собрался с силами, попросил: - Слушай, дай совет...
- Если по моей, по медицинской части - ради бога, всегда готов.
- По медицинской. Один из моих друзей заболел белокровицей.
- Лейкемия? Это штука серьезная. Я знаю этого человека?
- Нет.
- Старый хоть?
- Мой одногодок.
- Молодой. В такие годы рано болеть лейкемией.
- Скажи, шансы выкарабкаться у него есть?
- Нет.
- Ни одного?
- Ни одного. Можно только облегчить боль, страдания, но вылечить... Я не знаю... таких примеров у меня нет! Не помню. Он случайно не из физиков, не из облученных?
- Нет, не из физиков. А насчет облучения... Все мы, наверное, облученные. Здоровые среди нас вряд ли есть.
- Это точно, - в сочный бас Игоря Сергеевича натекла какая-то опасливая трескучесть, голос у профессора потускнел, стал таким же, как у Солонкова, глухим, - иногда я диву даюсь, глядя на то, как иной тянет ношу, проволакивает себя по жизни... Уже на обе ноги хромает, уже упал на четвереньки, а все дышит, требует есть и пить.
Профессор говорил что-то еще, но Солонков не слушал его, и слова Игоря Сергеевича, звучавшие кощунственно, не доходили до него.
- Скажи, и сколько мой приятель ещё сможет протянуть?
- Все зависит от того, на какой стадии находится болезнь.
- К сожалению, он уже прошел последний поворот, осталась финишная прямая.
- Месяца четыре-пять... Год может протянуть. До полутора лет может продержаться. Но не больше. Скажи, пожалуйста, я знаю его?
- Нет.
- Ну тогда фамилию назови.
- А что фамилия? Фамилия тебе ничего не даст. Ладно, - устало проговорил Солонков, - я отключаюсь. Спасибо за консультацию!
Легче от этой консультации не стало, скорее наоборот - сделалось тяжелее. Но, с другой стороны, появилась ясность: теперь понятно, на что он может рассчитывать, сколько ему отведено времени, а на что рассчитывать уже нельзя.
И наткнулись-то на болезнь случайно. Солонков, как член Союза писателей, проходил обычную годовую диспансеризацию - сдавал на анализ кровь, мочу, кочевал по кабинетам, от одного врача к другому, проверяя сердце, почки, глаза, уши и прочее. Во время этой диспансеризации и обнаружилось, что Солонков болен.
Стоял конец февраля. Через несколько дней Солонков собирался уезжать в горы, на Кавказ, в Терскольское ущелье, где имелись хорошая горнолыжная база и была толковая трасса. Солонков каждый год ездил туда кататься на лыжах, мотался на огромной скорости по склонам, он вообще любил скорость каждая мышца начинала петь, каждая жилка стонала, когда он несся с верхотуры в далекий, окаймленный соснами теплый распадок, где располагалась гостиница "Чегет", любимая Солонковым, а внутри возникало ощущение восторга, радости... И вот теперь ни восторга, ни радости - абсолютно ничего не осталось, лишь холод внутри, усталость, тоска в сердце. Больше ничего.
В Чегет Солонков собирался ехать вместе со своей невестой Викторией Колокольцевой, Викой, художницей из конструкторского бюро, занимающегося промышленным дизайном, которая была Солонкову ещё дороже и ближе, чем скоростная езда на лыжах. При виде Вики у него сладко сжималось сердце, он начинал слышать громкий стук своего сердце, а следом и стук её сердца. В общем, дороже и ближе человека у Солонкова не было.
После гор они собиралась сыграть свадьбу - для этого уже все было подготовлено, даже ресторан заказан. А сейчас свадьба не то чтобы отодвигалось - улетала в никуда.
Солонков сел на тахту, откинулся назад. Потянулся за полуопустошенной бутылкой, приложился к горлышку, сделал несколько больших глотков, хмель опять не взял его - водка была как вода. Солонков застонал.
На несколько минут он, похоже, забылся, а когда очнулся, то ощутил, что лицо у него мокрое: в забытьи Солонков плакал. Он отер щеки ладонями, взялся за телефон. Некоторое время колебался - звонить Вике или не звонить? Ведь она человек чуткий, все поймет по его голосу, по неверным ноткам, по окраске, по глухоте, все раскусит, а ему не надо, чтобы Вика его раскусила. Зачем ещё эту тяжесть взваливать на нее? Придет время - все узнает сама.
Он так и не решился ей позвонить, повесил трубку.
Но в эти минуты, пока колебался, звонить или не звонить, принял решение: поездку в горы не откладывать. Пусть эта поездка будет последней в его жизни. В горах он попрощается с тем, что было его любовью, его привязанностью. Впрочем, попрощается не только с горами, попрощается со своей жизнью, нарвет охапку рододендронов и привезет их в Москву. Потом эти горные рододендроны, пахнущие Эльбрусом, синью обжигающего высокого неба, снегом, радостью сильных людей, льдом, ему положат на могилу. Вика тоже поедет с ним в горы. Так они договорились ещё тогда, когда Солонков ничего не знал о своей болезни.
Чегет встретил их солнцем, далеким грохотом лавин, подтачиваемых приплывавшим с юга теплом, тихим журчанием целебной нарзановой речки, пронзительной свежестью снега, музыкой и слепящим сиянием двух округлых горбушек Эльбруса.
- Красота какая! - не сдержалась Вика, рассмеялась довольно, раскинула руки в стороны, будто собиралась куда-то полететь. А куда можно улететь из этого рая? Только в рай. Если он, конечно, лучше рая чегетского, и дух братства в нем крепче, чем здесь. Солонков вытянул из кармана своей куртки темные очки, надел Вике на нос:
- Смотри, глаза не сожги.
- А что, глаза можно сжечь?
- В несколько минут. Неделю потом будешь ходить и плакать - глаза будут слезиться. И ночью спать не сможешь - резь не даст. - Солонков беспокоился о Вике, как о ребенке, он вообще решил научить её азам поведения в горах. Вика была здесь первый раз, и от этого первого раза зависело, захочет ли она в последующие годы приезжать сюда, тогда, когда его не станет.
Впрочем, вряд ли она будет сюда приезжать. Но это потом, потом... А пока Солонков хотел прожить нормально двенадцать дней, которые он получил в подарок от судьбы. Ведь этих двенадцати дней могло и не быть. Что-то тяжелое, горькое исказило его лицо, он отвернулся от Вики, сделал вид, что разглядывает вершину Донгуз-Оруна, где погиб не один десяток альпинистов, отер пальцами глаза. Вика этот жест заметила, попыталась развернуть Солонкова к себе:
- Что случилось?
- Солнце, - соврал тот, - солнечного зайчика поймал.
- А-а-а, - рассмеялась Вика, - старый, опытный... меня учишь, а сам правил не соблюдаешь!
Он натянуто улыбнулся. Постарался, чтобы улыбка выглядела как можно веселее, и, похоже, обманул Вику. Тревога, возникшая на её лице, исчезла.
- Пойдем, - Солонков обнял её за плечи, - пойдем в гостиницу. Номер нам выделен солнечный, с деревянным балконом и с видом на гору. Тут, собственно, все номера с балконами. А из нашего можно прямо с кровати смотреть, как катаются люди... Тебе понравится.
Номера в "Чегете" были небольшие, но уютные, деревянный настил балкона сиял чистотой, словно его специально вымыли к их приезду. Собственно, так оно и было, поскольку Солонков дружил с директором этой гостиницы. Он вынес на балкон пакет с двумя бутылками шампанского и бутылкой "столичной", поставил в угол. Рядышком приткнул большой пакет с едой - с сырокопченой, твердой, как железо, колбасой, которую в ту пору невозможно было найти днем с огнем, с консервами, необходимыми во всякой поездке в горы. Среди них красовались яркими боками три банки с красной икрой. Были там запасы масла и трюфельный торт, любимый Викой; её вообще хлебом не корми, дай только отведать чего-нибудь сладкого.
Разные бывают женщины, думал Солонков. Стандартные красавицы, как на обложках глянцевых журналов или на конкурсах красоты. А бывают вроде некрасивые черты лица, неправильные, и глаза невелики, а есть в них какая-то изюминка, что притягивает к себе, как магнит.
Вика относилась именно к ним. К тому же она обладала живым умом, была наблюдательна и начитанна. Короче, ему повезло с Викой, он был счастлив до того самого момента счастлив, пока не узнал, что безнадежно болен.
Теперь вот Солонков уйдет из жизни, а Вика в ней останется. И если он сделает её своей женой, то нанесет такую рану, с которой она может не справиться. Из молодой жены сразу превратится во вдову. Нет, лучше с ней порвать...
Но как порвать? На это у Солонкова не было сил. И желания, если честно, тоже не было. "Не сейчас, только не сейчас, потом, ещё немного времени..." Но времени у него совсем мало. Последняя черта стремительно приближались...
В дверь раздался стук, вошел директор гостиницы Анатолий Шихалиев, прокаленный здешним солнцем до ореховой темноты, белозубый, быстроглазый, элегантный, в безукоризненно сшитом костюме из тонкой английской шерсти, с огромным букетом мимоз. От цветков этих в номере мигом запахло весной, чем-то щемяще-сладким, радостным. Шихалиев протянул мимозы Вике, поклонился как настоящий горец, преклоняясь перед прекрасным полом.
- Это вам! - Потом поднял указательный палец: - Одну минуточку, Вика! - И он принес глиняное, расписное ведерко. - Посуда специально для цветов. Цветы здесь будут жить долго-долго. Целых две недели держит эта "емкость"... А в Москву повезете с собой другой букет.
Шихалиев шагнул к Солонкову, обнял его:
- Здравствуй, брат! С приездом!
- И ты, брат, здравствуй!
- Сейчас немного перекусим, а вечером я приглашаю тебя вниз, к камину. Устроим маленький праздник в вашу с Викой честь.
Внизу, на первом этаже "Чегета", имелась гулкая каминная комната, не комната даже, а "зала" с высокими окнами, в которые стучались лапами здешние ели и заглядывали синицы, по вечерам там зажигали камин, бросали в огонь охапку поленьев, гасили свет, и здешние жильцы, глядя завороженными глазами на пламя, пели альпинистские песни, жарили на огне шашлык и маленькие, пахнущие дымом колбаски, пили вино.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46